– А ведь как часто Ван Гог писал кипарисы! – заметил Жолие.
– Положим, кипарис распространен очень широко, хотя и это можно считать косвенным индикатором. Кроме того, обнаружен Lolium perenne, сиречь плевел многолетний, который чрезвычайно широко представлен в Европе и также произрастает в Соединенных Штатах. Некоторые образцы пыльцы имеют американское происхождение, и прямо сейчас я не могу вам сказать о них многого, хотя – раз картину нашли в Чикаго – их присутствие вполне естественно. Подробный перечень я подготовлю после консультаций с моими американскими коллегами, ради вящей надежности. Далее, можно было ожидать наличие и пыльцы, типичной именно для Нидерландов, если картину вывезли из Голландии. И это тоже подтвердилось. Особенно значимой для нас является пыльца, характерная для Южной Европы. Более того, мне кажется, что удалось обнаружить споры, которые прилипли к еще не засохшей краске.
– О, весьма убедительные доказательства! – заметил Вестон.
Хенсон готов был поклясться, что у адвоката в глазах заплясал символ доллара.
– Да, но не забывайте, – вмешался Жолие, – что масло высыхает не сразу.
– В нашем случае это маловажно, – возразил Креспи.
– А! – воскликнул Жолие, вскакивая со стула. – Профессор Балеара! Присоединяйтесь!
Все обернулись и увидели, что в дверях появился седовласый испанец, прижимавший к груди кипу желтых конвертов. Из-под локтей у него торчали свернутые в трубку бумаги.
– Добрый день, – сказал он и слегка поклонился. Один из конвертов тут же упал, и Хенсон пошел его поднимать.
– Я принес фотографии, – пояснил Балеара.
– Нет никакой необходимости, – сказал Жолие. – Мы всего лишь обсуждаем очередные…
– О нет-нет, – возразил Балеара. – Это как раз важно. Я обнаружил кое-что любопытное. – Он начал с того, что вынул из конверта одно фото. – Это в инфракрасных лучах. – Он отложил его в сторону. – Но вот здесь… Это новейшая методика, цифровая радиография, разработанная (тут он кивнул в сторону Креспи) в Болонском университете.
– Вы что-то нашли в рентгеновских лучах? – спросил Жолие.
– О да, – сказал Балеара. – И весьма любопытное.
Перетасовав снимки, он отыскал нужный и выложил его на стол. Бумага тут же начала скручиваться в трубочку, и он подсунул один край под кофейную чашку Бергена. Все вытянули шеи и, за исключением Минского, даже привстали со стульев.
– Поначалу я было решил, что аппарат неисправен, однако прочие фотографии должны подтвердить цифровое изображение, я уверен.
– Нижний, закрашенный слой? – догадался Креспи.
– А! Тут вы меня поправьте, если я ошибаюсь, – сказал Балеара, – но Ван Гог временами страдал своего рода манией. Он периодически мог работать как заведенный, выдавая полотно за полотном.
– Да, нечто вроде гиперграфии, – подтвердил Жолие.
– Как-то раз, – вставила Яррера, – он к приезду Гогена заполнил картинами целый дом в Арле. Тот самый, знаменитый желтый дом.
– Именно. Таким образом, для него не характерны переделки в духе старых мастеров. Скорее, мы можем ожидать спонтанные изменения, наносимые поверх еще сырой краски, когда закрашиваемая поверхность сформирована еще не окончательно. Это даже вряд ли можно назвать типичной закраской. Вот, взгляните-ка сюда. – Балеара ткнул пальцем в снимок.
– Мне это напоминает эхограмму для беременных, – сказал Вестон. – Где же младенец?
– Это распечатка цифрового изображения в рентгеновских лучах, – ответил Балеара, не принимая шутки. – Вот, видите? А здесь?
– Рука… – медленно сказал Хенсон.
– Видите, как она отличается?
– Да! – воскликнул Жолие. – Он переписал руку!
Балеара обвел взглядом недоумевающие лица Эсфири, Хенсона и всех адвокатов. Затем развернул на столе фотографию портрета в обычных лучах. Всю поверхность покрывала сетка из сантиметровых квадратов.
– Вот. Вот здесь.
Он пальцем нарисовал кружок вокруг развернутой вверх ладони.
– Ага, – поняла Эсфирь. – Исходно ладонь прижималась к животу.
– Именно, – подтвердил Балеара.
– А потом он ее перерисовал, – сказал Хенсон. – Повернул ладонь вверх.
