– Не стал бы ему мешать? – спросила Катя. – Убивать? Убивать их?
Кравченко молчал.
– Ты не видел, что он делает с телами, как убивает, – сказала Катя.
– Это не главный вопрос.
– Это не главный? То, как он убивает – не главный вопрос? А что же тогда главный вопрос?
– Главный вопрос в том, как он стал тем, кем стал. Что его заставило так измениться.
– Ты так говоришь, словно знаешь, кто убийца.
– Я не знаю кто убийца, Катя. В том-то все и дело – я не знаю, – Кравченко резко отодвинул от себя пустой стакан. – Это для меня и есть самая острая заноза. Иначе я был бы не здесь.
– А где бы ты был? – спросила Катя.
– Пойдем-ка в машину. Надо Сереге дать шанс утолить первый легкий голод, – хмыкнул Кравченко.
– Так что это за предмет?
– Я не пойму никак, что вам от меня надо. За что меня арестовали? Разве я что-то у кого-то украл?
Разговор шел уже в управлении уголовного розыска на Никитском. Колосов обошел стол, остановился напротив сидевшего на стуле ощетинившегося Саныча. В кабинете собралась почти вся оперативная группа, участвовавшая в задержании фигуранта. На лицах всех сыщиков было написано ожидание близкой развязки. В тот момент почти ни у кого из присутствовавших не было сомнений в том, что убийца взят на одной из главных улик и вот-вот поплывет, поступательно признаваясь в содеянном.
– Я повторяю свой вопрос, гражданин Сухой: что за предмет вы сегодня днем передали мастеру-граверу для обработки? – повысил голос Колосов.
– А я не понимаю, какое вам до всего этого дело. С какой стати я должен вам отвечать. Не буду я вам отвечать до тех пор, пока мне вразумительно не скажут, за что меня схватили на глазах у всего магазина как какого-то урку, затолкали в ваш вонючий «газик» и притащили сюда!
– Вот это стало причиной задержания, – Колосов показал на лежавший на столе вещдок. – Мы требуем, гражданин Сухой, от вас конкретных объяснений вот по этому предмету.
– Да по какому предмету? Что за предмет? Что вы ко мне привязались из-за пустяка? – Саныч покраснел. – Я что, не имею права заказать граверу надпись на простой железке?
– На железке? Так вы, значит, сей предмет называете. Ладно, пусть будет железка. И что за надпись должна была быть на ней? По этой вот записке надпись? – Колосов продемонстрировал клочок бумаги, отданный гравером. – Это образец для копирования? Я спрашиваю, это образец, ну? Это ваш почерк? Вы это писали?
– Ничего я не писал. Вообще дурдом какой-то, – Саныч тряхнул мелированными, слипшимися от пота волосами. – А что даже писать уже запрещается?
– Смотря что писать. Смотря где и с какой целью. И как это впоследствии использовать, – Колосов наклонился к самому лицу Саныча. – Думаешь, мы ничего не знаем? Думаешь, обошел нас? Думаешь ты такой крутой, такой неуловимый, такой умный?
– Да о чем вы?
– Думаешь, если не нашли мы при личном обыске пистолета твоего на тебе и ножа – так все, ты чист, неуязвим?
– Ничего я не думаю, я вообще не понима…
– Не понимаешь? Ах, ты все еще не понимаешь. Встряхни мозги! Это вот вспомни, – Колосов швырнул на стол перед Санычем пачку цветных цифровых фотоснимков с места убийства Бокова, с места убийства Манукяна в Белозерске, со стройплощадки в поселке Октябрьский-Левобережный. – На, погляди. И вспомни. Это вот вспомни. И это, и это – вид Петергофа, дворца Марли. И вот это тоже, – он буквально сунул ему под нос увеличенный снимок из морга – рука Валерии Блохиной: шесть уродливых пальцев вместо пяти с намотанным вокруг запястья шнурком с жетоном. – Что – своих не узнаешь? На собственные художества память слабая?
Саныч впился взглядом в разлетевшиеся веером по столу снимки.
– Это что? – спросил он сипло. – Что это такое? Чего вы мне это показываете?!
– А кому же мне это показывать, как не тебе? – Колосов сдавил плечо Саныча. – Нет, ты морду не отворачивай, ты сюда смотри. На этот вот снимок. Бирку узнаешь? Я спрашиваю, эта бирка на снимке тебе ничего не напоминает?
