Легионер обнял Жанну Марковну за плечи, поцеловал ее волосы. (На этот раз она забыла дома свой платиновый итальянский парик, и правильно сделала.) Она подняла заплаканное лицо, потянулась к нему, и он поцеловал ее в губы. Поцеловал…
Такие поцелуи Филипп наблюдал лишь на свадьбе, когда в ресторане «Красного мака» под громкие возгласы гостей «горько!» его старший брат Игорь целовал свою красавицу-жену Марину. В подобных поцелуях не было никакой фальши, но не было и подлинной страсти. Смущение убивает страсть. А на собственной свадьбе под прицелом доброй сотни чужих глаз чувствуешь себя не в своей тарелке.
Легионер был тоже не в своей тарелке, но не от смущения (да он и слова-то такого не знал!), а от…
«Не могу, не могу без тебя. Люблю… я безумно тебя люблю. Схожу с ума, умираю», – шептала Жанна Марковна. Филипп за дверью изумлялся, что она способна так говорить, находить такие слова, такие интонации. Легионер, осторожно разомкнув объятия, плавным движением освободил ее плечи от норковой шубы, которую Жанна Марковна так и не сняла.
Норковая шубка… Филипп видел, как она бесшумно, точно чехол или парашют, опустилась на паркет, окутав их ноги. Жанна Марковна наступила на шелковый шоколадный мех каблуком своего замшевого сапога.
«Не уходи, не бросай меня. Я не могу без тебя жить… Я покончу с собой. Выброшусь из окна, отравлюсь…»
Ее пальцы – наманикюренные, украшенные кольцами, лихорадочно блуждали по телу Легионера. Запутывались в волосах, ласкали плечи, скользили по свитеру, гладили грудь, живот, бедра.
Филипп давно догадался, что Жанна Марковна – не только блестящий менеджер-администратор, но и талантливая искусная любовница. Десять лет назад по ней с ума сходил отец. Потом после их бурного длительного романа, окончившегося весьма мирно и пристойно и гармонично перетекшего в слегка ироничную дружбу и крепкое деловое партнерство, у Жанны Марковны были и другие мужчины. С каждым годом бойфренды становились все моложе, а Жанна Марковна с каждой новой связью хорошела, молодела, обретала бодрый тонус и повышенный аппетит к жизни, пока…
Пока не споткнулась об Легионера.
Филипп все больше убеждался в том, что каждый человек в своей жизни внезапно обо что-то спотыкается. И если это с кем-то еще не случилось, значит, все впереди. Он сам очень сильно споткнулся об одну вещь на двадцать пятый год своего существования. Знал, что и многие из тех, кто был рядом с ним, испытали нечто подобное.
Жанна Марковна в свои сорок два года после раннего неудачного брака, развода, работы сначала в универмаге, затем в торгово-промышленном кооперативе, после развала оного, знакомства с отцом, романа с ним, совместного проживания в их еще прежнем старом доме (еще при жизни матери, которая все равно ничего не соображала по причине психоза, бедняжка), после мирного расставания по обоюдному согласию, после активного участия во всех отцовских строительствах, финансовых и прочих коммерческих проектах, после рождения «Красного мака», после покупки трехкомнатной квартиры в Крылатском, строительства дачи в Юдинке, после двух удачных косметических операций, после смены прежнего любимого «Рено» на «БМВ», после отпусков, проводимых обычно в Ницце и на Канарах, – после всего этого, после наполовину уже прожитой и блестяще удавшейся для женщины жизни и карьеры Жанна Марковна споткнулась об Легионера.
«Не могу жить без тебя. Выброшусь из окна, отравлюсь…»
И Филипп это ясно видел и понимал – дело было в том, что и Легионер, хоть он не признался бы в этом самому господу богу, тоже споткнулся об эту женщину. Правда, он терпеть не мог этого слова, называя его «пошлым». Предпочитал более брутальное «обрезался», отдававшее совсем уж дешевой мелодрамой. Но Легионер вообще жаловал мелодраму. И, видимо, был совсем не прочь (несмотря на все свои отчаянные «нет, нет, никогда») снова и снова разыгрывать ее в своей жизни.
Есть мужчины, думал Филипп Салютов, которым мелодрама написана на роду. Есть и женщины, которые жить без нее не могут. Когда такие люди встречаются, окружающие говорят: это судьба.
