— От этого вопроса только один шаг до его обратной стороны, — сказал Дзержинский. — Я имею в виду кадровый вопрос. В центральном аппарате ВЧК и его периферийных органах есть примазавшиеся и просто откровенные карьеристы и проходимцы. Я хочу предупредить членов коллегии, что чистка должна быть беспощадной, а реакция на любое беззаконие — незамедлительной. И так называемых «мелочей» в этом вопросе нет. С завтрашнего дня я предлагаю в те часы, когда население обращается в нашу приемную, посадить у окошечек начальников отделов и их заместителей — все руководство.
— Есть элементарная логика, расчет, — возразил кто–то. — Часы, потраченные руководителем на сидение у окошечка, обернутся невосполнимыми потерями на незримом фронте, на фронте борьбы.
— Сказано красиво, — кивнул Дзержинский. — Но тогда потрудитесь подсчитать дивиденты от несомненного укрепления престижа Советской власти, в случае если коллегия примет мое предложение. Или никто из присутствующих не слышал о бонзах? «Зажравшихся» советских вельможах? Почитайте сводки по этому вопросу и все это вы увидите. Мы должны дорожить чистотой и незапятнанностью наших рядов… И мнением народа о нашем руководстве, а стало быть, мы должны поднимать престиж руководства, и не словами, а делом.
Заседание окончилось. Все разошлись, только начальник особого отдела Менжинский и начальник оперативного отдела Артузов остались в кабинете Дзержинского. Вечерело. Откуда–то издалека донесся звонок трамвая и, вторя ему, затянул свою бесконечную песню басистый заводской гудок.
— Это у Гужона, — сказал Менжинский.
— Да бог с вами, Вячеслав Рудольфович, — улыбнулся Артузов. — Это гораздо ближе, это Трехгорка.
— Вы несомненный знаток Москвы, — без тени иронии произнес Менжинский. — Где Гужон, а где Трехгорка? — Короткими жестами он обозначил точное местонахождение обоих предприятий.
— Помиритесь, — предложил Дзержинский, — скажем, на том, что это на электрической станции.
Погас свет. Все рассмеялись. Дзержинский пожал плечами:
— Все очень просто, вы забыли взглянуть на часы. До окончания заводских смен час с лишним. Что–то на станции.
Секретарь внес керосиновую лампу.
— Давайте посумерничаем, — предложил Артузов.
Лампу погасили. Дзержинский спросил:
— Ваше мнение о письме из Харькова?
— Это серьезно, — сказал Артузов.
— Я знаю Оноприенко, — поддержал Менжинский. — Вполне уравновешенный и здравомыслящий человек, преданный товарищ, проверен в деле. Нужно принимать меры решительные, самые решительные…
— Давайте подумаем, — сказал Дзержинский. — Ситуация достаточно деликатная. Украинская республика формально не входит в состав РСФСР. По соглашению с украинским правительством мы должны известить их о предстоящей проверке, то есть предать все дело огласке. Между тем я ознакомился с личным делом Рюна, — Дзержинский начал перелистывать папку. — Только на протяжении 19–го года его работу трижды проверяли специальные комиссии, один раз по жалобе арестованных, — и все впустую. О чем это говорит? — Дзержинский начал говорить торопливо: слова обгоняли слова, словно он боялся, что вдруг не успеет высказать главную свою мысль — это случалось с ним всегда, когда он начинал волноваться и любой ценой стремился подавить это волнение. — Только о том, что либо Рюн и в самом деле не виновен, либо он умело прячет концы в воду.
— Я верю Оноприенко, — повторил Менжинский.
— Я тоже, — кивнул Дзержинский, — но нам нужны доказательства. Уверен, что официально мы их не получим. Рюн хитер, изворотлив, в конце концов, он профессионал.
— Проведем особую инспекцию, — предложил Артузов.
— Иного выхода все равно нет, — поддержал Менжинский. — Командование Южного фронта в стадии формирования, партийные организации только налаживают работу, да и прав Феликс Эдмундович: в этом деле нужен специалист.
— И политически зрелый работник, — сказал Дзержинский. — Предлагаю обсудить кандидатуру товарища Марина. Мои доводы: огромный стаж конспиративной работы, прекрасно разбирается в людях, авторитетен, заслуживает стопроцентного доверия.
