– Какая?
– Любовь-морковь, – Долгушин усмехнулся. – Ну все, выходим. Заметили, каким кромешным кажется мрак после прожекторов шлюза… Там всегда – свет, тьма. Сажа, белила. А ты плывешь где-то по середине…
– Почему вы нигде не выступаете, Виктор? – спросил Кравченко. – Неужели предложений нет? У вас? Не верю. Вон «Нашествие» летом было. Бутусов выступал и с «Наутилусом» и так, сольно. Я по телику видел – даже пожалел, что я не там. Здорово. Половина народа-то съехалась, чтобы золотой состав снова услышать. А вас бы… Ваш «Крейсер» знаете как бы встречали? А вас не было. Как же это так? Почему?
– Вы совсем как наша Варя, – сказал Долгушин. – Я тронут вашими словами. Приятно, когда тебя еще помнят, особенно молодые. Но… это все ушло. Совсем. Закончилось. Я подвел черту. Начинать все заново в сорок три года нереально.
– Вы говорите, как преподаватель вуза – тронут, все ушло…
– Если б я сразу матом послал, было бы понятнее? – усмехнулся Долгушин.
– По крайней мере, кому-то показалось бы, что вы прежний.
– Прежний? – Долгушин облокотился на борт, – Иногда я думаю – на что я потратил двадцать лет своей жизни? Сейчас-то у меня совсем, совсем другие интересы.
– Бизнес? – спросил Кравченко, – Ну да, конечно, покупка теплохода, туристические прелести средней полосы. Бабки, наверное, неплохие это за сезон приносит, особенно если иностранцы зафрахтуют. Потом в Питере ресторан прикупите.
– Ресторан? Вы опять как наша Варя. Это ее слова: «Не хочешь выступать, покупай ресторан», – Долгушин выпрямился. – А что, это разве плохо, Вадим?
– Да мне все равно, – Кравченко пожал плечами. – Вот кореш мой и напарник Серега, фанат ваш в прошлом преданный, тот, наверное, загрустил бы, узнав о таких ваших намерениях.
– Да нет никаких намерений. Честно сказать, меня сейчас занимает совсем другое. Дочка вон у меня… Прямо не знаю, как быть.
Эту фразу Долгушина Кравченко не понял. Он остался один на палубе. Долгушин покинул его. От мокрого бетона шлюза тянуло стылой сыростью. Кравченко глубоко вздохнул. Ночь. Рваные клочья облаков в небе. Железнодорожный мост. И вдруг – грохот, лязг – по мосту огненной гусеницей – скорый поезд. Кравченко смотрел верх – вот она теория относительности в действии: поезд мчится, берега проплывают мимо, а мы вроде стоим и ни с места. Только плеск воды за кормой, серая пена. Куда плывем? Где бросим якорь? Что предстоит увидеть завтра утром, из окна каюты – какие осенние леса?
Напоследок перед сном ему захотелось зайти в рубку. Пусть это и двухпалубная калоша, переделанная из старого буксира, но все же корабль. А быть на корабле и не увидеть, не ощутить в руках своих штурвал – грешно.
Он поднялся по трапу. Хотел постучать в дверь рубки, но вдруг услышал приглушенные голоса – мужской и женский. Значит капитан Аристарх не один, с ним дама?
– Лиличка, ты никак не хочешь меня понять…
Кравченко замер – Аристарх, и эта маленькая няня – стойкий оловянный солдатик.
– Прекрасно я вас понимаю.
– Добра я тебе желаю. Добра и счастья, поэтому и говорю – что ты делаешь, опомнись. Как ведешь себя? На глазах у всех так унижаться. И перед кем? Бегаешь за ним, как дворняжка… Больно смотреть, сердце разрывается.
– А вы и не смотрите, кто вас заставляет?
– Да подожди ты? Куда? Я ж, Лиличка, не в обиду тебе, не в оскорбление… Не смотрел бы я на все это ваше с ним, да не могу… Ты же знаешь, как я к тебе отношусь.
– И поэтому дворняжкой меня называете? – Голос девушки Лили был тихим, равнодушным.
– Да не цепляйся ты к словам-то! Мне, может, еще хуже, чем тебе, когда я это говорю… А не сказать я не могу. Ты должна понять – ты роняешь себя, ты… что ты на меня так смотришь? Ты что?
– Мне иногда кажется…
– Что тебе кажется? Ну что?
– Добра вы, может, и желаете, только не Алексею… не Алексею Макаровичу. Остерегаться ему вас надо. А значит, и мне.
– Ну что ты городишь, Лиля? Леху Ждановича я знаю больше, чем тебя. И про него самого, и про баб его многое мог бы тебе порассказать…
– Спасибо, не нуждаюсь.
