– Не похож… не похож… – якобы раздумчиво проговорил он. Про себя что-то решал, вычислял: есть ли смысл.
Не было ему никакого смысла. Ну, промурыжит он меня три часа и вынужден будет отпустить. А Бояров-младший возьмет и звякнет – мало ли у Боярова-младшего связей осталось в наследство от Боярова-старшего, даром что швейцар. Никаких, конечно, связей у меня не было, во всяком случае в кругу «группы товарищей» отца. Но откуда Карначу знать?! В других кругах – да, связи, и немалые, но в данном случае их как раз лучше не афишировать. Но откуда Карначу знать?! Было искушение, когда менты куражиться стали, попросить с каменным лицом телефон и действительно звякнуть. Вальке. Его контора к ментам относится не ахти, да и взаимно. Но что я Вальке бы сказал? Мол, сижу в Василеостровском отделении, менты донимают? Так он и примчался! И нет никакого желания попадать в зависимость к Вальке и к его конторе. Тьфу-тьфу-тьфу!
– И на него не похож! – как бы подхватил я шутку. Вместе шутим. Попросту, по-приятельски, нет?
– На кого? – не понял капитан.
– На него… – кивнул я в сторону портрета на стене.
Тот, который Бикмурзин, хихикнул. Смешливый, еще тогда у дверей «Пальмиры» так же отреагировал после моего «Ничего, что я с вами на ты?». Разрядилась обстановочка. И Карнач вроде помягче стал.
– Не похож… не похож… Вот уж на кого не похож, на того не похож. Ну и что же нам с тобой делать, Александр Евгеньевич?.. Значит, о Быстрове ничего не можете сказать?
«Александр Евгеньевич»- уже хорошо. Перелом произошел.
– Что я могу сказать! В лицо знаю, а так – нет.
– И не звонил?
– И не звонил. С какой стати мне звонить, если я его только в лицо знаю. И никаких у нас с ним дел никогда…
– Ладно-ладно, верю! А у кого с Быстровым были дела? Не обращали внимания?
Во-от, наконе-ец-то прие-ехали. Может, я для того им и понадобился? Швейцар сам по себе заманчивая фигура для ментов как источник. А я еще и Бояров-младший. Ну, предпочел юноша романтику «дна», однако корни-то… наверху, в номенклатуре. О-очень заманчивая фигура.
– Не обращал. Не до того. У меня ведь какая работа…
– Знаю-зна-аю. Заждались тебя?
– Не без того.
– Дорожишь работой? Нравится?
– Я вообще редко делаю то, что мне не нравится.
– Как же, как же. Наследственное, не иначе. Люди кругом все время, да? Кто только ни заглядывает! Купля-продажа небось вовсю, разговоры…
– Сами понимаете, товарищ капитан.
– Понима-аю… Ну-ка, Ляшков, Бикмурзин! Курить охота? Пойдите покурите. Да! Ляшков! Документы-то отдай Александру Евгеньевичу.
Короче, обычная вербовка. Нет-нет, ничего подписывать не надо. Зачем же! Мы ведь должны доверять друг другу, не так ли, товарищ Бояров?
Так! Так! Поскольку и подписывать ничего не надо, я с энтузиазмом согласился и горячо заверил товарища капитана, что приложу все усилия для снижения уровня криминогенности в районе и в городе посредством подробной и чуть ли не ежедневной информации э-э… руководства!
Сарказма товарищ мент, судя по всему, не уловил и весьма был рад тому, что не обманулся во мне, в Боярове-младшем, который, в сущности, наш, НАШ. А для меня – это обычный ритуал после всех разборок с ментами. Не первая разборка и не последняя (хотя лучше бы последняя). «Стучать» – себя не уважать. А я себя уважаю. И всех моих клиентов в «Пальмире»- уважаю. «Каждый на своем месте…». Рэкетир? Перекупщик? Кидала? Воротила? Мне-то что? Они сами по себе. Я сам по себе. У меня есть каратэ. У них… другие таланты. А жить по закону – это как? Особенно в стране, где только через семьдесят лет очнулись: давайте строить правовое государство. Отца по закону угробили, без крови и уголовки, инфарктом пристукнули: перестройка у них, у «группы товарищей». И Афган – по закону. И менты с пропитыми рожами – по закону… Только частная собственность у НИХ – вне закона. А раз так… на нет и суда нет. Во всяком случае, не мне судить. «Каждый на своем…».
Несмотря на почти дружеское расставание, Карнач почему-то не предложил подбросить меня обратно, до «Пальмиры». Ну да я в пять минут на частнике добрался.
– Как? Что? – встретили меня Юрка с Олегом. Молодцы! Так и не открывались, дожидаясь моего возвращения. Но уже были на пределе. Представляю их мандраж, если бы менты продержали «подозреваемого Боярова» три часа – в строгом соответствии с законом.
