Туман, пропитанный джином, слегка рассеялся, и она разглядела ссорившихся. Парень был похож на комод. Громоздкий, квадратный. Он напоминал охранников «Красного мака». «Тот же тип», – подумала Эгле. Его подружка – высокая, в вечернем платье была… ничего, стильная. И, возможно, под сильным уже градусом. «Как я, – подумала Эгле. – Они здесь говорят – два сапога – пара».
– Если хочешь, можешь убираться! – выкрикнула девица так звонко и гневно, что вздрогнул даже невозмутимый бармен за стойкой. – Я тебя не удерживаю! Арриведерчи!
– И уйду! – Парень с грохотом отодвинул свой стул.
– И убирайся! – Девица стукнула кулачком по столу. – И не смей мне больше никогда звонить!
– И не позвоню! Сама, сама еще приползешь на коленях, идиотка!
– Мерзавец!
Парень развернулся, подошел к стойке, расплатился. Бармен что-то хотел ему сказать – не переживай, мол, утрясется. Но парень только махнул рукой – а, гори оно все синим пламенем – и ринулся к двери. Увидев, что он не шутит, девица подскочила на стуле точно ужаленная:
– Куда ты? Вернись! Слышишь? Вернись!
«Я все прощу, – добавила про себя Эгле. – Ох, как же это все со стороны глупо. А ведь сколько раз мы с ним…»
Девица рухнула на стул. Эгле видела – она с трудом сдерживается, чтобы не зареветь от обиды, злости и раненого самолюбия.
– Не плачь, вернется, – произнесла Эгле громко. Сочла своим долгом высказаться. Потому что уже не могла молчать. Уж слишком все было похоже на них с Газаровым. В сущности, они с этой девчонкой – сестры по несчастью. «Пара сапог», как говорят они, русские.
Катя, хотя и ожидала, что какая-то реакция все-таки будет, вздрогнула: господи, сработало! А она-то испереживалась – не переборщили ли они с Биндюжным с этим «влюбленным» скандалом? У Биндюжного голос – проспиртованная труба. А ей с трудом удавалось перекричать жизнерадостного саксофониста на эстраде. Атмосфера в этом баре с таким шоколадно-пляжным названием «Кайо-Коко», по ее мнению, особенно к любовным ссорам не располагала. Зал был мал, сумрачен и пылен. Со стен щурились какие-то подозрительные брюнеты (Катя, как и большинство посетителей, не признала ни молодого Хэма без бороды и трубки, ни великого Че). К тому же гудел саксофон. Они не просидели и четверти часа, как Биндюжный подал знак – пора ломать комедию, пока фигурантка еще не очень набралась и что-то может оценить и понять в этом театре. Но как раз в эту решительную минуту нарочно саксофонист грянул фокстрот из «Дживса и Кустера». И, выкрикивая оскорбительные реплики, Катя волей-неволей каждый раз попадала в такт ядовитого ритма этой мелодии и дико пугалась, что все выходит фальшиво и ненатурально. И Эгле Таураге вот-вот, как великий Станиславский, сейчас выкрикнет: «Не верю!»
Особенно должен был подкосить ее этот водевильный «мерзавец». Надо было еще руки заломить, как в мексиканском сериале: ах, негодяй! Подонок! Изменщик проклятый!
Однако сработало. Пародийная аналогия (Катя, правда, так и не поняла, аналогия чего – Никита путано и сумбурно объяснил) оказалась тем, чем нужно. Эгле сама (!) обратилась к ней, причем со словами утешения и поддержки. Значит – так держать, лишь бы только не проколоться.
Катя трагически всхлипнула:
– Идиот несчастный… Завез в какую-то дыру… Представляешь, – она доверчиво взглянула на Эгле, – мы же в «Гараж» на Пушкинскую собрались. Потанцевать. Но он же пока все точки не объедет, пока не напьется до свинства, успокоиться не может. Бросил меня здесь, а я… Нет, ты посмотри, – Катя продемонстрировала ноги в вечерних замшевых туфлях, – я сапоги в машине оставила. И денег… – Она яростно тряхнула сумку, высыпав на стол ключи, косметичку и скомканные десятки. – Тут даже на такси не хватит. Все у него, все себе забрал. Свинья!
– Ничего, не переживай, – Эгле опустилась на стул напротив Кати, ноги ее подкашивались, – хуже бывает. Он тебе кто? Муж?
