— Арсений Петрович. — голос Луконина сорвался и «дал петуха». — Я не могу понять. Женя ведь был музыкантом. Он должен… обязан был почувствовать, что с этой музыкой, что-то не то!
— Он и понял перед самой смертью. А вот что ему мешало понять раньше? В этом деле отнюдь не всё ещё ясно. Надеюсь, вы, как специалист, поможете нам разобраться, если конечно — Колапушин повернулся к Анфисе — Анфиса Николаевна не захочет что-нибудь рассказать. Я так полагаю, что она посвящена в кое-какие тайны. Я прав, Анфиса Николаевна?
Несколько секунд Анфиса смотрела прямо в лицо Колапушина, не произнося ни слова, а затем, уставив взгляд куда-то в угол, спросила:
— Мне кажется: я имею право позвонить адвокату?
— Конечно, Анфиса Николаевна. Можете отсюда позвонить, а можете из дома.
— Вы собираетесь ехать ко мне домой?
— Только если вы нас пригласите. Мы и здесь-то, честно говоря, не имеем права находиться без вашего разрешения — вы же теперь прямая наследница всего этого хозяйства.
— Так вы меня не арестуете? — похоже, голос Анфисы, всё-таки немного дрогнул.
— Помилуйте, Анфиса Николаевна, разве у меня есть для этого основания? Ваш адвокат очень быстро добьется вашего освобождения из-под стражи, а я пожалуй выговор схлопочу за превышение должностных полномочий. Или я не прав?
Ничего не ответив, Анфиса встала и пошла к выходу. У двери она замедлила шаг. Колапушин ожидал, что Анфиса обернётся но этого не случилось. Немигайло, напрягшийся и приготовившийся рвануться с места, бросил вопросительный взгляд на Колапушина и… расслабившись, опустился на диван.
Наступившую тишину неожиданно нарушил резкий звук — это Паршин звонко ударил кулаком по ладони:
— Мой теперь рынок!
Немигайло сердито взглянул на Паршина, но тот не испугался, а наоборот горделиво утвердил своё торжество:
— Мой!
Глава 17
— «Слушай только меня… Слушай… Ты умрёшь… Ты скоро умрёшь, как и она…» — из динамика, сквозь странные гудки и тихие писки, раздавался тягучий голос. Иногда темп речи и громкость неожиданно менялись, слова начинали частить высокой скороговоркой, а потом, снова возвращались к прежнему ритму.
— Что это? — полковник Лютиков с испугом посмотрел на Колапушина, но ответил ему эксперт лаборатории фоноскопии:
— Это, как бы, бутерброд такой многослойный: сверху была записана музыка. А под ней, в инфразвуковой области спектра, этот голос. Мы только отфильтровали высокие частоты и ускорили воспроизведение.
— А что там гудит всё время?
— Пока ещё непонятно. Предполагаем, что эти импульсы каким то образом воздействовали на ритм сокращений сердца — частота их следования примерно такая же. А иногда они резко меняются — и по амплитуде и по форме. Очень сложный вопрос — тут ещё разбираться и разбираться.
— Выключите, Сергей Николаевич, не ровён час…
— Да в таком виде это не страшно — засмеялся эксперт, но послушно щёлкнул тумблером — вот когда это в инфразвуке, да ещё при большом уровне мощности…
— Ты мне, Арсений, попроще объясни — что это такое?
— Главная тайна фирмы «Бал-саунд-рекордз». Инфразвук позволяет записать ещё никому не слышный голос. Это зомбирование — кодировка сознания. От этого и сходил с ума Балясин.
— Это на простом компакт-диске?!..
— Да. Вы думаете, что слушаете песню, а заодно в подсознание вам внедряется этот голос.
— Спаси нас Господь! Погоди… Он же не слышен — как же он внедряется-то?
— Это вам лучше Алексей Львович объяснит — кивнул головой Колапушин в сторону Луконина, стоявшего вместе с Немигайло у стола, заставленного разнообразной электронной аппаратурой.
— Правильно, правильно — закивал головой эксперт, и обращаясь к Колапушину добавил — Большое вам спасибо, что нас познакомили. Алексей Львович очень нам помог. Не смущайтесь, Алексей Львович, рассказывайте.