– Ничего я не узнаю! Что вы от меня хотите? Зачем вы мне все это показываете – какую-то жуть, каких-то голых мертвецов?!
– Убитых мы тебе показываем. Убитых людей, изуродованных тобой.
– Да вы что?! Вы в своем уме? – Саныч с отчаянной силой оттолкнул руку Колосова. – Вы что на меня повесить хотите?
– Что за надпись ты дал выгравировать на жетоне? Что она означает? Смотри мне в глаза, – Колосов резко повернул его голову к себе за подбородок. – Сегодня у нас 15 число. Отвечай, что должно произойти сегодня – пятнадцатого девятого месяца, как это выбито вот здесь? Ну? Кого ты выбрал для себя на этот раз? Я тебя спрашиваю, сукин ты сын. Кого ты готовился приобщить сегодня к своей поганой коллекции?
– Какая коллекция? Что вы городите? Что вы от меня хотите? – истошно крикнул Саныч. – Что вы меня тычете в этих дохляков? Ничего я не знаю! Я ничего не делал. Я даже не понимаю, о чем вы меня спрашиваете!
– А мадам не выходила, – сообщил Мещерский, когда Катя и Кравченко вернулись. – Пиво-то хоть там, в этой канадской норе приличное?
Прошел еще час и двадцать минут. Мещерский перекусил в баре и тоже вернулся.
– Нет, все же чего, собственно, мы с такой настойчивостью добиваемся? – спросил он у Кати очень мягко, почти робко. – Ну, закончит она наводит там на себя красоту, выйдет и отправится домой. Или по магазинам завьется.
– Для такой гламурной женщины по магазинам уже поздно, – ответила Катя. – Почти пять уже. Время сейчас ехать куда-нибудь в модное кафе, ресторан.
– Вон наша мачеха-мадам. А вы переживали, – оживился Кравченко. – Э, сказали мы с Петром Иванычем… Я думал, намарафетится она там, выскочит этакой куколкой-барби укомплектованной, свеженькой, как огурчик, а она как была мадам, так мадам и осталась. Чего там было париться столько времени?
Катя не следила за всей этой чисто мужской болтовней – она видела сейчас только одно: высокая эффектная шатенка, Алена Леонидовна Куницына – мачеха Саныча, кутаясь в модный тренчкот, медленно спустилась по мраморным ступенькам клиники и подошла к своей припаркованной машине. Несмотря на все долгие процедуры, вид у нее был усталый, выражение лица недовольное. Видимо, на этот раз она не была удовлетворена визитом в знаменитую клинику Лебовски.
– Финита ля комедиа, покатили домой за город с ветерком. Это называется – по усам текло, – Мещерский с обреченным видом включил зажигание.
И вот тут… Катя внезапно ощутила всей кожей – что-то случилось. Кравченко, сидевший с ней рядом сзади, внезапно напрягся, подавшись вперед. Он смотрел не на машину Алены Леонидовны, что выруливала с места парковки, а налево, в сторону забитого транспортом переулка, составлявшего вместе со Спасо-Наливковским и улицей Полянкой оживленный перекресток.
– Не одни мы, оказывается, пасли тут эту дамочку, – шепнул он. – Серега, гляди вон туда – тачку узнаешь?
– Черт, надо же, – с Мещерского разом сдуло весь его сплин. – Узнаю. Только отсюда не разобрать, кто за рулем.
«Шевроле»-внедорожник Алены Леонидовны выехал из Спасо-Наливковского переулка и вклинился в плотный поток движения по направлению к Садовому кольцу.
– Он тоже тронулся, – Кравченко махнул рукой. – Пропускаем ее, потом его. И вообще-то, Серега… теперь я должен вести.
– Еще чего, чтобы мы все в кювет улетели. У тебя перелом, тебе нельзя. – Катя тоже видела машину, последовавшую за «Шевроле» Алены Леонидовны, однако не узнавала ее. Где было узнать – в отличие от Кравченко и Мещерского она видела эту машину впервые в жизни. В салоне виднелся только водитель, но с такого расстояния за тонированными стеклами опознать его было невозможно.
Мещерский рулил так усердно, что почти сразу взмок.
– Как же он появился, откуда? – шептал он. – Словно из-под земли вырос! По Полянке он точно не проезжал – мы бы заметили. Наверное, как-то проскочил с Ордынки, дворами.
– Питерцы-питерцы, а в Москве не заблудятся, – хмыкнул Кравченко.
