Транквилизаторы замкнули его в тесную скорлупу, где он обитал, как пассивный наблюдатель, снедаемый периодическими вспышками страха, которые подавляла новая порция лекарства. Он смотрел на все с мутным сознанием и притуплёнными чувствами, ни на что не реагируя и не пытаясь думать.
В одиночной камере он постепенно начал приходить в себя.
Он сидел на кровати, прислонившись спиной к стене и упершись в колени подбородком, обняв свои ноги и уставясь неподвижным взглядом на торчавший напротив водопроводный кран В первый раз его разум шевельнулся с вялой неохотой. Понемногу его мышцы затекли, и он упал лицом на кровать, уткнувшись подбородком в сцепленные руки. В таком положении глазам было темно, и он решил немного подремать, но его сознание уже очнулось от долгой спячки, и он начал размышлять.
До сегодняшнего дня он понимал, что у него есть только два выхода – убийство или освобождение; и то и другое от него не зависело, что бы он об этом ни думал и как бы ни поступал. И он замер в опасном состоянии неопределенного равновесия, которое, сколько бы оно ни продолжалось, должно было закончиться свободой или смертью.
Но теперь он понял, что в своих размышлениях он может пойти и дальше.
Первым делом он подумал о побеге. Он прикинул несколько разных невероятных способов бегства и мысленно поиграл с ними, но потом отказался от всех по одной простой причине: он не был героем кинобоевика, ничего не знал о физической борьбе и не умел выбираться из тюрьмы. Кроме того, ему было неизвестно, что находится за дверью его камеры.
Они кормили его, чтобы он не умер с голоду; они не причиняли ему физического вреда. Во время похищения они сделали все, чтобы оставить его целым и невредимым. Они использовали его, как предмет торговли; значит, он был нужен им живым.
Они не стали бы предпринимать такие усилия, если бы в конце концов собирались его убить. И они не показывали ему свои лица – он особенно цеплялся за эту мысль.
Он раздумывал об этом всю ночь. Иногда он верил, что его отпустят. Иногда ему казалось, что они его используют и потом выбросят, как выжатый лимон, как ненужную сломанную вещь. В такие минуты его прошибал холодный пот.
Потом он стал думать о Джанет и ее неродившемся ребенке, о том, какие последствия все это может оказать на нее. Вернее – на них.
Мысль о ребенке и Джанет вызвала в нем первую вспышку гнева.
До сих пор он смотрел на все случившееся с ним довольно отстраненно, с объективной точки зрения. В каком-то смысле его похищение было продолжением политики – чем-то вроде военной операции. Быть может, гнусной, непростительной, ужасной, но в определенной степени оправданной.
Однако теперь он увидел в этом личную обиду. Они не имели права, подумал он. Этому не может быть никаких оправданий. Обречь беременную женщину и двух детей-подростков на агонию полного неведения…
Из политического дело стало чисто личным, и, как только это произошло, в нем проснулось новое чувство – ненависть.
Он не понимал, почему ему понадобилось так много времени, чтобы начать думать о Джанет и детях. Он вспомнил о них только сейчас, когда прошло уже – сколько? Три дня? Четыре?
Все это время его разум трусливо искал убежища в бессмысленном отчаянии. В его затуманенном мозгу рой мелких испуганных мыслей вращался вокруг его собственной персоны – позиция законченного эгоиста, которую он всегда презирал…
Он должен узнать, кто эти твари. Он должен проникнуть сквозь их бурнусы и поддельные голоса. Он должен искать все, даже самые мелкие улики.
К тому времени когда они его выпустят, он будет знать, кто они такие: он назовет миру их имена.
Он заснул и проснулся, когда они принесли еду: Абдул и Селим. Значит, Абдул вернулся, оставив где-то свой гидроплан.
Он попытался вызвать их на разговор, но ему это не удалось. Молча они забрали его миску и задвинули на двери тяжелый засов.
Оставшуюся часть дня он размышлял о том, как решить поставленные перед собой задачи. Простых решений быть не могло. Потом он заснул и проснулся с мыслью о Джанет.
Еще один обед с бараниной, еще одна ночь при свете лампочки; и его второе утро в камере.
Вошел Селим – белая фигура в просторном балахоне, воплощение спокойной жестокости. Неподвижный взгляд. Глаза, от которых ничего не укроется. Холоден и непроницаем. Человек, с которым не может быть никакого контакта. Селим казался образцом выдержки и самоконтроля, но Фэрли чувствовал в нем что-то дикое и непредсказуемое: подспудный слой ярости и злобы, который в любой момент готов прорваться на поверхность. Больше всего пугало то, что не было никакой надежды предугадать, какая причина может вызвать этот взрыв.
Фэрли изучал его, пытаясь оценить внешность: рост – пять футов и одиннадцать дюймов, вес – примерно сто семьдесят фунтов. Хотя трудно было прикинуть, что скрывается под широким арабским одеянием.
– Я хотел бы сменить одежду.
– Очень сожалею, – ответил Селим с сухой иронией. – Мы еще не закончили пошив.