– Ошибочка вышла, Но сначала чуть не напугали. Ерунда, короче. Да не трясись ты, говорю же: ерунда.
– Тебе хорошо говорить «ерунда»! А мы тут совсем задергались. Кладовочка-то вот она, – пояснил Олег, – полным-полнехонька.
– Я же вам сразу сказал: это не ОБХСС.
– Тем более!
– Что – тем более?
– Да так… Мало ли…
– По этому поводу имеем полнее право принять! Или принять! Как у нас теперь правильней? – разрядил атмосферу Юрка, потирая руки.
– Неважно. Главное, начать! – поддержал я. – Заслужили. За испуг.
Мы начали. Мы приняли. Еще приняли. И не «продажного» коньяка для клиентов, а настоящего «Ахтамара». Напряжение абсолютно естественно, как всегда бывает, разрешилось неудержимой болтовней:
– А что Борюсик? Что про него слышно? И вообще, что он за клиент?
– О-о! Мужик он очень не бедный! – охотно развил тему Олег. – Приподнялся на антиквариате. Лет десять-двенадцать назад. В основном на отъезжающих в Израиль. С тех пор ни в чем себе не отказывает. Телки – его слабость. Да, и карты! Он год назад сто штук в де-берц просадил. И, кстати, очень не хотел их отдавать.
– Последнее дело! – скривился Юрка. – Карточный долг – долг чести. А если не понимает, то всегда найдутся ребята, которые популярно объяснят.
– Именно. Борюсику и объяснили. Подъехали и растолковали, сколько стоит честь, да и жизнь, между прочим. Борюсик не сразу, но понял. В течение трех дней выложил. Сумма, надо сказать, несколько увеличилась к тому времени, счетчик включили. Но тут ничего не поделаешь, у каждой игры свои правила. В де-берц – одни, в кошки-мышки – другие. Чтоб неповадно было с серьезными людьми кошки-мышки затевать. Но Борюсик не очень обеднел, хотя уважение потерял.
– Уважение подороже ста штук будет стоить! – сказал Юрка. – Ты про Репу знаешь историю?.. Да, давай еще по одной… Так знаешь?
Я не знал. Слышал что-то такое – Репа, Рёпа. Но и только. А что про Репу?
И Юрка с Олегом, перебивая друг друга подробностями, прихлебывая «Ахтамар», со вкусом завспоминали.
Репа – не игровой, а просто богатый клиент. В Питер нагрянул откуда-то с Севера, с приисков – погулять, а понравится если, то и осесть: денег-то пруд пруди! Это он так считал. Профессиональные каталы Репу два месяца обхаживали, что-то у него покупали, что-то ему продавали, вместе по кабакам ходили, широко гуляли, одних и тех же телок снимали. И иногда, по очереди, за карты с ним садились – с переменным успехом, но чаще проигрывали по двести, триста, пятьсот. Почву рыхлили. Подружились. А когда почву подготовили, один из картежников зазвал Репу в «Пулковскую» на свой день рождения. Якобы. Крепко выпили, поплясали, покидали денег в оркестр, пофотографировались с удавами, нашли общий язык с девчонками – выступили, что называется, по полной программе. А под занавес поехали с этими «незнакомыми» телками к ним на флэт – надо продолжить веселье!
Квартирка-то отдельная уже специально оборудована: над креслом, куда Репу так или иначе усадили, – фальшивая электрическая розетка. Через нее из соседней комнаты карты Репы – как на ладони. Один из дольщиков шепотом и передавал своим. Микрофончик, тоненький проводок из внутреннего кармана по спине и затылку под волосами, миниатюрный телефон прямо в ушной раковине – все как положено.
Виски – рекой. Девочки ахают, повизгивают, восхищаются размахом Репы, по коленям оглаживают. Угар!..
В итоге Репа к утру попал где-то штук на двести. Протрезвел, восстановил ситуацию, проанализировал и понял, что влип в «домашнюю заготовку». Но деньги отдал! Более того, чтобы не выглядеть в глазах других лохом, никому ни слова не сказал. Зато после выплаты долга его авторитет в деловом мире вырос – дальше некуда. Репа, правда, с тех пор в Питере не появлялся, капитал новый, скорее всего, на приисках сколачивает. Но гляди: и человека давно не видно, может, и нет его уже – деревом придавило, в болоте утоп, медведь задрал – человека нет, а авторитет остался. И это лучше, чем наоборот. К вопросу о долгах чести и понимании порядочности в деловом мире.
– Откуда же вы в таких подробностях историю знаете, если Репа никому ни слова не сказал? Олежек, ты, что ли, в розетку подсматривал? Или Юрка? Кто из вас?
