– Ох уж эти их праведные речи о свободе и справедливости. Меня от них тошнит, Декс. Когда они говорят «освобождение», значит, скоро кто-нибудь взлетит на воздух. Когда они говорят об активном участии в управлении государством, то подразумевают передачу власти каким-нибудь отбросам общества, живущим на помойке. Они заставляют нас усваивать свои гнусные понятия и свой грязный язык – вспомните, когда вы в последний раз были шокированы, услышав о «фашистских свиньях»? Они вколачивают свою идеологию нам в мозги; настало время покончить с этим.
Этридж чувствовал, что головная боль сводит его с ума. Она не давала ему сосредоточиться на разговоре, хотя их диалог становился все более тревожным. Брюстер долго распинался по поводу либералов, но несколько минут назад неожиданно перешел на испанские базы. Этриджа это насторожило, поскольку он знал, что президент ни о чем не станет говорить просто так. Ярость Брюстера была вовсе не случайна – она служила преамбулой к следующему шагу, который Этридж, измученный своей головной болью, тщетно пытался предугадать.
– Как вы думаете, не одолжит ли мне кто-нибудь пару таблеток аспирина?
Брюстер быстро поднял голову, и на его лоб упала темная прядь.
– Вам плохо?
– Просто головная боль.
– Я позову доктора.
– Не стоит.
– Декс, вас накрыло взрывом, вы повредили голову, а теперь у вас появились головные боли. Вам надо показаться врачу.
– В этом нет необходимости. Я всю жизнь страдаю головными болями, время от времени они появляются, но потом всегда проходят.
Этридж слегка поднял руку, чтобы показать, что он оценил внимание президента.
– Беспокоиться тут не о чем, клянусь вам. Врачи уже провели надо мной все обследования, какие только знает медицина. Со мной все в порядке. Мне просто нужно выпить аспирин.
Президент потянулся к телефону. Этридж услышал, как он что-то говорит в трубку, и, уловив слово «аспирин», с облегчением откинулся на спинку кресла.
Ему вовсе не хотелось снова начинать весь круг обследований под присмотром целого отряда врачей, переводивших его от одного диагностического аппарата к другому, подвергавших его всевозможным тестам и анализам и следивших за каждым его шагом, как будто он попал в тюрьму. С ним было все в порядке; это всего лишь плохая погода и пазушные кости. Поначалу его беспокоила какая-то странная летаргия, огромное количество сна, которого требовал его организм; на следующее утро после взрыва он проснулся с раскалывающейся головой и чувством необычной слабости в правой части тела. Он честно рассказал об этом врачам – он вовсе не был гордым идиотом. За сим последовало несколько серьезных бесед о возможности инсульта или, может быть, «метаболических церебральных нарушений»; дополнительное просвечивание черепа, еще несколько электроэнцефалограмм. На третье утро Дик Кермод, его лечащий врач, вошел в палату с сияющим видом: «Какого черта, у вас ничего нет. Человек, которого стукнули по голове, имеет право на небольшую головную боль. Никаких внутренних повреждений, никакого инсульта. Голова сегодня не болит? Прекрасно, значит, мы вас выписываем – у нас не осталось ни одного теста, все дали отрицательные результаты. Но если появятся какие-нибудь проблемы, сразу же со мной свяжитесь, обещаете? А от головы пейте аспирин».
Говард Брюстер положил трубку на телефон:
– Вы должны мне кое-что пообещать, Декс. Завтра утром вы первым делом позвоните доктору и расскажете ему об этих болях.
– Но я…
– Пообещайте мне эту маленькую вещь, ладно?
Этридж наклонил голову:
– Обещаю.
– Вы очень важны для нас, Декс. Мы не хотим, чтобы у вас были какие-то проблемы со здоровьем. Если мы не вызволим Клиффорда Фэрли ко дню инаугурации, вам придется встать на его место, а для этого вы должны быть достаточно здоровым человеком.
– К этому времени он уже будет с нами, господин президент. Я в этом абсолютно уверен.