Катя отметила: хоть явно в сильной степени опьянения, эта Эгле Таураге, во-первых, очень красива, а во-вторых, добра. Раз так живо откликается на горе совершенно незнакомого человека.
– Живем вместе, – ответила Катя, снова всхлипнув. – Он из Клина, автомастерская у него там. Сначала ничего все было, а потом пить приловчился, представляешь? Сколько раз бросала его вот так (в душе при этом она ухмыльнулась), думала – все, конец! Так нет, заявится, на колени ухнется, прощения просит. Крест, просто крест какой-то! И бросить жалко, и нести тяжело. Это не крест – чемодан без ручки. А ты что тут одна кукуешь? Тоже с парнем поцапалась?
– Его посадили. В милиции он. Сегодня там была – не отпускают… Я просила, умоляла – нет, говорят, следствие какое-то.
Катя замерла. Так. Эх, права пословица: что у трезвого на уме, то у пьяного на языке. Но отчего это люди, хоть и пьяные, чаще всего откровенничают с незнакомыми?
– За что посадили-то? – спросила она шепотом. – За наркоту, что ли?
– Брата моего старшего убили. Два дня назад, – Эгле провела по лицу рукой, смазывая разом выступившие из глаз слезы, – а его в убийстве обвиняют. А он не мог Витаса убить. Я знаю. Он ни в чем невиновен.
Катя сгребла скомканные десятки (их набрали в машине Колосова из всех кошельков. Именно десятки в количестве ста сорока рублей – Колосов заявил, что это то, что нужно для колорита). Катя кивнула бармену, и тот принес им еще по бокалу джина и забрал деньги.
– Выпей, – сказала она, – тебя как зовут?
– Эгле. – Зубы Таураге стучали о край бокала.
– Выпей, успокойся. И объясни толком. Я не понимаю, а почему менты решили, что твой парень брата твоего мог убить?
– Витас его ненавидел. Витас, брат. – Эгле снова резким движением вытерла слезы. – А мы два года уже вместе. Ну, ссорились, конечно, как и вы, как все. Твой пьет, а мой играет. В карты, в рулетку. И всегда в одних долгах. Бывает, и деньги у меня берет – проигрывает все до копейки. Не везет ему. Он горячий, азартный. Ну, брата все это доставало, психовал он, ругал меня дико. Ну и с ним они ругались. Но не мог, не мог он его убить! Я же его знаю. Пусть он сумасшедший, дурак отчаянный, но он добрый. И меня он любит. Никогда бы он этого не сделал.
– Ты его тоже, наверное, сильно любишь? – спросила Катя.
– До смерти, – Эгле схватила ее за руку, – даже стихи ему пишу, представляешь? Никогда со мной такого не было. Ничего поделать не могу. Если его посадят, осудят, куда мне тогда? Из окна только останется на тротуар. Или с моста в воду.
– Выброси из головы, слышишь? Ничего с твоим парнем не будет. Подержат немного и выпустят, – уверенно сказала Катя. – И не смей даже думать о… Слушать даже не хочу. Лучше скажи, что за стихи ему пишешь? Про любовь?
– Про все. Про то, какой он. Хочешь, прочту?
– Прочти, – кивнула Катя (все же стихи лучше прыжка в воду с моста).
– Сейчас… Вспомню. – Эгле глубоко вздохнула. – Вот я ему недавно написала… Погляди – красив и строен темноглазый смуглый горец. Черный жемчуг средь сокровищ, бриллиант среди рубинов, золотой орел небесный в стае вспугнутых ворон. Вот он едет по дороге, – тут голос Эгле дрогнул, – конь ступает легче ветра впереди точеной тени. Тонкий силуэт на солнце точно вырезан навеки и оттиснут в моем сердце Сулеймановой печатью. Как его могу забыть?
И Катя подумала: слышал бы Никита, как задержанного, водворенного в скарабеевский изолятор Газарова-Алигарха эта нежная, хрупкая, пьяная блондиночка именует «бриллиантом» и «золотым орлом небесным». Какие разные слова есть для одного и того же человека! У Колосова – фигурант, подозреваемый. У влюбленной Эгле – «черный жемчуг». Как к этому относиться? С усмешкой, с печалью, с юмором, завистью, грустью? Как?
– Здорово. – Теперь Эгле всхлипнула. – Я никто. Ноль. А раньше балетом занималась, танцевала. И здесь тоже. Давно. Теперь разучилась.
– И что же сейчас делаешь?