Заржали. Дово-ольные. Мент по-своему шутит, а в нашем кругу – по-своему. Шутка она и есть шутка. Юрка с Олегом – бармены, а не каталы. «Каждый на своем месте должен делать свое дело…». Просто слухами земля полнится. Особенно если слух – о двухстах штуках, проигранных и беспрекословно отданных. Легенда!
Мы приняли еще по «Ахтамару», и я, чтобы несколько пригасить ореол над каталами, рассказал – алаверды! – ребяткам, как мои знакомые боксеры (а кто только из боксеров не был мне знаком!) несколько раз опускали профессиональных картежников. На каждую сложную гайку всегда найдется болт с резьбой. Один из них, прикинувшись по фирме, подъезжал в такси к трем часам на сходняк катал, ну, на Манежную. Таксист по его просьбе шел к игрокам и говорил, мол, в машине сидит богатый клиент, лох, приезжий по повадкам. Мол, всю ночь за карточным столом провел, в крупном выигрыше, азарт одолел, хочет продолжить. Каталы обычно клевали – боксер пересаживался к ним в машину, и начиналась игра. Обычно они «отпускают» клиента, проигрывая чуть ли не до тысячи, если добыча ожидается большая. А боксер всячески демонстрировал, что не обманет их ожиданий, – лох! И стоило ему, лоху, выиграть порядка штуки, как по сигналу (окошко крутанул, приоткрыл или еще чего-нибудь) подруливала машина встык. А в ней четверо здоровенных парней в куртках непробиваемых, и физиономии соответствующие – непробиваемые: «Вот ты где! Мы тебя ищем-ищем! Давай быстро! А то столик заказан, ждать не станет!». Тот, само собой, каталам: «Извините, орлы! За мной приехали. Жаль. Я только во вкус вошел. Бывайте…». Каталы, само собой, соображают что к чему, но не возразишь. Бесятся, но смиряются. Боксеры-то как раз про «заказанный столик» неспроста, из куража: кто из вас завозникает? а по рогам? Обидно, однако, если тебя переиграли, прими достойно. Штука, конечно, не деньги – по сравнению с двумястами. Но… приятно. Для острастки.
… Так за разговорчиком под коньячок мы подуспокоились. Я опять на Борюсика свернул, поинтересовался как бы между прочим, что за бойцы год назад с него сто тысяч стребовали.
– Знаешь ты их, – махнул рукой Олег. – Глиста, Беспредел и кто-то еще из молодых…
В друзьях они у меня не ходили, но знать их действительно, знал. Шапочно. Кто только у нас в «Пальмире» ни перебывал. И кооператоры, растущие как на дрожжах. И ломщики, которые крутятся обычно у «Альбатроса», «Березок», чековых магазинов. И «пивники», развозящие жигулевское с заводов по ларькам. И официанты, бармены смежных м-м… учреждений. Словом, публика самая разная, но небедная и, главное, веселая. Глиста с Беспределом из той же публики – в смысле, из о-очень веселой.
– А Борюсик с тех пор никому ничего не задолжал?
– Вроде бы нет. Хотя подъехать к нему могли запросто. Логика! Если человек отдал деньги, стоило его чуть припугнуть, почему бы с этого человека еще раз не получить? Просто так, ни за что. Ты же в курсе подобных случаев!
Я – в курсе. Но мой случай не «подобный». Все бы ничего, если бы кто-то не подставил меня, наказав Борюсику принести дипломат в бар именно тогда, когда я отрабатываю смену. Ладно, разберемся при случае – подобном ли, не подобном ли… А пока пора приниматься…
– Извините, свободных мест нет и не будет, – повторял и повторял я на входе. Вежливость, тактичность, но непреклонность. Мой стиль. Для чужих.
«Пальмира» заполнялась постоянными посетителями, публикой небедной и веселой.
А вот и Борюсик с понурым, очень понурым клювом. Толстый кооперативный ребенок, сильно провинившийся. Давненько его не было, недельки три, а тут легок на помине:
– Мне можно?
Раньше он и вопросом таким не задавался. Вкатывался кегельбанным шаром, шумным и стремительным: «Здг’а-а- аствуйте ва-а-ам». А теперь: «Мне можно?». Чует кошка!
– Почему же нет? Заползай…
Он заполз. Глазки прятал.
– Давай твой дипломатик, Борюсик. Положу куда надо, передам кому надо!
– Я без всего, Александр Евгеньевич… – губу нижнюю виновато выпятил, клювом почти уперся в нее.