— Да, я, собственно, — всё-таки смутился Луконин — не так уж особенно и помог. Тут видите ли дело в том, что этот звук всё равно воспринимается организмом. Вы слышали, наверное, что в кино существует так называемый 25-ый кадр. Он проскакивает на экране так быстро, что человек не успевает это осознать. Но глаз это изображение зафиксировал, информация попадает в мозг и начинает там обрабатываться на подсознательном уровне. И здесь, примерно то же самое — звук не слышен, но информация заложенная в нём достигает мозга. Вот это-то и страшно — информация внедряется помимо вашей воли и вашего сознания.
— Надо проверить все тиражи этой фирмы. — добавил Колапушин. — Не зря их продукция пользуется таким успехом. Егор вот прослушал несколько раз — теперь только и твердит: «Кайф! Чума! Купить ещё! Купить ещё!»
— Кайф, кайф… — тут же подтвердил Немигайло, в глазах которого снова зажёгся лихорадочный огонек. — «Техно» — это такая штука классная! Вы сами послушайте…
— Ты погоди пока — Лютиков повернулся к Колапушину — Арсений! Балясин ведь знал про эти фокусы, как же он тогда сам-то попался?
— Наверное, не ожидал от лучшего друга. К тому же весь был в страданиях из-за смерти Шаманки. Она, очевидно, шантажировала его. Тогда он спровоцировал несчастный случай — и пьяная Шаманка разбилась на его машине. Вот только сознательно он это сделал, или — Колапушин кивнул на стол с аппаратурой — под действием внушения: возможно мы так никогда и не узнаем. Но после этого несчастного случая он стал «слабым звеном».
— Поэтому Анфиса с Капсулевым решили и его убрать?
— Сложный вопрос. Тут и их личные отношения, и ревность — похоже, она хотя и была сама любовницей Капсулева, ревновала Балясина к Шаманке; и деньги большие здесь замешаны. А кончилось всё это тем, что Капсулев использовал свои наработки, сделанные в том самом «ящике» который закрыли. Вот такой любовный роман.
Лютиков бросил взгляд на Луконина, занятого разговором с экспертом. Они, не обращая внимания на окружающее, полностью погрузились в обсуждение каких-то зелёных кривых рисуемых компьютером на экране монитора, но полковник всё же понизил голос:
— Ребята! Это же она всё организовала — ясно ведь. И что — так ей всё с рук и сойдёт?
— А что мы сможем ей предъявить? — пожал плечами Колапушин — Конечно она, только доказать это невозможно.
— Ну, а этот, как его… — Лютиков досадливо пощёлкал пальцами — Немирович-Данченко?
— Какой Немирович-Данченко? — изумлённо уставился на него Колапушин.
— Артист этот… чёрт, забыл… фамилия у него ещё двойная какая-то.
— А-а, — сообразил Колапушин — да она не двойная. Просто он по паспорту Тутышкин, вот и взял себе для сцены псевдоним — Сумароков. Да он же не знает ничего — его наняли старуху поиграть, вот и всё. Детских фильмов сейчас не снимают, в театре зарплата мизерная, он и согласился без лишних вопросов. А она что-нибудь придумает: скажет, например, что хотела таким способом мужа попугать, чтобы домой вернулся.
— Капсулев не даст показаний?
— Про неё? Нет — о ней Капсулев ничего не скажет.
Лютиков, с надеждой, повернулся к Немигайло, но тот отрицательно покачал головой. Пожалуй, то, что Егор не сказал при этом ни слова, убедило полковника больше всего.
— Значит, выкрутилась. — С досадой констатировал полковник. — Жаль!
— Как знать? — Колапушин вспомнил гаденькую улыбочку Паршина. — Может быть ей ещё придётся пожалеть об этом. Да и ничего она не выиграла — теперь на фирму налоговики насядут, опять же: использование незаконных методов рекламы… Как бы ей боком такое наследство не вышло.
— Твои бы слова, да Богу в уши, Арсений. С Капсулевым-то — хоть доказать удастся? Сергей Николаевич, голос идентифицировали?
— Что? — непонимающе оторвался эксперт от экрана. — А-а… да, да. Квадрат совпадений достаточно показательный. И частота основного тона голоса… А мы только начали материал разбирать. Что это его голос — мы докажем, вот только как на это всё в суде посмотрят — я не представляю. Очень уж необычное дело. Тут столько чудес всяких; вот, скажем, фонограммы для концертов Шаманки. Там ведь тоже инфразвук был. Конечно, мощности совсем не те и форма сигналов другая. Видимо это нужно было, чтобы создавать в зале определённую атмосферу — у нее тексты многих песен имели такое мистическое содержание, а фонограмма усиливала впечатление таинственности.