– Я что-то в толк не возьму, – нахмурился Вестон. – Что сие означает, собственно?
– Ни в каких иных местах картины нет существенной разницы между тем, что внизу, и тем, что мы видим. Словно он писал, не внося никаких поправок, – ответил Балеара. – Но почему здесь решился на изменения?
– Язык жестов? Масонский знак? – предположил Вестон. – Или он входил в местную банду? А вы как считаете?
– Ну, обычно причина в том, что автор недоволен первоначальным результатом.
– Может, для него это имело еще какой-то смысл, – сказал Жолие. – Скажем, ладонь – это специальный знак, связанный с его интересом к буддизму.
– Стало быть, ладонь вверх – это буддистский символ? – удивился Вестон. – Он что, этим увлекался?
– Ладонь, шмадонь… – проворчал Минский.
– Да, но… – вдруг встрепенулся Вестон, – получается, у нас еще одно доказательство подлинности!
Балеара повел плечом.
– Не уверен. Хотя ситуация очень любопытная. Видите ли, из-за своей приверженности к технике импасто ему бы пришлось соскабливать краску с холста, если бы нужно было внести какие-то изменения. В противном случае нижние мазки будут проявляться в фактуре верхнего изображения. А с другой стороны, радиографическое изображение закрашенной поверхности мы можем получить, если только подслойная краска хотя бы немного подсохла.
– Он возвращался к своим картинам? – спросил Креспи Антуана.
– М-м, не думаю, – ответил тот. – Впрочем, придется попросить Люца навести справки, хотя я лично вполне уверен, что нет, не возвращался. Он писал свои полотна, когда его душа была чем-то затронута, и после завершения просто останавливался, и все. По крайней мере, я так понимаю. Как и у Моцарта, у него не было много времени для интроспекции.
– Вы это о чем? – Вестон явно потерял нить и начинал раздражаться.
Эксперты одарили его одинаково унылыми взглядами и дружно пожали плечами.
– Я о том, что картину изменили, – терпеливо объяснил Жолие. – Интригующая деталь, которой еще предстоит дать научную оценку.
И тут Эсфирь словно прозрела. Будто ей дали подзатыльник.
– Это не Де Грут, – сказала она.
– А? – переспросил Вестон.
– Послушайте, какое отношение это име… – начал было Балеара.
– Ох, имеет. Да еще какое, – уперлась девушка. – Взгляните-ка на фото. – И она ткнула пальцем в руку портрета.
– И? – вздернул бровь Минский.
– А теперь на рентгенограмму.
– Сеньора, рука была закрашена, – сказал Балеара. – О чем я битый час толкую?
Эсфирь скосила глаза на Хенсона:
– А ты? Понял?
– Ладонь… повернулась? – Он никак не мог взять в толк, к чему она клонит.
– Но когда?
Вестон раздраженно развел руками.
– Мисс Горен, я полагаю, настала пора объясниться.
– Мартин, – сказала девушка, – у тебя памятная книга с собой? Которая из музея?
– В номере… – ответил он. Прищурил глаз и посмотрел на картину. Потом на Эсфирь. Потом проделал это еще раз.
– Две… пуговицы… – мягко подсказала она.
– Пуговицы? – Хенсон оглянулся на недоуменные лица экспертов. – Ну да. Есть такая книжка, памятное издание про школу и музей «Де Грут». Мисс Горен говорит о том рисунке, что в ней напечатан.
– Рисунок? – переспросил Вестон.
– Рисунок, – подтвердил Хенсон. – Они не фотографировали картину, из-за дороговизны, кажется.
– Может быть, опасались вспышки, – сказал Балеара. – На фотоаппарате.
– Боялись лампы-вспышки? – удивился Жолие.
– Точнее, порошка магния, – поправил его испанец.
– Як тому, – прервала их Эсфирь, – что на рисунке имелось две пуговицы. И рука находилась между ними. А здесь мы возле руки видим только одну пуговицу, под ладонью.
– Да, но на рентгенограмме закрашенного слоя, – возразил Креспи, – как раз и есть две пуговицы.
– Вот именно, – кивнула девушка. – На картине из музея «Де Грут» обе пуговицы, иначе Турн не скопировал бы их на рисунок.
– Ну, не знаю, – засомневался Хенсон. – Это же, можно сказать, был эскиз, набросок. Может, он ошибся.
– В чем ошибся? – спросил Жолие.
– Скажем, просто хотел дать общее представление о портрете, – пустился Хенсон в рассуждения. – Чтобы привлечь людей, заинтересовать их. Может, он не преследовал абсолютную точность. Так, эскизик…
– Ты всерьез полагаешь, что Турн мог быть столь небрежным? – насмешливо спросила Эсфирь.