Когда Легионер начал ее раздевать, а Жанна Марковна торопливо, лихорадочно и жадно начала раздевать и ласкать его, Филипп как честный человек и верный товарищ опять же хотел ретироваться на кухню. Однако не ушел. Остался. Было немножко больно сознавать, что Легионер, оказывается, не совсем такой, каким кажется на первый взгляд. Что он способен вот так легко менять собственные намерения, отказываться от вроде бы уже раз и навсегда решенного и сказанного. Вот так без борьбы, без сопротивления сдаваться ей… таять как воск от ее умелых нежных прикосновений, ее поцелуев…
А потом Филипп вспомнил, как тетка Полина – старая, как черепаха Тортилла, – тетка Полина Захаровна однажды давно, когда он был еще студентом и впервые не ночевал дома, сказала ему, чтобы он был поосторожнее с женщинами. Потому что женщина – влюбленная, властная и решительная, если захочет, может сделать с мужчиной все. Перед влюбленной женщиной, как перед танком (тетка выбрала именно эту причудливую метафору), не устоит ни один самый крепкий, самый наглый и самоуверенный мужик.
И порой, заметила она, такая капитуляция не приносит счастья, только боль.
Много позже Филипп убедился, что тетка говорила чистую правду. И сейчас снова становится свидетелем, что истина про танк бессмертна, как сама жизнь.
«Я хочу тебя… Милый… я тебя безумно хочу… Люблю…»
Легионер взял ее прямо стоя, полураздетую. Жанна Марковна обвила его торс ногами, облепила его как плющ. С каждым ударом, с каждым толчком его бедер она все сильнее изгибалась, откидываясь назад, обвивая его руками за шею. Казалось, они вот-вот рухнут на ковер. Она словно добивалась оказаться внизу, под ним. Чтобы Легионер накрыл ее всей тяжестью своего тренированного сильного молодого тела.
Но он выстоял. И они, кажется, кончили вместе. И, кажется, им стало очень хорошо. Затем, не отпуская друг друга, не размыкая объятий, не расплетая рук, ног, пальцев, губ, они упали на диван.
И Филипп покинул свой пост за дверью. Поплелся на кухню. Сел на жесткий узкий угловой диванчик, смотрел в темное окно на зимние звезды над зеленой шатровой колокольней, столь редкие в Замоскворечье.
Отец говорил, что в молодости и он в такие вот волшебные ночи не спал. Что же он делал?
Филипп прислушался: тихий шепот за стеной, ритмичный скрип диванных пружин, сладкий вскрик, стон…
Было такое ощущение, что все, чему он стал сейчас невольным (или вольным?) свидетелем, уже происходило прежде, однажды. Только с другими людьми. И хотя прежде Филипп ничего этого не знал наверняка, но в глубине души он всегда догадывался. По их лицам, фразам, жестам. По глазам. По ним всегда можно было читать как по книге. Читать, как читал он сейчас по затуманенным страстью взорам Легионера и Жанны Марковны.
Так, значит, любви все возрасты покорны…
Филипп пошарил в кармане джинсов и вместо сигарет, которых и не было там никогда, достал мятый холодок.
Об этом стоило подумать на досуге. О покорности возраста любви.
Еще о том, отчего это Жанна Марковна заявилась к ним сегодня на ночь глядя. Видимо, у нее был очередной выходной. Краткий отдых от карточной мельницы и сюрпризов рулетки «Красного мака».
А шторы на окне были плотно задвинуты. Горел крохотный напольный ночник-электросвеча.
Эгле Таураге – та самая Златовласка, которую Никита Колосов видел лишь мельком из-за спины ее разгневанного брата и с которой так пока и не успел перемолвиться словом, – тоже бодрствовала в эту ночь.
Рядом с ней на диване крепко спал Газаров. Он явился после полуночи и трезвый. С роскошным букетом белых хризантем, с пакетом продуктов и двумя бутылками испанского вина, купленными в круглосуточном супермаркете на Ленинском.
Цветы и вино появлялись всякий раз, когда Газаров либо слегка выигрывал в карты, либо когда шел мириться с Эгле после очередной бурной ссоры, казавшейся почти окончательным разрывом.