— По–моему, его лучше направить к Врангелю вместо Крупенского, — сказал Артузов. — Опытен, смел, находчив. А для проверки Рюна мы подумаем о другом человеке.
— Дорогой Артур Христианович… — вздохнул Менжинский. — А ведь нет «другого». Есть только Марин — на таком уровне. Пока он. Можно сказать — один. Потом появятся не хуже. Но пока… — он развел руками.
— Что вы предлагаете? — спросил Дзержинский.
— К Врангелю путь один — через Харьков. Там Марин проведет проверку Рюна и двинется в Севастополь. Я понимаю — для одного человека много, — улыбнулся Менжинский. — Но у нас нет другого выхода. Ведь мы решили, что и Рюн не лыком шит. Об этом говорят факты. — Он постучал пальцем по обложке личного дела Рюна.
— Марин справится, — уверенно сказал Артузов, — он и профессионал, и политик. Если хотите, мы можем устроить ему экзамен.
— Хм, хотим, — сказал Дзержинский. — Вызовите его, расскажем ему о предложениях шведов и американцев.
С точки зрения Запада Россия агонизировала: бездействующий транспорт, минимум работающих электростанций, заводы, на которых кустарным способом изготавливали зажигалки и горелки для примусов, разоренное сельское хозяйство и несколько поутихший, но все еще свирепый и крайне опасный политический и уголовный бандитизм, и голод, голод, которому не предвиделось конца. По христовым заповедям, России следовало протянуть руку дружбы и помощи. Вместо этого ее границы пересекали бесконечные потоки террористов и диверсантов. «Есть ли между вами такой человек, который, когда сын его попросит у него хлеба, подал бы ему камень, и когда попросит рыбы — подал бы ему змею?» В России умирали от голода дети и старики. А там, на Западе, до них никому не было дела, ибо там, на Западе, уже устали повторять, что все люди мира — братья во Христе. А в многочисленных залах и хранилищах Московского Кремля и Эрмитажа лежат несметные сокровища: Рубенс, Ван–Дейк, Рублев, Леонардо да Винчи, золото и серебро величайших мастеров готики и Возрождения, драгоценные камни, равных которым не знали ни августейшие особы, ни сталелитейные и нефтяные магнаты. Почему бы все это не прибрать к рукам всего лишь за кусок хлеба? Какие–то второстепенные вещи в самые трудные месяцы 18–го и 19–го Советское правительство все же вынуждено было обменять на хлеб и консервы. Высокопоставленные барышники из Лондона и Вашингтона не сомневались в успехе и теперь, осенью 20–го года.
Марин вошел в кабинет Дзержинского. Он был уверен, что речь пойдет о плане проникновения в ставку Врангеля, а разговор пошел совсем о другом.
— Сергей Георгиевич, — сказал Дзержинский, — у республики нет самого необходимого: от сахара и соли до станков и паровозов, нет хлеба…
— Все это можно получить на Западе. Шведы и американцы предлагают обмен, — сказал Менжинский. — Нужно учесть, что мы готовим наступление на Врангеля.
Дзержинский подошел к Марину вплотную.
— Переброска войск потребует огромного количества подвижного состава, особенно паровозов, а их–то… у нас в обрез.
— Что они хотят взамен? — спросил Марин.
— Рубенса, Ван–Дейка, английское серебро XVI века из Оружейной палаты и многое другое. Вы специалист, вы окончили Академию художеств, ваше мнение?
— Нет.
— Почему?
— Вы же сами сказали, что я специалист. Какой же русский художник согласится на грабеж? Феликс Эдмундович, здесь должен решать не специалист, а политик.
— Ну вот и решайте.
— Трижды нет.
— Аргументируйте.
— Врангель — противник очень серьезный: боевой генерал, стратег, политик, популярен в армии, пользуется поддержкой Антанты, однако лично у меня нет сомнения: до зимы Врангеля не станет.
— А если нет? — спросил Менжинский.
— А если нет, — повторил Марин, — он получит сокровища Кремля и Эрмитажа без нашей с вами помощи. Повторяю: я лично такой поворот исключаю. Революция — факт необратимый, Вячеслав Рудольфович. Ни Колчак, ни Деникин ничего не изменили, ничего не изменит и Врангель, а если так, не позднее 30–го года у нас будут тысячи паровозов и миллионы тонн собственного хлеба. К сожалению, ни Рубенс, ни Ван–Дейк не родятся заново, чтобы заново наполнить наши музеи шедеврами. Разрешите вопрос?
