— Ты не слишком его жалуешь?
В глазах Ларса мелькает что-то не очень хорошее:
— Это такая сволочь, которую даже на тот свет не берут из брезгливости, чтобы ад не загадил.
— Зачем же приглашаешь в дом?
— Кто приглашает? Его не выгонишь. Разве денег дать, чтобы поскорей убрался. Придется…
Мы намерены говорить об оружии викингов.
Ларс снова раскрывает фолианты…
Я вдруг решаюсь задать вопрос:
— Как ты думаешь, мастер, создавая клинок, должен нести хоть какую-то ответственность за его использование? Я понимаю, что он не виноват, что оружие использовали, например, для убийства, но он же не мог не понимать, что оно будет именно так использовано?
— Ты прекрасно знаешь, что на этот вопрос ответа нет. Человечество никогда не сможет однозначно ответить, виноват ли создатель оружия в гибели людей от этого оружия.
— Человечество не может, а ты для себя можешь? — В его глазах что-то такое, чего я почти пугаюсь, и быстро добавляю: — Если не хочешь, можешь не отвечать.
— Нет, почему же? — Ларс ворошит поленья, подкладывает еще одно и садится, прислонившись к креслу, задумчиво глядя на огонь. — Человек обязан отвечать за все свои поступки, даже совершенные по глупости.
Я не знаю, что говорить. Ларс сидит, глядя на огонь, молчит, и я понимаю, что он там, в своем мире, бесконечно далеком от меня. Мне до дрожи хочется провести рукой по его волосам, но я знаю, что, если только прикоснусь, он отбросит мою руку. Нет, он не пустил меня в свою жизнь, даже не позволил к ней приблизиться… Все, что было за эти дни, всего лишь видимость, мираж.
И вдруг…
— Знаешь, сегодня меня вызывали в полицию. Уже второй раз.
— Почему? — осторожно, боясь что трепетный огонек доверия погаснет от любого неосторожного слова.
— Расспрашивали о шибару…
Внутри у меня все замирает, готовясь рассыпаться огнями фейерверка, потому что он счел возможным говорить о себе. Но фейерверк не зажигается, напротив, в следующее мгновение я падаю в преисподнюю.
— Я убил человека.
Мир рухнул, просто перестал существовать. Может, кто-то и оставался жить на этом свете, и даже был счастлив, но мой мир погиб.
Значит, все-таки Анна и Оле правы в своих подозрениях, красавец и умница Ларс убийца. Хочется закричать: «Нет! Не может быть!», но он же сам только что признался. Мрак, охвативший меня, густой и непроницаемый, он почти осязаем. Внутри растет паника, нет, я не боюсь, что последую за Кайсой, но боюсь утонуть в этом мраке. И как тонущая отчаянно пытаюсь барахтаться.
Мысли расталкивают пелену, пробираясь к свету. Вопреки всем подозрениям, вопреки его собственному заявлению я НЕ ВЕРЮ, что Ларс убийца. Конечно, сейчас он скажет, что пошутил, это такая дурацкая шутка, чтобы меня испугать, вроде той, что была в первый день с книгами. Это проверка, как я сразу не поняла? Ларс проверяет мою способность не впадать в панику…
Сейчас он скажет, что пошутил… скажет…
Но Ларс молчит, ничего не опровергая и не объясняя.
Не знаю, сколько времени мы так сидим, я потеряла счет минутам. Полено почти прогорело.
Ларс вдруг поднимает голову и тихо просит:
— Линн, иди к себе…
— Извини, я не хотела…
Он не дает договорить.
— Иди к себе, Линн.
— Я возьму скрипку?
— Что?
— Я возьму ту скрипку, на которой играла?
— Да, бери.
В его голосе легкое изумление, но я уже не обращаю внимания, мне тошно. Тошно от понимания, что, если и была тоненькая ниточка, связывающая нас с Ларсом, она только что оборвалась. Оборвала ее я сама своим ненужным любопытством.