Сейчас это был жест примирения. Они не виделись и не разговаривали по телефону с тех самых пор, когда в «Красном маке» произошло убийство.
Газаров ее тогда приревновал к…
Эгле приподнялась на локте, протянула руку, коснувшись его щеки. Он спал на спине, совершенно обнаженный, едва прикрытый простыней. Они занимались любовью, и Эгле еще чувствовала его в себе.
Как обычно в дни мира после дней скорби, слез, обид и упреков, после дней обоюдного упрямства и молчания, одиночества и пустоты, их влекло друг к другу с яростной, неудержимой силой, пугавшей Эгле в более трезвые и спокойные минуты.
Желание было непреодолимым, сумасшедшим, чудесным, как и в первые дни их знакомства два года назад.
Они познакомились на вечеринке в ночном клубе, устроенной старшим сыном Салютова Игорем и его женой Мариной по случаю крестин их второго ребенка. Газаров в то время имел еще свой собственный бизнес и вел с Игорем Салютовым кое-какие дела, но из-за своего пагубного азарта и бешеного увлечения игрой уже балансировал на грани разорения и катастрофических долгов.
Эгле на той вечеринке не была гостьей. Ее пригласили работать – танцевать, развлекать приглашенных. После окончания балетного училища она с балетом рассталась и превратилась в профессиональную танцовщицу, выступая в ночных клубах и на частных вечеринках с пластическими номерами, испанскими и латиноамериканскими танцами.
Тогда на вечере Газаров сам подошел к ней. Впоследствии клялся, что это была любовь с первого взгляда. Эгле ему верила. Не могла не верить, потому что… Потому что очень хотела, чтобы с его стороны это было именно так. С ее стороны это было свершившимся фактом: любовь. С первого взгляда. О которой вроде бы так часто читаешь в книжках и видишь в кино, но которая все как-то проходит мимо тебя стороной. И вдруг…
В ту ночь они уехали с вечеринки вместе. И больше уже не расставались. Когда позже Газаров вынужден был продать свою квартиру, чтобы расплатиться с долгами, Эгле приютила его у себя. Когда они познакомились с Газаровым, Эгле еще не знала Валерия Викторовича Салютова. Знала лишь его сыновей, часто посещавших клубы, где она выступала, – Игоря, разбившегося потом на машине, и Филиппа, как-то однажды, уже после похорон брата, сказавшего ей, что с Газаровым-Алигархом она все равно пропадет. И лучше бы ей бросить его сейчас, пока она еще молодая и «может легко заловить себе порядочного мужика».
Он так и сказал, Филипп – «легко заловить мужика».
Брат Витас, вечно всем недовольный брат Витас, которого еще в школе все звали не иначе как Витас-Викинг, шел в своих суждениях о ее отношениях с Газаровым еще дальше. В этом она отчасти сама была виновата: однажды пожаловалась брату, что Газаров снова обобрал ее, отнял все деньги. Все, что были в доме, отложенные и на оплату квартиры и телефона, и на еду, и на бензин, и на парикмахерскую.
Витас сначала просто заинтересовался и посочувствовал. Начал по-доброму, по-братски расспрашивать ее. И она (наивная) рассказала ему правду (это были дни ссор, упреков и безысходного отчаяния). Брат пришел в ярость. Таким Эгле его не видела никогда. Когда они встретились с Газаровым, между ними произошла дикая, отвратительная сцена. Эгле до сих пор не могла ее вспомнить без слез.
Тогда впервые она узнала, что ее брат постоянно носит при себе пистолет и без малейших колебаний способен приставить его ко лбу живого человека и едва удержаться от того, чтобы не нажать курок.