– Я просто выдвигаю версии, – насупился Хенсон. Вестон поднял руку.
– А мы его об этом спросим.
– Когда найдем, – добавил Жолие.
– Однако же я должен сразу сказать, – заметил Вестон, – перед нами ясное свидетельство, что найденный в Чикаго портрет не мог висеть в музее «Де Грут». Стало быть, эта картина с одной пуговицей как раз и принадлежит моему клиенту.
– Не уверен, что эскиз в состоянии хоть что-то доказывать, – запротестовал Жолие, – потому как несовпадение в одной детали могло быть обусловлено простой небрежностью.
– Турн, – сказала Эсфирь, – сделал также и собственный автопортрет. В стиле Ван Гога. На нем рука расположена точно так же, как и на закрашенном слое. Две пуговицы.
– Да, здесь что-то есть, – сказал Креспи, поблескивая глазками, – но это вовсе не доказательство. Краска, пигменты – вот это доказательство. Что, если я сделаю анализ этой области? А вдруг она была закрашена не так давно?
– То есть верхний слой просто был попыткой замаскировать оригинал? – спросил Балеара. – Вряд ли вам удастся это подтвердить. Я очень тщательно вел проверку.
– И все же такая вероятность есть, – парировал Креспи. – Скажем, «маскировку» выполнили в сороковых годах. Сейчас она будет выглядеть вполне старой.
– Но отличия все равно останутся, не так ли?
– Давайте, делайте анализ… – проворчал Хенсон.
– А заодно, – подала голос Эсфирь, – проверьте-ка вот это.
И она вручила Креспи кусок туалетной бумаги с чешуйкой краски от автопортрета Турна.
Он развернул бумажку.
– Что это? – спросил эксперт. – Похоже на желтый хром.
– Просто посмотрите, совпадает ли пигмент с вангоговским. Я объясню позже.
Хенсон с интересом взглянул девушке в лицо, однако вопросов задавать не стал.
Креспи пожал плечами.
– Ну, если желаете…
Вестон нагнулся к своему клиенту и что-то прошептал ему на ухо.
– Пуговицы, шмуговицы! – взвизгнул Минский. – Дались вам эти пуговицы! Картина та самая, что висела на стене у моего дяди, и мне плевать, что ей там сверху пририсовали! Я ее видел, и вот она!
– Да-да, картина, безусловно, ваша, – сказал Вестон, успокоительно похлопывая старика по руке. – Она не может быть портретом из «Де Грута». Тот портрет сгорел, о чем мы и слышали с самого начала.
– Я должна напомнить, – сказала доктор Яррера, – что, судя по характеристикам пыльцы, это полотно совершенно явно провело некоторое время в Северной Европе.
– Возможно, по пути в Америку, – вставил Берген.
– Не исключено, – отозвалась она, – но обнаружить эту пыльцу не составило трудностей.
– Вам следует конкретно проверить, нет ли каких-то спор внутри краски, – посоветовал Балеара. – Это может указать, в каком именно регионе краска была еще сырой, не так ли?
– Bene[14], – кивнула Яррера. – Нельзя ли теперь все-таки вернуться к нашему обсуждению?
– Всеми руками за! – тут же подхватил Жолие.
– Она висела на стене у моего дядюшки Федора, – мрачно вставил Минский. – Обсуждайте хоть до посинения.
– И мы бы хотели взять вышепоименованные рисунки под охрану, – присовокупил один из его голландских поверенных.
– Да-да, немедленно! – подтвердил Вестон.
Хенсон заверил их, что не пройдет и часа, как памятную книгу запрут под крепкий замок.
– А сделать фотокопии несложно, – добавил он, – так что все заинтересованные стороны смогут иметь их под рукой.
И здесь Мартин кивком головы пригласил Эсфирь отойти в уголок.
– Думаю, мы доказали, что картина принадлежит Минскому, – сказала девушка, – и я лично рада за старика.
– Может быть, – согласился Хенсон. – Все зависит от того, когда перерисовали руку. Посмотрим, что даст экспертиза. – Он бросил взгляд через плечо, желая удостовериться, что их никто не слышит. – Тебе ничего не приходит в голову?
– В смысле, картину взял Мейербер?
– Да нет же. Турн. Прикинь сама.
До нее вдруг дошло, к чему он ведет, и они покивали друг другу, как пара китайских болванчиков.