– Саныч, ее пасынок не питерец, он как раз москвич, – заметила Катя. И перехватила в зеркальце тревожный взгляд Мещерского.
«Шевроле» Алены Леонидовны чинно двигалось в общем потоке машин к Варшавскому шоссе в направлении въезда на Кольцевую. Преследователь не отставал. Мещерский делал все возможное, чтобы тоже не отстать, но и одновременно не мозолить глаза – их машина была слишком хорошо известна всем пассажирам «Крейсера Белугина». Так эскортом и ехали через город, по магистральному шоссе и на въезде на МКАД воткнулись в пробку. В половине шестого вечера в сентябре – пробки постоянны.
– Зависаем всей дружной компашкой. – Кравченко, пока стояли, успел уже перебазироваться на переднее штурманское сиденье, – Ну ладно, вести-то мы их обоих ведем. А вот что дальше будем делать?
– А что мы можем сейчас? Пока никаких оснований вмешиваться у нас нет. Будет дергаться – спугнем его, – ответил Мещерский. – Пока ясно только одно: он ее преследует.
– Чья это машина? – спросила Катя. – Вы оба ее сразу узнали. А я даже марку не определю, какая-то битая, что ли? Чья она? Кто из них ездил на ней?
– Они на разных катаются, – сказал Мещерский. – Там, на теплоходе, один только капитан Аристарх при нас за рулем ни разу не сидел, ездил на такси.
– Ты его узнал, да? Водителя? Это капитан? – заволновалась Катя. – Господи, мы не можем как-то с ним поравняться, чтобы я посмотрела сама?
– Помолчи, а? – бросил Кравченко сквозь зубы. Он неотрывно смотрел вперед, видимо, что-то прикидывая, решая.
Медленно-медленно они ползли в пробке вперед. «Вот так погоня, – думала Катя. – Черепашьим шагом, еле-еле». Но, как и все плохое на свете, гиблая пробка помаленьку рассосалась. Мещерский прибавил скорости, стараясь, однако, держаться на расстоянии. Проехали по Кольцевой, свернули на Одинцово. Миновали указатель «Городище», затем свернули, мелькнул указатель «Писково» и вдруг…
– Смотри, смотри, он газа прибавил, догоняет ее, равняется! – воскликнул Кравченко. – Обогнал и на большой скорости уходит вперед.
– Он нас засек? Или ему надоело ее преследовать? – Катя прилипла к окну машины.
– Черта с два ему надоело! Нет, тут расчет другой, по-моему. – Кравченко стиснул зубы. – Она отсюда с шоссе уже никуда не денется. Ясно – едет баба домой. До дома ее километров десять осталось. А там поворот с этой дороги на бетонку. Участок, что мы утром проезжали, помните? Лес сплошной почти до самого ихнего Зюмино. Ему больше не надо висеть у нее на хвосте. Он хочет встретить ее там, на дороге – в лесу.
– Так что же мы тащимся как клячи! – воскликнула Катя. – Догоните ее. Вадик, миленький, ты же профессионал в таких делах, придумай же что-нибудь!
– Делай как я, понятно? И не спорь, – Кравченко кивнул Мещерскому. – Давай догоняй ее, подрезай осторожно, прижимай к обочине, заставь остановиться. Остальное мы с Катькой берем на себя.
А в это самое время в кабинете розыска на Никитском, где продолжался допрос, Никита Колосов, взвинченный, охрипший по-прежнему мытарил Саныча:
– Значит, когда про коллекцию, про кунсткамеру твою речь заходит – ты опять-таки Незнайку на Луне из себя разыгрываешь… Сейчас экспресс-данные будут готовы по исследованию почерка на этой вот твоей бумажонке. Я тебе один раз сказал, парень, и другой повторю – эксперты моментально определят, ты писал это… Надпись, которую потом скопировал гравер. Видишь, мне в этом даже твоего признания не нужно. Признание – тебе сейчас нужно, парень, как воздух. От этого будущее твое напрямую зависит, – он пробежал глазами справку эксперта-графолога, которую подал ему оперативник, вернувшийся в кабинет. Прочел вывод дважды, трижды и у него внезапно пересохло во рту, он осекся. В справке эксперт делал категорическое заключение о том, что между представленным на исследование образцом и почерком подозреваемого Петра Сухого тождества не установлено.
– Дайте мне, я хочу сам прочесть, – Саныч, заметивший перемену в его лице, протянул руку к справке, – Ну вот! Тут же сказано все. И я вам твержу – это писал не я. Я всего-навсего попросил сделать гравировку на той железке, на медальоне!