– А зря. Дураки только на своих ошибках учатся, умные на чужих. Жестокий он к бабам человек – понимаешь ты? Не женится он на тебе никогда – понимаешь ты? В лучшем случае сойдешься ты с ним, забеременеешь. А потом он тебя бросит, как бросал на моей памяти многих. Ты знаешь, какие у него бабы были? Королевы. Шведка одна – вообще модель, богатая. Он и ее бросил. А ты… Ну что такое ты? Ну, ты, Лиля, молодая – да, в этом твоя сила пока. На мужиков определенной категории, вроде меня, например, как ударная волна это действует. Но ему-то, Лехе и молодость твоя – до фени.
– Ну и пусть. Пустите, мне к Марусе надо.
– Да спит Маруся без задних ног! Ишь ты, вчера про девчонку даже и не вспомнила, когда с ним на машине рванула, а сейчас…
– За что вы его так ненавидите?
– Я Леху ненавижу? Да много чести мужику. Что ты болтаешь?
– Нам всем надо быть с вами осторожными, вот что, – сказала Лиля совсем тихо.– Я не знаю еще почему, но я чувствую…
– Ты что, боишься меня?
– Нет, пустите, отпустите мою руку, я ухожу.
За дверью послышалась какая-то возня, сдавленный возглас, затем Лиля вылетела из рубки и, едва не сбила Кравченко с ног. Быстрые шаги ее затихли, и только тогда Кравченко, постучав в дверь, вошел.
– Разрешите на ваше хозяйство взглянуть, Аристарх?
Капитан Аристарх Медведев медленно обернулся. Казалось, его мощная медвежья фигура подавляет в тесной рубке все пространство, все предметы. Впереди вновь замаячили прожектора шлюза.
– Можно мне тут с вами побыть, пока в шлюз входим, швартуемся? – повторил Кравченко, – Я не помешаю?
Капитан Аристарх, словно, и не слышал его просьбы. Он был здесь, на своем капитанском месте, у штурвала, и вместе с тем далеко-далеко.
После шлюза Кравченко вернулся в свою каюту. Остаток ночи он проспал как убитый и не видел никаких снов. А утром, выглянув на палубу, окунулся в туман, как в молоко.
Белая мгла. На расстоянии вытянутой руки уже ничего не видно. Теплоход стоит. Гудок, еще один, еще – два коротких, один длинный. Голоса где-то там, на корме…
Кравченко принял душ, привел себя в порядок. Эх-ма, на часах половина десятого – где мы, в какой акватории? Что поделывает проблемный клиент? Ему представлялось, что стоит их «Крейсер Белугин» где-нибудь посреди огромного, как море, водохранилища. А оказалось, что стоят они возле пристани Кантемировские дачи, примерно в шестидесяти километрах от Москвы. Об этом сообщил один из матросов – вынырнул, как из ваты, из тумана, удовлетворил любопытство пассажира и снова пропал, будто испарился.
На корме, в самом тихом, защищенном от ветра месте завтракали – был накрыт самый обычный садовый стол, стояли стулья из белого пластика. На столе были термосы с горячим кофе, пакеты с соком и молоком, холодные вчерашние котлеты и гора бутербродов. За столом Кравченко застал лишь Варвару, Лилю и дочку Долгушина Марусю. Кроме них на палубе издавала самые разнообразные крики, прыгала, ползала всякая живность: в большой клетке дышали воздухом два зеленых попугая-кореллы, рыжий кот смачно лакал молоко из блюдца, между ножками стола блуждала заторможенная черепаха. А со спинки стула, взгромоздившись на нее как на насест, презрительно наблюдал за всей этой утренней суетой уже однажды виденый Кравченко павлин по фамилии Кукин. Он первый заметил, что в полку завтракавших прибыло – издал свой протяжный мяукающий крик и… распустил хвост.
Кравченко застыл – если это был не восторг, то что это было, скажите? Эта глупая, смешная райская птица… На фоне тумана ее глазастый изумрудно-золотой веер-хвост смотрелся просто фантастично.
Представить прежнего Виктора Долгушина рядом с этой птицей было невозможно. «Павлины, говоришь», – хмыкнул Кравченко, но… Что лукавить, если павлин и являлся новым символом «Крейсера Белугина», то символ этот лично ему, Кравченко, вполне подходил. Пусть все это на фоне тумана и попахивало отпетым кичем, но все-таки какая-то своеобразная неуловимая прелесть в этом была. Прелесть, плесень, дурман, разложение, распад, декаданс – короче полный п….ц! – подумал Кравченко и принял из рук заботливой Лили чашку крепкого кофе.