— Аура? — Колапушин вспомнил слова Лидии Викторовны.
— Ну — развёл руками эксперт — ауру я никогда не видел, и не знаю что это. Да и никто пожалуй не знает — разговоры только. А суд просто словам, даже громким и модным не верит, так что я обязан опираться на науку, а не на мистику. Но определённое психологическое воздействие этот звук, конечно, оказывал. Самое интересное — Алексей Львович уверяет, что это музыка!
— Несомненно, музыка. — убеждённо сказал Луконин. — Это ведь цель любой музыки — оказать психологическое воздействие на человека. Я не собираюсь критиковать, или восхвалять то, или иное направление, но взгляните на лица людей, которые слушают Бетховена, а потом на лица фанатов какого-нибудь «тяжёлого рока» во время концерта и сразу станет ясно _ насколько разным может быть такое воздействие. И то, что написал Женя, для её концертов, это конечно музыка — необычная, но музыка!
— Женя? — Колапушин удивлённо посмотрел на Луконина. — Я думал, что всем этим занимался Капсулев.
— Нет, нет. Дима выполнил техническую часть работы, и прекрасно выполнил, но он не музыкант, и тем более не композитор. А написать такую музыку, которая не слышна и тем не менее, является хорошей музыкой — для этого надо быть очень хорошим музыкантом. Я же говорил — Женя был очень талантлив. И на что они всё это променяли? — печально закончил Луконин словами, которые Колапушин однажды уже слышал от него.
— Алексей Львович. — Увидев, что Луконин снова погружается в печаль, Колапушин решил его отвлечь. — Заодно уж, объясните мне: почему Витя не пострадал — он ведь ту же музыку слушал, что и Капсулев?
— Я же говорил: Дима создал в кабинете стоячую волну — где мощность возрастала в десятки раз. Кроме того Витя слушал диск на плеере, а наушники плеера просто не в состоянии воспроизвести такие частоты, даже и усилитель плеера на это не рассчитан. Это возможно только на хорошей аппаратуре — её сейчас много продают. А вот вы, Арсений Петрович, сильно рисковали; больше таких экспериментов не проводите — у вас до сих пор лицо измученное.
Толстая, обитая мягкими звукопоглощающими пластинами, дверь лаборатории приоткрылась, и в образовавшуюся щель просунулась круглая голова Снегирёва.
— Савелий Игнатьевич. — позвал он громким шёпотом.
Лютиков обернулся на голос и грозно нахмурил брови.
— Ты чего сюда притащился? Делать нечего?
— Савелий Игнатьевич, — не оробев, громче повторил Снегирёв — тут к вам один человек приехал, просит, чтобы вы к нему вышли.
— Ко мне?! Нет, ну надо же — и здесь разыскали! Вы подождите немного, я сейчас.
Вернулся Лютиков, действительно, быстро и, настороженно косясь на дверь, смущённо сказал:
— Это, Арсений, вообще-то, к тебе. Вот что, братцы. Давайте-ка мы все выйдем пока: тут с Арсением Петровичем один его старый знакомый потолковать хочет.
— Здорово, Арсений Петрович. — Поздоровался вошедший — Что такой мрачный?
— Здравия желаю, товарищ полковник!
— Надо же, как официально.
— Как положено, товарищ полковник.
— Ну, ну. Мы забираем это дело и все материалы по нему к себе, в ФСБ.
— Я уже понял.
— Обиделись? Зря, Арсений Петрович. Поймите правильно: секретный проект, даже если он и был закрыт, всё равно остаётся секретным.
— А он правда, закрыт, Валерий Иванович? — Колапушин посмотрел прямо в глаза собеседнику. Зачем вам эти материалы?
— Вы знаете, я бы вам сказал, хоть и не положено. Насколько мне известно, закрыт. И хорошо — сами видите, каких дел натворили. Мы, сейчас, будем изымать из продажи всю продукцию этой фирмы. Надо выяснить объём утечки информации по проекту «Иерихонские трубы».
— Мальчишки… — как-то отрешённо бросил Колапушин.
— Ничего себе мальчишки! — изумился полковник. — До убийства дело дошло.
— Да я не о том. Я говорю: — «Отняли мою копеечку; обидели Николку».
— Это вы бросьте! Не на сдельщине. Хлопот вам только… Э-э. Похоже, не о том вы. Пушкина вспомнили? «Борис Годунов», правильно? Бросьте, Арсений Петрович. Вспомните: мы вас два раза к себе приглашали. Только скажите — завтра же к генералу пойду.