– Как он попал к тебе этот медальон? Где ты его взял? Где ты взял шнурок, что мы у тебя из кармана достали? Вот этот шнурок – где? Ты малахольный совсем, что ли? На свет вчера только родился? Не понимаешь, что это убойная улика против тебя. Ты твердишь, что ни про какие убийства, ни про трупы, ни про кунсткамеру ничего не знаешь. Клянешься, что никого не убивал. Ладно, – Колосов зло прищурился. – Я тебе верю. В данный отдельный момент я тебе верю, и допускаю – ты ни в чем невиновен. Тогда… совсем уже непонятно, что ты нам тут такого вола-то крутишь, врешь, дурачком прикидываешься. Повторяю тебе в сотый раз: у тебя изъята улика, сходная с уликами, изъятыми с четырех трупов. В том числе и с последнего – Кирилла Бокова. Или ты заявишь, что и о таком ничего не слышал? Ах, про Бокова ты слышал. Ну, и на этом спасибо. Так вот на данный отдельный момент по всей совокупности улик и фактов ты подозреваешься в этих убийствах, за которые, между прочим, пожизненное светит, парень. Ты, и никто другой. И сколько бы ты тут нам лбом об пол не стучался, сколько бы ни вопил: «Я ничего не знаю, не понимаю, я ни при чем» так вот голословно дуриком это у тебя не пройдет.
– Да меня попросили сделать эту гравировку. Просто попросили. Моя очередь с Варькой за жратвой была ехать, а там как раз мастер в ларьке, гравер есть, – Саныч на Колосова не смотрел, глядел на фотоснимки на столе. – Это же просто услуга с моей стороны. Я… что вы так смотрите на меня, точно я больной какой-то? Я и раньше ему такие гравировки делал, то есть не я лично, а мастерам отдавал…
– Раньше? Что ты сказал – раньше? Где?!
– Да не помню я.
– Вспомни, ну! – Колосов тряхнул его за плечо, – Где именно? На маршруте, как плыли, да? В Белозерске? В Угличе? В Череповце, когда теплоход там стоял?
– В Череповце. И когда под Угличем стояли, я на такси в город ездил. Он меня попросил, и я гравера в местном универмаге нашел. Но я… Мне на фиг не нужны были эти железки. Я и не знал, для чего они. Думал так, какие-то фишки прикольные, мало ли… Он меня просил, я делал.
– Кто тебя просил? Ну? Давай, парень, рожай. Сказал А, говори Б. Кто тебя просил? Что опять замолк? Ты на простой вопрос ответить можешь? Или язык снова проглотил? Ну?!
От его крика задрожали стекла в кабинете. Саныч откинулся на спинку стула, его лицо кривила судорога:
– Долгушин. Витька меня просил, – он покраснел, опустил голову. А когда вновь глянул на Колосова, в глазах его было странное выражение – смесь боли, унижения, преданности и стыда. И от одного этого быстрого взгляда исподлобья вся эта долгая, мучительная упрямая ложь, все эти прежние «не понимаю, о чем вы» разом отлетели, как шелуха.
Колосов понял: они снова вернулись с этим парнем к самому началу. К основе основ. Им вдвоем предстоит еще шаг за шагом пройти долгий путь – уже без вранья, без уверток, без истерики, без чего-то еще, чего и сам он пока еще до конца не осознал.
– Этот жетон – медальон с гравировкой, – спросил он хрипло, – ты ведь должен был отдать Долгушину сегодня. Вы ведь так договаривались с ним, да? Где он назначил тебе встречу? Во сколько?
– На Гоголевском бульваре в три часа, – Саныч отвечал еле слышно, – там клубешник один. Барды какие-то гужуются. Леха Жданович там у них мастер-класс ведет. После супермаркета я должен был Варьку на теплоход отправить, а сам тачку поймать и ехать туда. Долгушин туда приехал бы. Я из-за вас опоздал к нему.
Колосов кивнул оперативникам, вышел в соседний кабинет и связался с постом наблюдения, сопроводившим Виктора Долгушина, Лилю и девочку в кинотеатр «Пять звезд».
– Белая «Тойота» по-прежнему на стоянке, – доложили с поста.
– А фигуранты?
– Они в здании кинотеатра. Там от наших Поспелов и Ващенко в вестибюле. Сейчас сеанс идет, фильм «Троя». Наши подопечные в зале.