– Ничего, просто живу. Ни гроша нет своего. У Георгия тоже, да еще он играет. Так, когда выиграет – живем: пьем-едим, барахло покупаем. Если проигрывает, а это почти всегда… Ну, что делать, приходится клянчить у людей.
– То есть как клянчить?
Эгле горько хмыкнула.
– Очень просто. Человек один есть. Хороший. Очень хороший. Старше меня. Несчастный он. Помогает мне всегда, когда трудно. Всегда. В общем, это та же милостыня, но… А что делать? Жить надо. Как ты сказала про чемодан? И бросить жалко и…
– Нести тяжело, – повторила Катя, – это верно.
Ей очень хотелось спросить: что это за человек, что помогает Эгле? Не Салютов ли, часом? Но она не представляла себе, как это сделать, не вызвав ненужных подозрений.
– Прочти еще раз стихи, – сказала она (авось, пока Эгле читает, нужная комбинация фраз сложится). – Про горца. Он что, правда горец у тебя?
– Из Владикавказа. Давно уже в Москве, учился здесь. Если бы ты его только видела…
– Красивый парень?
– Для меня самый-самый. Никто, кроме него, понимаешь? Я ребенка от него хочу. – Эгле отодвинула пустой стакан. – И чтобы была точная копия отца – линия к линии.
– Точная копия? – Катя улыбнулась. – Ну прочти.
Но повторить своего «горца» Эгле не успела. Тень легла на столик. Катя подняла голову – два незнакомых парня. Один высокий, крепкий, довольно приятный, если бы не перебитый нос. Второй – ниже ростом, худой, бледный и на вид гораздо моложе. Высокий одет в рокерскую куртку на заклепках. Его спутник – в дорогое коричневое пальто из ламы с роскошным меховым воротником, которое, увы, смотрится на его субтильной фигуре как прадедушкин сюртук.
– Привет, – поздоровался высокий, – ты вот где, оказывается. Э, да ты, Эгле, хороша уже. А это кто с тобой – подружка?
– Отстаньте все, оставьте нас в покое, – забормотала Эгле.
– Пьяная в стельку, – сообщил высокий своему спутнику, словно тот был слепой и сам не видел, в каком состоянии Таураге.
Катя смотрела на них: кто такие? Вроде по виду – богатенький мальчик-буратинка и его личный шофер-телохранитель. Кто они? Знакомые Эгле? Или же… судя по описанию Колосова, это…
– Филипп… Я не знаю, что делать, куда мне идти, к кому обратиться.
Эгле словно очнулась от забытья, узнала стоящих перед ней парней. Обращалась она к тому, кто был в пальто. Катя поняла, кто они такие.
– Если можешь, помоги… Он тебя отблагодарит. Он же ни в чем не виноват.
– Я бы рад, но что я могу сделать? – тихо сказал Филипп Салютов. – Эгле, я бы рад.
Она смотрела на него, смотрела, потом махнула рукой и едва не упала, потеряв равновесие.
– Надо ее домой отвезти, – сказал Филипп своему спутнику (Катя помнила, что Колосов знал его только по прозвищу Легионер).
Тот наклонился к девушке:
– Пошли, Эгле, вставай, обопрись на меня. Я ей тачку сейчас поймаю, – сказал он Филиппу, – не бросать же ее здесь такую…
– Медузу, – кивнул Филипп и вдруг сказал Кате: – Ну, а ты что так на меня уставилась, детка?
– Воротник тебе мал, не по росту, – фыркнула Катя, – еще пусть в ателье меха добавят. – Она взяла Эгле за руку. – Пойдем, ну их.
Вдвоем с Легионером они вывели Эгле на улицу. Сразу же подкатил частник – по ночам они дежурили возле бара.
– Садись и ты, я плачу, – сказал Легионер.
– Обойдусь, – ответила Катя.
Он запихнул Эгле в машину, назвал адрес, дал водителю денег. Катя куталась в шубу. Стоять в одних туфлях на снегу было чертовски холодно!
– Если желаешь – пойдем потанцуем, – улыбнулся Легионер.
– Это с тобой, что ли?
– Да.
– А студентика куда же денем?
– Это мой брат. Младший.
Катя подумала: говорит тоном Балды, предложившего чертенку «обогнать своего меньшего брата». Это была ложь, причем стандартная. Катя точно знала, что Филипп Салютов ему не брат. Легионер мог сказать – друг, приятель…
Она оглянулась: на углу соседнего дома маячила «девятка» Колосова. Там ее ждали с нетерпением. Идти сейчас на контакт с этим Легионером ей никто не разрешал. Не могли даже предвидеть, что он и Филипп Салютов приедут в этот бар сегодня вечером.