– Надо быть готовым к худшему, – ответил Брюстер, закурив новую сигару. – Поэтому вы сейчас здесь. У нас очень мало времени: я должен передать вам всю информацию, которой прежде уже нагрузил Фэрли. Мой предшественник инструктировал меня шесть недель, столько же я потратил на Клиффа. А у нас с вами осталось только девять дней. Разумеется, вам надо посетить Госдепартамент и министерство обороны, поговорить с людьми из моего кабинета и Совета безопасности, однако есть только один человек, который может провести вас от начала до конца через все эти джунгли, и этот человек – я. Поэтому в ближайшие девять дней, Декс, вам придется проводить со мной так много времени, что скоро вас начнет от меня тошнить, если этого уже не случилось.
Этридж не испытывал неприязни к Говарду Брюстеру. На самом деле он ему скорее нравился. Но его мнение о президенте долгое время оставалось неустойчивым, потому что было не так-то просто определить его политическую позицию. На первый взгляд он казался воплощением американских традиций: вырос в сельских районах Орегона, верил в необходимость тяжелого труда и патриотизм, в равные возможности для всех, в то, что Бог никого не любит так, как сильного и упорного бойца. Создавалось впечатление, что мировоззрение Брюстера сложилось под влиянием Авраама Линкольна, Горацио Элджера и Тома Микса. Он представлял собой смесь либеральных традиций, консервативного мышления и жизненных ценностей человека с улицы. Отсюда проистекали и его слабости: поверхностная набожность, отсутствие твердых принципов, слишком покладистая мораль.
В целом Этридж рассматривал Говарда Брюстера как достойный объект для оппозиции – не святой и не чудовище; но кто может сказать, что он полностью подходит для роли президента?
– Мы будем работать вместе долгие часы, – продолжал президент. – Вы должны усвоить массу разных вещей: текущие дела, секретную информацию и все остальное. Вот почему вы нужны мне здоровым.
Для большей убедительности президент слегка подался вперед. Его рука вместе с сигарой отлетела ото рта, оставив в воздухе дымящийся след.
– Вы не можете позволить себе головной боли. Понимаете, о чем я говорю?
Этридж улыбнулся:
– Все в порядке, господин президент.
Помощник принес аспирин и стакан холодной воды. Этридж проглотил таблетки.
– Моя сигара вас не беспокоит?
– Нисколько.
– Это правда или простая вежливость?
– Вы знаете, что я и сам иногда не прочь побаловаться сигарой.
– Да, но когда у человека болит голова, он становится чувствительным к некоторым вещам.
Помощник ушел, и Брюстер положил сигару в пепельницу рядом со своим локтем.
– Вы удивительно любезный парень, Декс. Помню, как в начале кампании вы все время опаздывали на собрания, и потом оказалось, что вы просто пропускали всех вперед и придерживали им двери. Где бы вы ни появлялись, ручки всех дверей оказывались у вас в руках.
– Меня от этого быстро излечили.
Президент улыбнулся, и его глаза превратились в щелочки. Но в следующий момент к нему вернулся серьезный вид.
– Как жаль, что я вас так мало знаю.
– Разве я кажусь вам такой уж большой загадкой?
– Декс, вы избранный вице-президент. Если Клифф не вернется живым и здоровым в эти девять дней, вы станете следующим президентом Соединенных Штатов. Будь это в моих силах, я хотел бы знать вас так же хорошо, как собственного сына. Тогда мне было бы гораздо легче.
– Похоже, все дело в том, что вы просто боитесь передать мне власть. Вы не уверены, смогу ли я с ней справиться.
– Я вам вполне доверяю, Декс.
– Но вы бы предпочли, чтобы я вас чем-то успокоил. Что вы хотите от меня услышать, господин президент?
Брюстер не дал прямого ответа. Он встал и прошелся по комнате с таким видом, словно видел ее в первый раз. Рассмотрел картины, окинул взглядом мебель; потом вернулся к столу и встал за креслом, наклонившись через него, чтобы взять сигару.
– Управлять страной из Белого дома, – медленно произнес он, – это то же самое, что пытаться прихлопнуть муху с помощью большой дубины. Я не подвергаю сомнению ваше сердце или ваш ум, Декс. И я не думаю, что ваши политические взгляды радикально отличаются от моих. Какие-то различия, конечно, есть, но они не слишком велики. Однако мы просидели с вами в сенате – сколько? Лет двенадцать, кажется? И у меня ни разу не было случая узнать вас как следует.
– Я сидел в другом крыле.
– Многих демократов я знаю гораздо хуже, чем некоторых из тех парней, которые сидели в другом крыле.