— Не стоит — я уж «на земле», как-нибудь… Привык… — Колапушин подушечками ладоней крепко потёр глаза. — Устал я что-то, Валерий Иванович, в отпуск бы сходить… Ладно, поехали бумаги писать…
Глава 18
— На улице было холодно. Точнее — было не так уж и холодно, но после трёхнедельной изнуряющей жары казалось что наступила чуть ли не поздняя осень, хотя до неё было ещё далеко. Просто погода сменилась настолько резко, что многие прохожие на улице вырядились в осенние куртки и плащи. Впрочем не так уж они были и неправы — порывы сырого ветра выворачивали зонты, и забрасывали прямо под них капли мелкого противного дождя.
Немигайло, после одного из таких порывов, зябко поёжился и решил прервать затянувшееся молчание:
— Арсений Петрович. Ну это уже вообще ни в какие ворота — мы пашем, а они, значит, урожай собирают?
— Егор. Ты подписку дал? О неразглашении? Вот и не разглашай, тем более на улице!
— Нет, ну…
— Хватит, Егор, хватит. Смени тему, пожалуйста.
С ходу, Немигайло темы не нашёл, и пару минут Колапушин провёл в относительном покое.
— Арсений Петрович: вы, что сегодня вечером делаете?
— Да, так… ничего. Дома посижу, музыку послушаю.
— Поехали ко мне, а? Оксанка таких пельменей налепила — сила!
— Спасибо, Егор, в другой раз.
— Да поехали, чего вы? Знаете: со сметанкой — вместе с вилкой проглотите! Возьмём бутылочку, посидим…
— Не уговаривай — всё равно не поеду. Давай, если хочешь, лучше ко мне зайдём. У меня и коньяк неплохой есть. Или ты домой торопишься?
— Точно — воодушевился Немигайло — устроим мальчишник! Что они, в самом-то деле, без меня не поужинают? Ну что — на автобус?
— Подожди. Как ты думаешь — эти старички ещё стоят там?
— Это — которые в переходе? Стоят, наверное — они знаете какие упрямые.
— Подожди меня здесь, я быстро.
Колапушин отошёл к ларькам и, через пару минут, вернулся с небольшим пакетом в руках.
— Пойдём, заглянем к ним на минутку.
Внизу гулял такой сквозняк, что подземный переход временами становился, похож на аэродинамическую трубу. Ветер, с шуршанием, тащил по переходу обёртки конфет и рваные пластиковые пакеты. Пикет заметно поредел — только Иван Платонович и Анна Сергеевна, похожие на нахохлившихся замёрзших воробьёв, упрямо держали, вырывающиеся из рук, плакаты.
— Здравствуйте: Анна Сергеевна, Иван Платонович.
— Здравствуйте, товарищ старший оперуполномоченный. — Ого! Иван Платонович даже должность запомнил. — А… вы зачем к нам? Мы ничего не нарушаем; у нас, есть разрешение от управы.
— Ну что вы, Иван Платонович, уберите. Я вот горячих хот-догов вам принёс. Ешьте, не стесняйтесь, вы ведь замёрзли.
Старички удивлённо переглянулись, и Анна Сергеевна несмело протянула руку к пакету.
— Вы бы, шли домой, — сказал Колапушин, с жалостью глядя на жующих стариков, — очень холодно сегодня.
— Нет, нет! — Иван Платонович даже перестал жевать. — Мы должны, понимаете?! Ведь никто не знает, что творится — только мы знаем. Кто же расскажет обо всём людям, если не мы? Мы будем стоять!
— Да, мы будем стоять! — эхом откликнулась Анна Сергеевна.
— Ну, как, лечимся?
Колапушин выпустил из трубки клуб ароматного дыма и, с, немного грустной улыбкой, взглянул на Немигайло, сидящего в соседнем кресле.
— Мне нравится. Это кто, Арсений Петрович: Мирей Матье?
— Нет, Егор — это Эдит Пиаф. Как, хорошо поёт?
Вместо ответа Егор неожиданно вскочил и, остановив проигрыватель, снял с него старую виниловую пластинку. Подойдя к торшеру, он начал внимательно разглядывать блики света на чёрном диске, словно надеялся найти на нём какие-то тайные знаки.
— Ты что?
— Арсений Петрович — с паническими нотками в голосе, заговорил Немигайло — вы запись проверили?.. Может опять что-то?.. Мне нравится… Ловлю фишку…