Не глядя на него, выхожу из библиотеки, плотно прикрываю за собой дверь. Почти на цыпочках спускаюсь в малую гостиную, но вместо того, чтобы взять скрипку и отправиться к себе, как сказала, сажусь за рояль и начинаю тихонько играть «Таинственный сад» Рольфа Ловланда. Сначала совсем тихо, чтобы не разбудить… А, собственно, кого? Ларс в библиотеке, там тяжелая дверь, ничего не слышно, а Свен ушел к себе… О том, что может появиться Жаклин и снова начнет угрожать, почему-то не думается. К тому же еще не поздно, часов девять вечера, спать рано.
Если явится Ларс или услышит Свен, извинюсь и уйду, а завтра обязательно уеду, не нужно мне никаких восьми дней.
Но дверь в гостиную плотно прикрыта, ни Ларс, ни Свен не появляются, я играю, уже не боясь, так, как это требует душа. Пальцы, конечно, подзабыли, играла вообще с месяц назад, а эту сказочную мелодию и вовсе давно, но папа прав, когда поет или плачет душа, струны тоже поют или плачут…
Рояль не скрипка, я владею им только как сопутствующим инструментом, то есть, как школьница, но это же не концерт…
Происходящее в моей собственной душе и моем сознании недоступно моему же пониманию. Ларс признался, что он убил человека. У меня нет никаких оснований этому не верить, тем более, я знаю кого и даже как, видела фотографию трупа. Чтобы убедиться в его виновности или невиновности я приехала сюда, да и вообще с ним познакомилась. Теперь знаю, что виноват, и… не верю в это! Почему? Потому что он умопомрачительно красив, что я тону в его стальных глазах, что ему нравится мое тело?..
Я понимаю, что в подобных вещах просто так не признаются, если это не была дурацкая шутка, то возводить столь страшную напраслину на себя Ларс просто не мог. И чем же занимается мой изощренный ум? Потрясающе, но он ищет… оправдания! Я цепляюсь за мелькнувшую мысль, что Ларс сказал «человека». Да, он же не сказал «девушку», «Кайсу» или что-то подобное? А может, этот человек был преступником! Люди разные…
Здравый смысл напоминает, что Ларса вызывали в полицию.
Даже собственному здравому смыслу можно возражать. Ну и что, что вызывали и даже дважды, отпустили же! Правильно, убийц не отпускают, а если и отпускают, то только когда обвинения не доказаны. Сознание хватается за эту соломинку, за эту травинку между голых отвесных скал в надежде удержаться. В конце туннеля появляется крохотная световая точка, в глубине души я понимаю, что это самообман, светлячок, а не выход, но отказаться даже от светлячка просто не могу. Иначе незачем жить.
Я не пианистка и репертуара, подобного скрипичному, у меня нет, чаще играю по памяти несколько любимых произведений и кое-что с листа. Уходить не хочется, и я заглядываю в лежащие на рояле ноты. Это произведения из репертуара Ричарда Клайдермана. Обожаю этого голубоглазого красавца! Он так легко играет, кажется, сейчас взлетишь вместе со звуками. У Клайдермана обычно грустные произведения, особенно если это Поль де Сенневиль. Безумно красивые и грустные. Самое подходящее для моего настроения.
Сборник легко открывается на странице с «Браком по любви», который часто называют «Весенним» или «Осенним» вальсом Шопена. Видно, хозяин частенько грустит под эту музыку. Интересно, а мне можно? Я тихонько…
Я отвожу душу, тихонько изливая ее слезы в чудесной мелодии. Потом следует «A Comme Amore», тоже грустная музыка.
Когда затихают последние звуки, решаю, что пора уносить ноги, потому что, если кто-то придет, все настроение будет испорчено. Беру скрипку, открываю дверь в холл и замираю на пороге, потому что рядом с дверью прямо на полу, прислонившись к ее второй половике спиной, сидит Ларс.
Я просто не знаю, что делать или говорить. Ларс поднимает голову, в глазах что-то такое, чего я понять просто не в состоянии.
— Ты хорошо играешь…
— Спасибо.
Он молчит, не шевелясь, мне остается только уйти к себе. Но скрипку я не выпускаю из рук.
Моя нога уже встает на нижнюю ступеньку лестницы, как сзади вдруг раздается тихое:
— Ее звали Маргит…
— Кого? — спрашиваю почти шепотом, не очень понимая о чем речь, но страшно боясь спугнуть откровение, которое предчувствую.