– Вы хотите сказать, что я не проявлял большой активности?
– Простите, если это кажется вам неделикатным, но именно это я хочу сказать. Конечно, вас нельзя было назвать отщепенцем или безмозглым крикуном, с которым ни о чем нельзя толком поговорить. Ничего похожего. Но вы были чертовски тихим сенатором, Декс. – Глаза президента уставились на него, как два ружейных дула. – Чертовски тихим сенатором.
– Не в моем стиле поднимать много шума, господин президент.
– Если через девять дней вы войдете в этот дом, то вам придется поднять очень большой шум, Декс. Иначе вас никто здесь не услышит.
– Что ж, раз так, я буду достаточно шумным.
– Вы думаете, вам это под силу?
– Я надеюсь, что мне не придется делать ничего подобного. Я надеюсь, что Клифф вернется. Но если дела будут обстоять так, как вы говорите, то мой ответ – да. Я думаю, что мне это под силу, господин президент.
– Хорошо. Прекрасно.
Брюстер уселся в кресло, сунув в рот сигару и скрестив ноги. На нем был спортивный твидовый пиджак от «Харрис», узел на его галстуке выглядел безупречно, брюки были отлично выглажены, ботинки сияли, но при всем этом он, как всегда, производил впечатление мешковатого и чуть неряшливого человека.
– Похоже, я вас не слишком убедил.
– Декс, многие люди в моей партии очень беспокоятся на ваш счет. Вы пробыли в Вашингтоне двадцать четыре года, и за это время никто не видел, чтобы вы занимались чем-нибудь другим, кроме проталкивания законопроектов, полезных для ваших избирателей в Детройте. Может быть, я говорю слишком резко, но ситуация этого требует. Последние восемь лет в сенате вы занимались юстицией, финансами и торговлей – все это очень теплые местечки. Насколько я знаю, вы никогда не выступали по вопросам международных отношений или обороны. Ваше голосование по этим вопросам всегда было очень сдержанным и разумным, однако, когда парни с Холма обращают свой взгляд на Пенсильвания-авеню, им нужно руководство, а не списки голосов.
– Боюсь, я не могу изменить свой послужной список в угоду сложившейся ситуации, господин президент.
– Я хочу лишь предупредить, с чем вам придется иметь дело. Ваша большая дубина – это конгресс Соединенных Штатов. И если вы хотите прихлопнуть ваших мух, вам нужно уметь с ней обращаться.
Сигара, описав плавную дугу, вернулась обратно в пепельницу.
– В конгрессе вам придется столкнуться со множеством разных правил и предрассудков. Большинство из них – чистейший анахронизм. Я знаю, что у Фэрли есть грандиозные планы по поводу расчистки этих завалов, но у него ничего не выйдет: такие попытки уже были и всегда кончались ничем. Вы должны научиться балансировать дубиной на кончике пальца, Декс, другого пути нет. Если вы попытаетесь ухватиться за нее с одного конца, она вывалится у вас из рук. Вы республиканец, а у демократов в конгрессе большинство.
Еще двенадцать часов назад мысль о возможности стать президентом США казалась Этриджу чем-то далеким и туманным. Хотя после выборов ему поневоле приходилось с ней считаться, до сих пор он смотрел на президентство, как на выигрыш в лотерее, когда в руках всего один билет. Конечно, такие выигрыши иногда случаются, но не стоит рассчитывать на них всерьез.
Потом он узнал о похищении Фэрли, и Секретная служба усилила его охрану. В первый раз он почувствовал значимость своего положения. То, что казалось далеким, стало очень близким. Он не хотел додумывать до конца и взвешивать свои шансы, это было бы некрасиво по отношению к Фэрли. Но похищенных часто убивают. Этридж вполне мог стать президентом Соединенных Штатов на следующие четыре года.
Впрочем, у него не было времени как следует прочувствовать эту перемену. Его срочно вызвали в Белый дом, президент приветствовал его теплыми словами, в которых озабоченность и горечь смешивались с покровительственной симпатией. За этим последовали ругань в сторону радикалов, настойчивые напоминания о важности испанских баз и, наконец, беспокойство о здоровье Этриджа и неприятные сомнения в его компетентности.
Он повернулся лицом к Брюстеру, стараясь двигаться не слишком резко.