– Я не могу, поздно, мне нужно домой, – ответила она, – в другой раз, если хочешь. Ты ничего, симпатичный. Часто тут бываешь?
– Как дорога приведет. Может, тогда телефон дашь? Я запомню – на память не жалуюсь.
И Катя дала ему свой домашний телефон. Естественно, на всякий пожарный, ради интересов дела. Не давать же было рабочий, когда вся Москва знает, кому принадлежат первые три цифры, какой конторе!
– Я позвоню, – обещал Легионер.
Катя медленно пошла по скользкому обледенелому тротуару к машине. Он вернулся в бар. Больше они никогда не виделись. Катя впоследствии часто вспоминала эту встречу. Это был упущенный шанс. Хотя тогда она этого еще не знала.
Глава 23. ПОСЛЕ СОВЕЩАНИЯ
Следующее утро для Колосова началось с совещания у начальства. На Никитский прибыли следователь Сокольников, куратор областной прокуратуры, начальники областного и столичного РУБОПа, начальник спецотдела «А» Геннадий Обухов, а также… представители Генеральной прокуратуры. Подобный сбор в стенах родного главка случался только по суперделам. Колосов понял: дело «Красного мака» к таковым наверху уже причислено.
И точно, на совещании обсуждался только один вопрос – ход расследования убийств в казино. И хотя все присутствующие высказывали свое мнение, складывалось впечатление, что и РУБОП, и Генпрокуратура очень многое недоговаривают. Когда настала его очередь докладывать, Колосов ознакомил присутствующих с «мерами оперативного плана, уже предпринятыми отделом убийств», и закончил свой отчет весьма пессимистическим прогнозом: если «Красный мак» лишат лицензии и ликвидируют, это «отбросит раскрытие дела далеко назад».
– Ну а вы что предлагаете? – недовольно спросил представитель Генпрокуратуры. – После двух убийств, совершенных в помещении казино, снова открыть этот притон?
– Не такой уж это и притон был, – возразил Колосов. – Да, я предлагаю все вернуть на исходную позицию. По моему личному мнению, это единственный способ держать в поле зрения весь подозреваемый нами контингент. К тому же, как мне кажется, положительно решив этот вопрос, мы получим весьма мощный инструмент давления на гражданина Салютова в оперативном плане и с огромной перспективой на будущее.
– С какой перспективой? – «наивно» спросил представитель Генпрокуратуры, переглянувшись с начальником столичного РУБОПа.
– С перспективой более тесного нашего сотрудничества и возможного объединения в одно производство дел по убийству в казино Салютова и на улице Серафимовича, 2, в доме на Набережной, – ответил Колосов и поймал одобрительный взгляд Обухова – молодцом, пусть эти москвичи не держат нас за подготовишек!
Москвичи озабоченно переглянулись, а затем, чуть поколебавшись и поломавшись для порядка, начальник столичного РУБОПа попросил после совещания задержаться и Колосова, и начальника спецотдела «А».
Материалы, с которыми он их ознакомил, непосредственно касались Тенгиза Миловадзе-Хванчкары. Никита и Обухов увидели видеосъемки негласного наблюдения за офисом Миловадзе и его особняком, кстати, тоже расположенным на Рублевке. Ознакомились они и с последними агентурными рапортами, и с материалами спецпроверок, и даже со справками из колоний строгого и общего режимов, где в недавнем своем прошлом парфюмерный король столицы и теневик игорного бизнеса Тенгиз Тариэлович Миловадзе мотал сроки от пяти до двенадцати лет.
Колосов читал все эти справки и рапорты и думал: если это все, что у них есть на этого Хванчкару, то это – мертвому припарки для раскрытия убийства в доме на Набережной. Характеристики с прежних мест лишения свободы к уголовному делу не пришьешь. Возможно, и правда, что информация, которой обладает Салютов, является на сегодняшний момент единственным связующим звеном между Хванчкарой и этим убийством.
Он рассматривал фотографии Миловадзе, сделанные во время наблюдения, – крупный, дородный, пожилой, благообразного вида мужчина. Убеленный сединой, но предпочитающий одеваться в модные пиджаки от «Гуччи» спортивно-молодежного покроя. От рубоповцев он узнал, что Миловадзе женат уже четвертым браком, жена моложе его на двадцать пять лет и уже успела родить ему сыновей-близнецов.