Дзержинский молча кивнул, и Марин спросил:
— Какова цель этого экзамена, Феликс Эдмундович?
— Просьба Владимира Ильича Ленина, — сказал Дзержинский, — он дал ВЧК личное поручение. Это задание мы решили доверить вам. Расскажите о Крупенском.
— Он учился в мастерской Бруни, только не Федора Антоновича — автора медного змея, а...
— …а Николая Александровича, — перебил Менжинский. — Эти подробности вы, пожалуйста, опустите. Человеческая и политическая сущность Крупенского?
Марин с трудом скрыл удивление. Об эрудиции Менжинского ходили легенды. Начальник особого отдела ВЧК изучал древних философов на китайском и японском, свободно читал, писал и разговаривал еще на семнадцати языках европейских и азиатских.
— Мм… был близок к известному монархисту Пуришкевичу, это знакомый Крупенских еще по Кишиневу, не чурался общения с Прониным и Крушеваном — это вообще мракобесы.
— А Пуришкевич, по–вашему, не совсем мракобес? — спросил Менжинский.
— К сожалению, я о нем ничего не знаю. Кажется, он вместе с Юсуповым участвовал в убийстве Распутина? — смутился Марин.
— Владимир Митрофанович Пуришкевич, к счастью, уже умер, — сказал Менжинский, — это правый депутат Думы, ярый монархист, наш лютый враг. Это его маска. Под маской же — секретный агент дворцовой охраны, секретный агент департамента полиции, получал от тех и других по пятнадцать тысяч ежегодно на поддержание «Союза Михаила Архангела» и прочих «борцов» за Россию.
— Тогда мне понятны и показная религиозность Крупенского, и его фанатизм, — сказал Марин. — Я считал это блажью обычного белоподкладочника.
— Что вы можете сказать о его чисто личных качествах?
— Смел, настойчив, тщеславен.
— Это интересно, — заметил Артузов. — Приведите факты.
— Извольте. Президентом Академии художеств был дядя царя, великий князь Владимир Александрович. Это знаток искусства, он поддерживал журнал «Мир искусства» и все балетные затеи Дягилева. По натуре человек весьма добрый.
— Великий князь? — подчеркнуто спросил Артузов.
— Великий князь, — спокойно подтвердил Марин. — В 906–м году президент изъявил желание сфотографироваться с советом академии. Пригласили и лучших учеников–медалистов. Крупенский плохой художник, но хороший психолог. Он подошел к Владимиру и сказал: «Ваше высочество, я прошу разрешения осмотреть вашу коллекцию икон. Я попытаюсь перевести их в мозаику». Владимир считал свою коллекцию лучшей в России и согласился. Крупенский походя попал на фотографию.
Артузов и Дзержинский переглянулись.
— А где эта фотография? — спросил Артузов.
— Она опубликована в юбилейном издании академии, — сказал Марин. — Крупенский третий слева, во втором ряду снизу, как раз под великим князем.
— Это меняет дело, — покачал головой Артузов. — Это улика.
— Отнюдь, — возразил Менжинский. — Издание редчайшее, всего тысяча нумерованных экземпляров. Предназначалось для подарков. В библиотеках его нет, разве что в Румянцевской. Мы подумаем, что тут можно сделать. Теперь о вашем задании. Южная армия и предполагаемый район ее наступления — основное звено в плане комфронта. К началу наступления этот район должен быть свободен от бандитских формирований. Необходимо также максимально очистить тылы армий от врангелевской агентуры. Для этого должен в полную силу работать особый отдел.
— По нашим данным, — вступил в разговор Дзержинский, — начальник особого отдела Рюн разложился, обстановка в отделе нездоровая, выполнять свои функции нормально отдел не может. Конечно, честных, преданных революции товарищей, партийных и беспартийных, в отделе достаточно, они–то и станут вашей опорой на первых порах. К сожалению, многие из них запуганы Рюном. Вам будет трудно.
— Официальная проверка Рюна, как вы понимаете, нецелесообразна, — сказал Менжинский. — Вам поручается особая инспекция. Артур Христианович, покорнейше прошу продолжить.