– Господин президент, когда в Денвере я согласился баллотироваться на пост вице-президента, я принял на себя всю соответствующую ответственность.
– Но вы не очень-то боролись за этот пост.
– Пожалуй. Я был скорее темной лошадкой.
– Вы когда-нибудь боролись за что-нибудь по-настоящему, Декс?
– Думаю, что да. – Он медленно улыбнулся. – Мы изо всех сил боролись против вас.
Брюстер остался невозмутим:
– Кампанию вел Фэрли, а не вы.
– Мне казалось, что я тоже приложил к этому руку. Или я просто обольщаюсь?
– Вовсе нет. Вы помогли ему получить множество голосов – можно даже сказать, именно благодаря вам он победил на выборах. Но обращение с дубиной потребует от вас совсем других навыков. – Президент докурил свою сигару и достал из кармана новую. – Ладно, черт с этим. Мы должны как следует выложиться за эти девять дней, вот и все. По крайней мере, вы на Холме не новичок и у вас мало врагов. Когда сюда пришел Франклин Рузвельт, он был губернатором штата, те немногие люди, которых он знал, его ненавидели, и у него не было никакого представления о том, как руководить страной. Однако он справился – все справляются.
Этридж ясно понимал, что президент пытается убедить скорее самого себя и при этом чего-то недоговаривает. Это можно было прочитать в его глазах. «Но вы-то не Франклин Рузвельт, Декс. Вы не станете таким, как он, даже через миллион лет».
«Ну что ж, посмотрим», – подумал Этридж. Он принял свое решение и чувствовал, что его поднимает волна ликования и торжества.
Президент говорил по телефону.
– Билл? Расскажите мне о новостях. – Его большое лицо кивало, а глаза блуждали по комнате. Он слушал в течение нескольких минут, на протяжении которых на его лице, как у актера, сменялись разные эмоции. Изредка он бросал в ответ что-нибудь односложное; напоследок он сказал: – Держите меня в курсе, – и повесил трубку.
– Что нового?
– Испанская полиция нашла вертолет. Пустой.
– Где?
– На ферме в Пиренеях.
У Брюстера был хороший искусственный загар, но сейчас его лицо казалось старым. За последние два-три года он заметно постарел. «Так всегда и бывает», – подумал Этридж, чувствуя, что в эту мысль прокралось что-то слишком личное, он сам довольно болезненно относился к своему возрасту.
– Может быть, они найдут отпечатки пальцев, – прибавил президент без особой убежденности. – Или какие-нибудь улики.
– От Фэрли ничего?
– Нет. Ни от него, ни от людей, которые его похитили.
– Это ужасно.
– Все могло бы быть иначе, – заметил Брюстер, – если бы я тогда не позволил ему переубедить себя насчет расправы с этими ублюдками.
– Я так не думаю. Мы бы взялись за них здесь, а не в Европе.
Глаза президента сузились.
– Декс, я хочу покончить с этими ублюдками. Мне нужна ваша помощь.
– Неделю назад вы предлагали то же самое Фэрли.
– С тех пор ситуация стала гораздо хуже. Она выходит из-под контроля.
– Мы даже не знаем, кто за этим стоит, господин президент.
– Один из них американец. Черный. Нам это известно.
– Это еще не причина, чтобы устроить массовое линчевание.
– Никто не говорит о линчевании, Декс.
– В сети попадется много ни в чем не повинной рыбешки.
– Но это покажет им, что мы не собираемся отступать. – Он сделал широкий жест рукой, в которой обычно держал сигару. – Сейчас это очень важно – гораздо важнее, чем считает большинство.
Этридж понимал, что президент хочет начать атаку против радикалов не ради каких-то стратегических целей, а просто чтобы показать, что его администрация способна на твердые и эффективные шаги. Сейчас необходимо успокоить общественность. Он признавал мотивы президента, но прекрасно сознавал и то, что жесткие меры правительства могут спровоцировать в стране массовые беспорядки, которые потребуют от Вашингтона еще более суровых действий. Иными словами, придется использовать армию. Но если вы начинаете применять военную силу против части собственного населения, это ставит под удар всю демократическую структуру власти. Этридж меньше всего хотел идти на такой риск именно теперь, когда благодаря Фэрли у страны было больше шансов на реформы, перестройку и политическую стабильность, чем за все последние десятилетия.