В двери появился Абдул и встал рядом с Селимом. Как всегда, жует мятную резинку. Фэрли перевел взгляд на него: широкое темное лицо, задумчивый и немного отрешенный вид. Рост – пять и десять, вес – сто девяносто, возраст – лет за тридцать. Волосы тронуты сединой, возможно фальшивой. Желтовато-зеленая шоферская форма покрыта той же мелкой пылью, которая лежала на одежде Фэрли, на его коже и волосах. Частицы песка.
Руки Селима: жесткие, грубые, но не лишенные изящества благодаря длинным пальцам. Ноги? Закрыты длинной одеждой. Так же непроницаемы и его глаза, глубоко посаженные в глазных впадинах, всегда полузакрытые, неопределенного цвета.
– Осталось еще немного, – сказал Селим. – Несколько дней.
Фэрли чувствовал, что Селим смотрит на него пристальным и оценивающим взглядом. Изучает изучающего. Он оценивает меня. Зачем?
– Похоже, вы не боитесь.
– Вам виднее.
– Вы немного рассержены. Это понятно.
– Моя жена ждет ребенка.
– Как это мило с ее стороны.
– Вы сами копаете себе могилу, – сказал Фэрли. – Надеюсь, я смогу присутствовать на ваших похоронах.
Абдул улыбнулся. Селим, как обычно, остался невозмутим. Он сказал:
– Для нас это не важно. На наше место встанут другие. Вы не сможете уничтожить нас всех.
– Пока что мало кто решил пойти по вашим стопам. Вы этого добивались?
– В каком-то смысле да. – Селим пожал плечами. – Фэрли, если бы мы были евреями, а ваш Капитолий – берлинской пивной с Гитлером и его штурмовыми отрядами, то вы бы нас только приветствовали. И возможно, после этого кое-кто из немцев решил бы последовать за нами.
Аргумент был примитивным, как листовка общества Джона Берча; казалось странным, что к нему мог прибегнуть такой искушенный человек, как Селим. Фэрли ответил:
– Есть одно отличие. Люди не на вашей стороне. Они не разделяют ваших идей – их больше устроили бы репрессии, чем революция. Я процитирую вашего героя: «Партизанская война ведет к поражению, если ее политические цели противоречат чаяниям народа». Председатель Мао.
Цитата застала Селима врасплох даже в большей степени, чем Абдула. Он ответил почти с раздражением:
– Вы имеете наглость цитировать мне Мао? Вот вам Мао: «Первый закон войны – защищать себя и уничтожать врага. Политическая власть растет на пушечных стволах. Повстанцы должны просвещать народ в том, что касается ведения партизанских действий. Наша цель – наращивать террор до тех пор, пока ожесточившаяся власть не будет вынуждена наносить ответные удары».
– По-вашему, мир – это подопытный образец для ваших клинических испытаний? Ваша мнимая забота о справедливости смердит трупами. Почему бы вам не быть последовательными и не убить меня? Вы ведь этого хотите?
– Пожалуй, – бесстрастно ответил Селим. – Но боюсь, что теперь у нас нет выбора. Только что сообщили по радио. Ваш друг Брюстер согласился на обмен.
Он попытался скрыть свои чувства:
– Лучше бы он этого не делал.
– Лучше? Только не для вас. Если он вздумает с нами играть, то получит ваше мертвое тело.
– Не сомневаюсь.
Абдул сказал:
– Теперь мяч на вашей стороне.
Когда они ушли, Фэрли снова лег на койку. У них явно были больные головы, у этих самозваных революционеров. Вместо представлений о морали – одни абстрактные догмы, сведенные к двум-трем лозунгам, намалеванным на плакате. Их неистовое стремление к апокалипсису вызывало страх: подобно вьетнамским генералам, ради спасения мира они были готовы его уничтожить.
Большинство из этих людей отличались крайней наивностью; жизнь представлялась им упрощенно: все, что невозможно целиком принять, должно быть целиком отвергнуто. То, что не вызывает симпатии, следует уничтожить.
Но к Селиму это не относилось – он трезво оценивал ситуацию и принимал во внимание каждую деталь. Разумеется, он был психопатом, однако нельзя просто навесить на человека такой ярлык и считать дело законченным; очень многие мировые лидеры были психопатами, но из этого еще не следовало, что достаточно объявить их сумасшедшими и на том успокоиться. Разум Селима работал ясно и продуктивно, и он был очень амбициозным человеком.
Селим меньше всего подходил под тип донкихотствующего революционера. Он не призывал к немедленному преобразованию мира и не предавался вспышкам необъяснимого раздражения. Все это скорее относилось к некоторым из его людей – например, к Леди («Быстрей пошевеливай задницей, если не хочешь, чтобы я пнула в нее ботинком»; и чуть позже, когда они вылезали из автомобиля: «Делай, что тебе говорят. Если услышишь за спиной шум, это будет твоя смерть»). Но сам Селим не играл в такие игры. У него на уме было что-то другое.