— Это первая часть вашего задания, — сказал Артузов. — Теперь о второй. Задача Крупенского состояла в том, чтобы помочь генералу Климовичу, начальнику контрразведки Врангеля, поставить дело на широкую ногу. Крупенский дал развернутые показания. Планируются самые широкие акции: убийства активистов, поджоги, взрывы складов, порча подвижного состава. Словом, цель одна: любой ценой сорвать или хотя бы оттянуть до зимы начало наступления товарища Фрунзе.
— Что абсолютно исключается, — вмешался Дзержинский. — Абсолютно.
— Для реализации этих планов Крупенский должен был занять соответствующий пост в контрразведке Врангеля, — улыбнулся Марин. — Теперь этот пост займу я.
— Юмор — это прекрасно, — заметил Артузов, — но не преждевременно ли?
— По–моему, все совпало с тем, что вы предполагали, Сергей Георгиевич, я не ошибся? — спросил Дзержинский.
— Не ошиблись, Феликс Эдмундович, — сказал Марин. — Крупенский мне это назначение предсказал еще при первой встрече.
— Проницателен, — заметил Дзержинский. — Постарайтесь сыграть его роль достоверно.
Марин кивнул в знак согласия и подумал про себя, что, наверное, не стоит говорить Дзержинскому и всем остальным о том, что проницательность Крупенского, да и его чистосердечное признание не более чем дьявольская уловка, преследующая только одну цель: отправить его, Марина, в пекло и наверняка погубить и тем самым отомстить разом за все. Не стоит об этом говорить, да и просто нельзя, потому что могут подумать: Марин испугался. И отменят задание, пошлют другого. «А почему должен идти другой, почему не я? — думал Марин. — Другому, поди, будет куда как труднее…»
— Я постараюсь, товарищ Дзержинский, — сказал Марин.
— Насколько мы смогли выяснить, — сказал Артузов, — в ближайшем окружении Врангеля у Крупенского знакомых нет. Что касается более отдаленных связей, в Бессарабии, их трудно проверить и господину Врангелю, и нам: Бессарабия у румын. В общем, с этой стороны все более или менее пристойно, я считаю. И последнее. Мы дадим вам определенный срок, чтобы вжиться в шкуру Крупенского. Имейте в виду: он отлично стреляет, он религиозный фанатик, он участник екатеринбургского заговора. Все эти обстоятельства должны быть включены в вашу легенду.
— Побольше сладких воспоминаний детства, — посоветовал Менжинский. — Быт, семья, дом, связи — в этом ваша главная опора.
Марин вернулся домой поздно вечером. Пока он мыл руки, Алевтина Ивановна стояла в дверях ванной и держала полотенце.
— Ты что–нибудь узнал о Володе Крупенском? — она заглянула ему в глаза.
«Черт знает что, — раздраженно подумал Марин. — Мистика какая–то. Откуда она взяла? Или чувствует?.. Чистая поповщина, как бы сказал Артузов».
— Тетя, — он старался сдерживаться, — я знаю о Володе не более вашего, и вообще я очень устал, завтра у меня трудный день. Я уезжаю, между прочим.
— На фронт? — Она побелела и покачнулась. Марин поддержал ее, и вдруг волна горячей нежности и любви к этой старой и взбалмошной, но бесконечно прекрасной женщине нахлынула на него, и он поцеловал ее руку и сказал:
— Нет, тетя, нет, в Петроград. Там нужно помочь.
Она успокоенно кивнула и погладила его по голове:
— Садись ужинать, стол накрыт.
«И слава богу, — подумал Марин, — поверила, хотя наврал я ей очень и очень глупо». «Помочь» в Петрограде, это значило практически не выходить из–под огня бандитских револьверов, это значило сутками сидеть в засадах и каждую секунду подставлять свою спину под удар ножа или выстрел из–за угла. Оперативная обстановка в Петрограде была гораздо напряженнее, чем в Москве, и хорошо, что Алевтина Ивановна не имела об этом ни малейшего представления. Но поужинать Марину в этот вечер не пришлось: пронзительно зазвенел дверной звонок, послышался мужской голос: «Я к товарищу Марину. Моя фамилия Юровский».
Марин вышел в коридор. У вешалки стоял высокий, плечистый человек в простой косоворотке под поношенным пиджаком, коротко стриженный, с усами, черными нависшими бровями и острым взглядом больших коричневых глаз.