– Доброе утро, – тоном крошки-ангела поздоровалась с ним Маруся. Для завтрака на свежем воздухе она была одета в красный комбинезон. Лиля уговаривала ее не снимать капюшон – «Ушко больное, надует».
– Привет, – Кравченко выдавил из себя улыбку.
– Ты как гора, – сказала Маруся. – Как великан из сказки. А ты добрый?
– Я? – своим вопросом, она как и в первый раз поставила Кравченко в тупик. – Не-а, я злой. Я Бармалей.
– Тогда на, укуси меня, – Маруся доверчиво протянула ему ладошку.
– Не хочу, ты невкусная, – Кравчнко отхлебнул кофе – мать моя, командирша, видела б его сейчас Катя!
– Маруся, не вертись, – одернула ее Лиля. – За столом сыпать вопросами как из рога изобилия – неприлично.
– Как из чьего рога? – уточнила Маруся.
– Как из рога козы Амалфеи, вскормившей маленького Зевса, помнишь, мы с тобой мифы читали?
– Не рановато ей мифы-то греческие запоминать? – спросил Кравченко.
– Виктор Георгиевич считает, что античность – это наше все, – ответила Лиля. – Духом античности надо проникнуться с самого раннего детства. Это основа любого образования.
– Не знал, что Долгушин на античности повернут, – Кравченко потянулся за бутербродом. – Ну, это мода, наверное, новая. Кто-то в буддизм, как БГ, кто-то Каббалу штудирует, кто-то в монастырь на Соловки подается.
– Мода тут ни при чем, – прервала его Варвара. – А ты вообще разговорчивый тип, я еще вчера это заметила. И не слишком-то радеешь о своих прямых обязанностях.
– Кстати, а где Алексей Макарович? – поинтересовался Кравченко.
– Он у себя в каюте, – Лиля потупилась.
Кравченко глянул на нее с любопытством – после вчерашней сцены в рубке он пока еще не решил, как относиться ко всему услышанному.
Туман рассеялся лишь к полудню. Однако теплоход в путь не тронулся. Кравченко с борта осматривал окрестности. Пристань Кантемировские дачи располагалась в бухте, окруженной сосновым лесом. Берег был крутой, песчаный. На берегу вдалеке виднелся поселок. До водохранилища, как понял Кравченко, они так и не доплыли – оно было где-то там, впереди, за лесом и песчаной косой. Движение на реке возобновилось. Шли баржи – в Москву, промчалась «комета» из Москвы в Дубну. Пулей просвистел роскошный, белый, как снег, катер. А следом за ним, безнадежно отставая, мимо «Крейсера Белугина» пропыхтел серый буксир, обвешанный по бортам старыми покрышками. В общем, жизнь на реке вновь била ключом.
Била она ключом и на Кантемировской пристани. Место было вполне цивилизованное, радующее глаз предложением самых разнообразных услуг – пожалуйста, касса по продаже билетов на речной транспорт, рядом с причалом – охраняемая стоянка для машин. Тут же небольшой павильон – магазин «Тысяча мелочей», возле – уютная шашлычная.
Владелец ее – упитанный молодец в «адидасах», подрулив к пристани на новеньком джипе, рысью поднялся по трапу и тепло был встречен капитаном Аристархом. Было видно, что владелец – старый знакомец всей компании, не раз в прошлом получавший выгодные заказы на мясо-гриль и шашлыки. Вскоре шашлычная заработала на полную мощность – по пристани пополз щекочущий ноздри аромат жареного мяса.
Кравченко пригляделся к стоянке машин и – ба! увидел среди других авто знакомую белую «Тойоту» с разрисованными боками. Видимо, ее снова «вернули» Ждановичу какие-то неведомые его друзья, не поленились даже перегнать за шестьдесят километров. Рядом с «Тойотой» стоял старый «Форд» с тонированными стеклами и разбитой передней фарой. Кравченко не обратил на него внимания, и, как оказалось, – напрасно.
На «Крейсере» царила полнейшая идиллия – Маруся под присмотром Лили резвилась на палубе – бегала, прыгала, гонялась за павлином, который тоже был не лыком шит – то и дело оставлял на палубе известковые следы собственного протеста и жизнедеятельности. За павлином с тряпкой и шваброй ходил матрос – убирал. К пристани, ведя велосипед, спустился Саныч. Оказывается, он сошел на берег еще до завтрака, куда-то ездил, а теперь вернулся. За его спиной болтался тощий рюкзак. Кравченко до сих пор еще не сказал с этим парнем и пары слов. Вот и сейчас Саныч его просто проигнорировал, оставил велосипед на палубе, а сам скрылся в кают-компании.