– Если Турн настолько хорошо знал портрет из «Де Грута», – медленно сказала она, – то почему он настаивал, что эта картина как раз из музея?
– Вот! – одобрительно поднял палец Хенсон. – Он не из тех, кто всего лишь мельком окидывает взглядом полотна, прогуливаясь по музейным залам. Помнишь, когда он впервые увидел ее в «Палмер-Хаусе»? Он чуть в обморок не упал!
– Словно до той поры был уверен, что она уничтожена.
– Конечно, его реакция могла быть искренней, но зачем тогда утверждать нечто рискованное, когда есть масса шансов, что его уличат в подлоге?
– А мог ли он вообще перерисовать руку? И с какой стати? Чтобы «замаскировать» картину? Да, но что он при этом выигрывает? Если краска с автопортрета Турна совпадет с Ван Гогом Мейера, это может говорить о том, что Турн – мастерский фальсификатор.
– Неважно, – отозвался Хенсон. – Думаю, нам просто надо отыскать этого сукина сына и задать ему пару-другую вопросов, да пожестче.
– Ого, Мартин Хенсон закусил удила!
– Я тебе гарантирую, – заметил он, – ты меня еще плохо знаешь. Вперед!
Глава 16
ГОСПОЖА ТУРН
Эсфирь с Хенсоном завернули к амстердамской квартире Турна – или, как выразился Антуан, «pied-a-ter-ге» – просто на всякий случай, для очистки совести. Но нет, похоже, никто не появлялся в этом доме с того момента, когда девушка впервые увидела его автопортрет, хотя это лишний раз говорило о том, что Турн сознательно выдавал чикагского Ван Гога за полотно из музея «Де Грут». В конечном итоге партнеры решили забрать с собой картину из спальни и положили ее к себе в багажник. Что и говорить, поджоги и исчезновения слишком уж часто происходили в последний месяц. Затем они отправились с визитом в загородный дом Турна, бывший особняк семьи Де Грут неподалеку от Бекберга. Эсфирь вела машину, а Хенсон тем временем по сотовому телефону беседовал с голландской полицией и Интерполом.
Человека, известного как Манфред Шток или Герхардт Брюер, так и не удалось найти, несмотря на то, что его имена были внесены в список международного розыска. По утверждению властей, он пока что не покидал Евросоюз под этими именами. Впрочем, кто поверит, что у такого человека не найдется в запасе еще дюжина паспортов с другими фамилиями? А бутылочку с красителем для волос можно найти на полке чуть ли не любого супермаркета. Местная полиция, кстати, днем раньше всё-таки заглянула в загородный дом Турна, хотя, судя по их докладу, живущая там домработница заявила, что понятия не имеет, куда мог уехать ее хозяин. Хенсон попросил своего коллегу из Интерпола заодно пошарить в судебных архивах на предмет трибунала, решавшего в 1947 году участь Турна в связи с обвинением в пособничестве нацистам. Нажав на трубке кнопку отбоя, Хенсон принялся размышлять, не смог бы старик Худелик или кто-то еще опознать Штока или пролить побольше света на тайну двух пуговиц.
Что же касается Эсфири, то она по дороге думала о своей матери. От мысли, что Сэмюель Мейер мог оказаться Стефаном Мейербером, к горлу подкатывала тошнота, однако подобное открытие могло в десятки раз сильнее потрясти старую женщину, прошедшую через концлагеря, мучения и пытки, а заодно и неоднократные изнасилования солдатами, которые должны были стать ее освободителями. Не исключено, что само ее теперешнее состояние – болезнь Альцгеймера, или пресенильное слабоумие – вообще вызвано именно тем злом, что отпечаталось в ее памяти. Отрава, которая подсекает тебя так, что единственное противоядие можно отыскать только в забвении. Эсфирь убеждала саму себя, что ее согласие на участие в этом расследовании было продиктовано заботой о матери, хотя отлично понимала, что мать так никогда и не узнает и не оценит ту правду или ту справедливость, которая явится на свет благодаря ее усилиям. Нет, придется признать, что она это делает ради самой себя. Впрочем, есть еще один вариант: вернуться к прежней жизни и примириться с тем, что ответ так и не будет найден. Мать в свое время могла дать этот ответ, но теперь она уже больше никогда не сможет говорить. Портрет Ван Гога тоже мог бы ответить, хотя даже с помощью всех тех экспертов дело выглядит далеко не просто. В конечном итоге надо взглянуть правде в глаза: вопросов может оказаться даже больше, чем в самом начале поисков.