Чу-у-ует кошка. Но я к тому моменту помягчел, отошел – коньячок, коньячок и коньячок – да и кончилось все благополучно, как мне думалось (эх-х-х). Пропало желание обсуждать с Борюсиком его «стук». Да и жалко его. Небось извиняться пришел. На опережение. Перепугался, что придется держать ответ за «базар». Ведь нет большего греха, в определенном мире, чем сдать кого-то ментам, – дорогую цену приходится за такой грех платить, и не в деньгах исчисляемую. Я, конечно, далек от этого «определенного мира», я живу по своим законам – но Борюсик не мог быть уверен во мне на все сто процентов. Его проблемы, в конце концов. Пусть думает что хочет, надо ему – сам подойдет. Видно же, что терзается. И дипломат не принес. А чего, казалось, проще: настучал куда следует и с ними же, с кем следует, в бар пришел, передал деньги – и меня с рукой на чемоданчике хвать! Элементарный вариант! Тут или менты сплоховали, или не ставили себе такой задачи, предпочитая вербануть. А может, и наслышаны, что мимо меня мышь посторонняя не прошмыгнет – будь она хоть серая-шинельная, хоть оранжевая в крапинку. И вместе с Борюсиком они бы никак не просочились – отсек бы. Да нет, судя по говорливости Карнача, они Борюсиком как поводом воспользовались, чтобы прощупать Боярова-младшего – готов ли тот встать на страже законности и порядка.
Готов! Вс-сегда готов-в! На страже! Каждый по-своему понимает порядок. И законность. И пока я на страже у дверей «Пальмиры», здесь будет порядок! И законность!.. И уже можно расслабиться. Время – к восьми вечера. В баре – все свои, никаких неприятностей от них не должно быть. В кармане уже достаточно, чтобы заключить: день прожит не зря. Можно еще рюмочку выцедить. И не одну. И в холле о том о сем побеседовать с друзьями-приятелями. После восьми многие из клиентов, почти все, превращаются в друзей-приятелей.
Про Борюсика я и забыл, из головы выкинул. Он где-то среди столиков затерялся, спрятался, чтобы на глаза не попадаться. И пр-равильно! Хотя я добрый. Я уже добрый!..
Я уже настолько подобрел, что распахнул дверь наружу и спрашиваю у девчоночки:
– Чего мерзнешь?!
Я, конечно, на страже, но она и не пыталась «перейти границу». Стоит и стоит в двух-трех шагах от входа, даже вплотную не пытается, в дверь не пытается поскрестись. Ждет кого-то? Или чего-то? А чего ждать – веселей, чем сейчас, у нас не будет! И кого ждать – все, кому надо, уже здесь!
– Чего мерзнешь?!
Вскинулась, подскочила поближе в надежде на… На что?
– П-прос-стите, А-арик е-еще н-не п-пришел? Т-то есть он с-сегод-дня п-приходил?
– Ты что, заика? – нельзя напоминать человеку об его физическом недостатке, и будь я уверен, что она и впрямь заика, никогда бы не спросил. Но и так видать: просто холодно.
– П-просто х-холод-дно.
– Так заходи. Грейся!
– А м-мож-жно?
Можно, можно! Если уж Борюсику можно, то ей тем более! Пусть. Я, конечно, на страже, но потому мне и решать – кому можно, кому нельзя. Ей – можно. Сколько я «видиков» пересмотрел, помнится, не уставал удивляться – откуда у них, там, за бугром, такие женщины, как на подбор?! Или селекционеры специальные их подбирают? Или… они, женщины, за бугром все такие?! Образ жизни иной, далекий от совдепа, – вот и цветут. А здесь, у нас, даже интердевочки – с налетом какого-то отечественного безобразия. Оно, конечно, лучше синица в руках… И не могу сказать, что целомудрие – моя отличительная черта. За неимением гербовой пишем на простой. И этой «простой бумаги» я исписал не одну кипу – перо… хм… навострено, чернил… хм… с избытком хватает. Но все больше так, на вечерок-ночку – исписал и забыл, подавай новый чистый лист. Пока это устраивало – и меня, и… синиц.
Так вот. «Заика» меньше всего была похожа на синицу. Больше – на журавля. Очень изящного. Из забугорного «видика». Не дива, но такая… дева. Только продрогшая. Может, у нее образ жизни иной? Далекий от совдепа? Вряд ли. Стояла бы она у дверей, не решаясь постучаться! Впрочем, на бесцеремонности как раз играют проституточки. Но в «Пальмиру» они заглядывают относительно редко, больше по утрам, после напряженных ночных будней, – да и знаю я их всех наперечет. А «заику» не знаю, первый раз вижу. И вижу не без удовольствия. Если заикание у нее – физический недостаток, то он единственный физический недостаток. В остальном – сплошь достоинства. Ах да, мы уже выяснили с ней, что дефект речи – следствие вечерней прохлады: свитерок-то белый с широким воротом легковат, и юбка в обтяжечку по моде, да… но не по погоде. Грейся, грейся, журавель.