С тех пор брат и Газаров стали врагами. А Эгле целиком была на стороне того, кого любила и с кем делила кров и постель в комнате за железной дверью. Брат Витас заходил редко, лишь в отсутствие Газарова и твердил, что он тоже любит Эгле всем сердцем и желает ей только добра. Но когда он требовал от нее, чтобы она немедленно, тотчас же (слышишь меня – тотчас же!) порвала с «этим подонком», он постоянно срывался на крик, напоминавший Эгле бешеный собачий лай. И больше всего он психовал именно по поводу денег. Эгле к деньгам как раз относилась спокойно. Правда, что лукавить? Деньги и постель – это были главные столпы их с Газаровым двухлетней сумасшедшей любви. Этой неразрывной связи, натянутой как струна, ранящей как бритва, вибрирующей как… Эгле снова кончиками пальцев коснулась щеки Газарова. Спит. Небрит, колюч, смугл, горяч, неистов, силен, нежен, безумен. Разрушитель, самоубийца… Мой… Родной, милый, дорогой мой человек…
А брат Витас обзывал его раковой опухолью, грязным альфонсом, мерзавцем, бездельником. И еще камнем, жерновом на шее своей сестры. Злой Витас, бедный братец, строящий из себя крутого супермена, Иезус Мария, как же он дурно думал об избраннике своей сестры! О человеке, и днем и ночью занимавшем все ее помыслы, о мужчине, от которого она хотела детей – мальчика, девочку и еще одного мальчика, о муже, которому она всегда была преданной и нежной женой, о возлюбленном герое ее сердца, которому она, Эгле Таураге, посвящала свои стихи.
Да, да – стихи! Кто бы мог подумать! Уже вторую тетрадку, написанную по-русски и по-литовски. Об этих стихах никто не знал. Даже он. Потому что, наверное, стал бы смеяться над ней, дурачок… Алигарх…
Эгле гибко изогнулась, приподнялась и поцеловала Газарова в губы. Разбудила. И он, еще полусонный, крепко обнял ее, прижал к себе.
Это были их дни, ночи мира и любви. И они всегда приходили за днями слез, обид и оскорблений, за днями денежных счетов, проигрышей, диких пьянок и отчаянного, тупого, сонного одиночества.
И это была жизнь. И ничего с этим поделать было уже невозможно, разве только перестать дышать. И все они – и брат, и Валерий Викторович Салютов, и его сын Филипп, и Глеб Китаев ничего в этом не понимали. Не способны были понять, хоть, наверное, и правда желали ей, Эгле Таураге, добра. Каждый по-своему.
В большом, даже, пожалуй, слишком большом, очень удобном, очень красивом и комфортабельном доме с подземным гаражом, спутниковой антенной, сауной, бильярдной, крытым небольшим бассейном, застекленными террасами-оранжереями и мини-спортзалом этой ночью тоже царила непривычная тишина.
Дом располагался в Ильинском на участке в полтора гектара леса, превращенного стараниями дизайнеров и садовников в настоящий ухоженный английский парк. Дом окружал высокий каменный забор с колючей проволокой наверху. А по ночам охранники спускали с цепи сторожевых собак-ротвейлеров, чтобы никто незваный не проник в парк и не потревожил покой обитателей дома.
Дом построил Валерий Викторович Салютов. И в этом доме некогда жила вся семья Салютовых. Но сейчас из всей семьи остались лишь тетка Полина Захаровна, маленькие внуки и вдова Марина Львовна.
Сам хозяин дома здесь в последние полтора месяца появлялся очень редко. Так редко, что ротвейлеры перестали его признавать и лаяли из своего вольера у ворот как на чужого.
Марина Львовна еще не ложилась. Сидела внизу, в холле в кресле у камина. Смотрела на багровые угли. В Ильинское она вернулась только к ужину. Ездила с шофером Равилем по магазинам. Заглянула в галерею «Актер» и к «Тиффани».
А вернувшись, узнала неприятные новости: у старшего сына Павлика внезапно подскочила температура. Причина крылась, конечно, в шотландском пони, подаренном Павлику на день рождения дедом Валерием Викторовичем. Шотландский пони захромал, и ему вызвали ветеринара из Москвы. Впечатлительный Павлик воспринял болезнь четвероногого друга со всей серьезностью, свойственной его четырехлетнему возрасту. С утра ревел в детской, не обращая внимания на уговоры няни. И по ее словам: «пожалуйста, наревел температуру».
Младший сын, двухгодовалый Валерик, названный в честь деда, за ужином тоже капризничал и отказывался есть. Няня сообщила: «Тревожится, переживает за братика. Такая крошка, а все сердцем чувствует». Дети были и правда очень привязаны друг к другу. И постоянно играли вместе, несмотря на два года разницы в возрасте.
Марина Львовна вспомнила, что после смерти отца они почти не плакали. Она, Валерий Викторович, няня, Равиль и охранник Федя, постоянно живущий в доме, лгали детям, что «папа уехал и скоро вернется».