— Это было семь лет назад. Я нарушил первую заповедь топа: нести полную ответственность за боттома, связал нижнюю и оставил, понадеявшись на других…
Второй раз за вечер я переживаю шок. С трудом проглотив вставший в горле комок, выдавливаю из себя:
— Ты об этом убийстве говорил?
— Да, конечно. Иди спать, Линн.
Я послушно бреду к себе, пытаясь осознать услышанное.
В комнате широкая полоса лунного света, погода наконец решила побаловать нас ясным небом. Скрипка в моих руках еще долго плачет, рассказывая об умирающем лебеде, о несчастной любви, о тоскующей душе…
* * *
Удивительно, но ни сестра, ни отец Кайсы в ее квартире не появились, словно погибшая их вовсе не интересовала.
Вангер несколько раз перечитывал записи, сделанные наспех, когда осматривал вместе с Бергманом место преступления (тогда казалось, что это просто несчастный случай), но ничего интересного не находил. Ни-че-го… Так бывает у глухих дел, которые либо раскрываются вдруг, когда уже ничего хорошего не ждешь, либо не раскрываются никогда. У Дага было неприятное предчувствие, что на сей раз второй вариант.
Квартира Кайсы принадлежала муниципалитету, оттуда прислали запрос, можно ли освободить ее, сдав вещи на склад хранения, чтобы поселить других нуждающихся.
— Интересно, они сообщают новым жильцам, что случилось с прежними?
Вангер хмуро покосился на Фриду:
— Конечно, нет. Соседи расскажут в красках. Но, думаю, тем, кто туда переедет, выбирать не приходится, дом не слишком богатый, соседи пенсионеры и такие же малоимущие. К тому же в Стокгольме так много домов и квартир, где когда-то совершено преступление, что трудно выбрать некриминальное в прошлом место проживания. Да и в остальных городах тоже. У человечества тяга к лишению жизни себя или кого-то. Ты уверена, если живешь в старом доме, что в нем никто не умер или не повесился?
Фрида внимательно изучала Дага, произносившего эту тираду. Тот удивленно приподнял брови:
— Что?
— Никогда не слышала от тебя столь долгой речи. Что случилось?
— Ничего, — мотнул головой Вангер. — Меня удивляет, почему отец и сестра не забрали или не выбросили вещи.
— Хорошо, что не выбросили, мы можем еще раз посмотреть.
Даг с интересом вгляделся в лицо Фриды:
— Ты-то чем довольна?
Девушка рассмеялась:
— Это наших повешенных не касается. Это личное.
— Парень?
Глаза Фриды лукаво блеснули.
— А что?
— Ничего.
Вангер почувствовал легкий укол в сердце, он не мог представить Фриду в чьих-либо объятьях, хотя прекрасно понимал, что молодая, симпатичная, задорная девушка не будет одна. Но понимать не значит смириться. Он гнал от себя эти собственнические мысли, ведь не имел ни малейшего права ревновать даже просто как приятельницу. То, что Фрида носила кофе и булочки, а теперь вот работает с ним в паре, вовсе не означает, что она обязана отчитываться или спрашивать совета, как сестра. Но мысли не прогонялись.
Даг досадовал на себя, теперь весь день будет думать о причине веселости Фриды вместо того, чтобы думать о деле.
Управляющий компанией, встречая их, явно нервничал, кивал, беспрестанно вытирал взмокшую шею платком, ахал и охал, но толка от него было мало.
Уже в квартире Фрида покачала головой:
— Ну и родственнички, даже не зашли в квартиру! Почему они не поинтересовались ни тем, что от нее осталось, ни вообще ее жизнью?
— Помнишь, сколько всего наговорила ее сестра?
— Даг, а ты помнишь, как ее зовут?
— Черт, не помню. Фрекен Стринберг и все.
— Тоже хороши.
Вангер дернул щекой:
— Давай смотреть, хватит укорять себя, тогда мы думали, что Кайса повесилась.