Время словно остановилось. Часам к пяти, разомлев от сытного обеда с шашлыками и совершенно озверев от полнейшего безделья, Кравченко ушел к себе в каюту. Ему давно пора было позвонить Кате и на работу, в чугуновский офис. Катю он не застал, в офисе отметился и сказал, что заедет по возможности завтра – с утра. Это было опрометчивое обещание, давать его, находясь на какой-то дачной пристани, бог знает где, не следовало. Но Кравченко решил и на это пока забить – утрясется все и с основной работой.
Уже выходя, он заметил на столе что-то, прижатое перевернутым стаканом. Это была пластиковая карта – пропуск в ГЦКЗ «Россия». На карте отсутствовала фотография, вместо нее был пустой квадрат, а сверху значилось «Обслуживающий персонал сцены. Проход свободный».
Кравченко недоуменно повертел карту в руках, спрятал ее в карман, решив разыскать Виктора Долгушина, которого только утром видел мельком в рубке – испросить дальнейших инструкций, а так же объяснений по поводу этого странного пропуска.
Как вдруг…
Как вдруг все изменилось в мгновение ока. И от затянувшейся идиллии не осталось и следа.
– Да что ты мне говоришь?! Что я – слепой, глухой, больной, придурок недоразвитый? Или я не вижу, к чему оно все катится? В жопу, в жопу оно все катится – а ты замечать этого не желаешь. И мы все в жопе давно уже! Понял ты это или нет?!
Кравченко вылетел на палубу. О, этот голос он узнал бы из тысячи. Хриплое р-р-раскатистое «ЭР», такое в прошлом знакомое по концертам Алексея Ждановича в Горбушке, в Лужниках. «Во орет, как поет, – подумал на бегу Кравченко. – А вчера мямлил что-то как неживой в этом своем подвале авторской песни».
На палубе были все – Варвара, капитан Аристарх, Саныч, Лиля, Долгушин. Именно к нему, встревоженному и какому-то растерянному, и обращался Жданович. Он до пояса высунулся из окна своей каюты – опухший, всклокоченный, расхристанный, пьяный. Сквозь окно было видно, что в каюте царит страшный кавардак – все раскидано, разбросано – шторы сорваны, на столе рядом с койкой несколько пустых водочных бутылок. «Неужели он пил там с самой ночи, как мы приехали? – подумал Кравченко. – Черт, этого еще не хватало, а вроде ничего и не предвещало вчера…»
– Алексей Макарович, успокойтесь, я прошу вас, – отчаянно просила Лиля. – У вас же сердце больное!
– Сердце? А на черта мне здоровое сердце? Чтобы жить и дальше в этой вот сплошной жопе, которую вы реальностью зовете? Вот он – пацан всем доволен, – Жданович неожиданно ткнул в подоспевшего Кравченко пальцем. – Всем, вы только вдумайтесь! Комфорт любит, уют, порядок, стабильность… Господи, какая же жопа! Да промойте вы ему глаза хоть чаем, хоть купоросом! Витька, ты-то что? Как ты можешь все это переносить так стоически, так непрошибаемо? Ты говоришь – не понимаешь, не понимаешь что со мной? Да я погибаю, я задыхаюсь в этой жопе железобетонной, в этой вашей стабильности, в этой пошлости! Мне дышать нечем, кислорода мне не хватает – нормального Н2О! Двадцать лет назад было так же – казалось, все, проехали, пережили, переделали мир под себя. Нам по двадцать с небольшим тогда было. Что мы чокнутые были? Нет. Нам говорили – застой, и мы знали: это застой, жопа! Мы себе в кровь кожу обдирали, но пробивались сквозь этот железобетон, сквозь эту стену… Мы мечтали о свободе, мы боролись за нее – мы пели, мы сочиняли. Мы плевали на ранги, на регалии, мы не боялись ни черта, мы верили в свободу, верили в поэзию! Прошло пятнадцать лет – и где все? Во что мы превратились? Мы ходячие трупы, заплывшие жиром – трупы. Наша Прекрасная Дама Поэзия – мертва. Рок сдох. И все это – как нам говорят, вообще никому уже не нужно. Но если это не нужно – тогда… тогда что нам остается? Пить, трахаться, жрать, дохнуть от героина? Пойти убить кого-нибудь? Или самим застрелиться? Или вконец задохнуться в этой жопе с намертво перекрытым кислородом – в этой реальности, где никто никому не в силах уже сказать никакой правды, где все только жрут и потом борются с собственным жиром? Где скопились вот такие горы дерьма, как в твоих любимых Авгиевых конюшнях. И где некому уже расчищать это дерьмо, потому что мы – ты и я, мы обленились, ссучились, спились… И даже не видим, слепые, что здесь, в этой реальности нам уже нет места, потому что это царство сплошных Кирюшек Боковых и их вонючих выродков…