Чистенько, но бедненько, ничего нового обнаружить не удалось, однако Фрида прихватила с собой пару альбомов с фотографиями, которые лежали в спальне:
— Посмотрю на досуге. Фотографии помогают понять человека.
Снимки действительно кое-что подсказали…
Детских не было совсем, только лет с шестнадцати. Вангер тоже заглянул через плечо Фриды, но снимки были обычными — под девизом «Здесь был я». И что за страсть у людей фотографироваться на фоне разных достопримечательностей? Словно без этого напоминания они не в состоянии понять, что сфотографировано.
Сейчас уже мало кто собирает снимки в альбомы, предпочитают хранить в компьютерах или мобильниках, это чревато — вместе с утерянным телефоном или вышедшим из строя диском теряется и множество фотографий. Но теперь сами фотографии ценят куда меньше, это когда-то бабушки и дедушки, посадив внуков рядом с собой в большое кресло, часами могли показывать выцветшие снимки и рассказывать кто есть кто на них.
Фрида подумала, что, будь у Кайсы дети, они вряд ли знали бы, как выглядят ее отец и мать, и даже сестра. Честно говоря, странно выглядят. Сестра, которая приходила после ее гибели, столь серая курица, что и не запомнишь. Отец немногим лучше, мрачный, молчаливый тип, но сестра хоть была разговорчивой, а отец больше трех слов не произнес. Нет, целых пять:
— Здравствуйте. Где расписаться? До свидания.
Богатый словарный запас, ничего не скажешь.
Даг вернулся за свой стол, его вовсе не интересовало, как выглядела Кайса, когда ходила в Музей корабля Васы.
— Даг, смотри, кто-то не хотел, чтобы знали, что он знаком с Кайсой.
Действительно у фотографии оторван правый край, от правой фигуры осталась только часть рукава. Кто же стоял рядом с Кайсой в музее? И кто фотографировал?
Снимок сложили пополам и по сгибу оторвали… Парень, с которым Кайса рассталась? Так бывает, когда бывшего милого жестоко разрисовывают на фотографиях, даже выкалывают глаза и пририсовывают рога, а бывает, вот так отрывают, чтобы и не вспоминать. Глупо, лучше уничтожить всю фотографию, ведь линия отрыва всегда будет напоминать того, кто был на снимке рядом.
Но Фрида возразит:
— Нет, там была девушка, но знаешь, что странно…
— Ну, теоретик ты мой, что еще нашла?
— Смотри, с одной стороны они совсем близко, с другой под ручку не взялись.
— Какое это имеет значение?
— Большее, чем ты думаешь.
Даг присел, понимая, что сейчас услышит ознавательную лекцию. Фрида ходячая энциклопедия, причем, ее знания, будучи теоретическими, оказываются очень полезными на практике.
— Еще раз и понятно.
Фрида кивнула.
— По тому, как близко держатся люди друг от друга, зная о ситуации в тот момент, можно наверняка сказать о степени их близости.
— Кайса лесбиянка?
— Не думаю, но я не о том. Вспомни любую очередь или транспорт, например, метро. Если есть возможность, люди норовят отодвинуться друг от друга, причем, это совершенно определенное расстояние — от метра до трех.
— Конечно, особенно в час пик.
— А ты уютно чувствуешь себя в транспорте, когда на тебя со всех сторон наседают? Неуютно, для удобства людям и нужны те самые один-три метра. Это называется социальным расстоянием, то есть, комфортным расстоянием между чужими людьми.
— Понял. Ты права. И что?
— Вторая дистанция личная — от метра до полуметра. Это если приятели, хорошо знакомые, те, кто не боится показаться неприятным, не боится, что от него отстранятся. И совсем маленькая дистанция от полуметра и ближе, когда чувствуют запах, дыхание, даже тепло тела, особенно как на этом снимке — в теплое время года. Это интимная дистанция, она позволительна между теми, кто спит друг с дружкой, либо между родственниками.
Вангер замер, присев сначала, он уже давно поднялся и навис над Фридой, разглядывая снимок, и почти касаясь ее виска щекой. Девушка не отодвинулась. Допускала его в свою интимную зону? Даг почему-то смутился, чего с ним раньше никогда не случалось.