Фэрли догадывался, в чем тут дело. Селим заботился не столько о том, чтобы улучшить этот мир, сколько о том, чтобы упрочить в нем собственное положение.
10.30, восточное стандартное время.
Билл Саттертуэйт обменялся бесстрастным поцелуем со своей женой и вышел из дома. Выкатив машину из гаража, он поехал по Нью-Гэмпшир-авеню по направлению к центру. Уличное движение в субботнее утро было не слишком оживленным, и ему везло со светофорами на перекрестках.
В первый раз после похищения он побывал дома и обнаружил, что в этом не было большой необходимости: если Лейла и заметила его отсутствие, то не проявила никаких признаков, которые на это указывали. Она спокойно приготовила ему завтрак. У мальчиков было все хорошо, они делали успехи в Эндовере; в понедельник приходил человек стелить новые ковры в холле и на лестницах; у приятной молодой четы в доме напротив произошел выкидыш; новый роман Апдайка не дотягивает до его прежнего уровня; какой взнос в этом году мы должны заплатить за театр «Арена»?
Он звонил ей регулярно, не реже одного раза в день, и она знала, что он участвует в поисках Клиффорда Фэрли; но она предпочитала ни о чем не спрашивать, а он предпочитал ни о чем не говорить.
Они поженились, когда оба преподавали в университете, однако вскоре он убедился, что интеллектуальные мужские игры не являются ее родной стихией; когда они переехали в Вашингтон, она с явным облегчением перешла на более спокойную роль домохозяйки, и Саттертуэйта это вполне устроило. В своем доме, где теперь мальчики почти круглый год отсутствовали, он мог полностью принадлежать себе. Лейла не возражала, когда он на целые недели уединялся в своем кабинете, ведя какие-то неразборчивые записи и читая бесконечные отчеты.
Три часа, проведенные с Лейлой, немного сняли напряжение, но едва он вступил в Солт-Майн, оно навалилось на него с новой силой.
Здесь все было как обычно: большие белые электронные часы, отсчитывавшие минуты до инаугурации; работающие принтеры, склоненные над столом фигуры и хаотично разбросанные документы. Некоторые из этих людей почти не покидали комнату за последние шестьдесят или семьдесят часов.
Он провел около часа с генеральным прокурором Акертом и помощником госсекретаря, обсуждая все детали перемещения в Женеву семерых заключенных. В связи с жесткими ограничениями нейтралитета, которых придерживалось швейцарское правительство, они не могли использовать военный самолет; надо было нанять коммерческий «Боинг-707». Безопасность на борту будут обеспечивать агенты ФБР и Секретной службы; после приземления к ним присоединится швейцарская полиция. В Женеве должно быть предусмотрено присутствие телевизионщиков и прессы. Брюстер решил буквально следовать всем требованиям похитителей – по крайней мере, на первый взгляд.
Саттертуэйт пообедал с директором ФБР Клайдом Шэнклендом и заместителем директора ЦРУ. Они обсудили все новости, появившиеся за последние двадцать четыре часа. В течение нескольких недель Марио Мецетти получил по меньшей мере шестьсот тысяч долларов в свободно обращаемых бумагах, но на что пошли все эти деньги, сказать было трудно.
На последнем ночном допросе раскололся Боб Уолберг; его сумели убедить, что один из его товарищей начал давать показания, и эта дезинформация плюс действие скополамина в конце концов его сломали. Полученные таким образом признания и свидетельские показания нельзя было использовать в суде, но они оказались довольно полезны в расследовании дела. Уолберг считал, что у Стурки есть контакт за пределами ячейки. Рива? Поиски велись все более интенсивно. В то же время Перри Хэрн устроил утечку информации о признании Уолберга в прессе, неофициально и не упоминая никаких имен. Это было сделано для того, чтобы рассеять циркулировавшие в обществе слухи о крупномасштабном международном заговоре. Международное подполье существовало, но оно не было многочисленно, и общество должно было об этом знать.
Подготовка двойников идет полным ходом, заверил их Шэнкленд. Они будут готовы вовремя.
Гуардиа обнаружила, каким образом регулярные звонки Марио Мецетти из Гибралтара в Альмерию доходили до адресата. В деле оказалась замешана телефонистка в Альмерии. За огромную сумму – пятнадцать тысяч песет – она согласилась установить маленький радиопередатчик на телефонную панель, отвечавшую за соединение с номером, на который приходили звонки Марио, и тот пересылал эти звонки на частоте, зарезервированной для воздушных сообщений. В диапазоне действия передатчика – приблизительно сто миль, в зависимости от помех и высоты над уровнем моря, – принимающий аппарат мог слышать все, что происходило на этой телефонной линии.
Небольшой радиус действия передатчика ничего не значил; на этой территории мог находиться промежуточный связной, который следил за получением условного сигнала и, если бы он прекратился, сообщил бы об этом остальным.
Была и еще одна новость. В Скотленд-Ярде подвергли целому ряду химических обработок пару перчаток, найденных на брошенном в Пиренеях вертолете; эксперименты позволили получить несколько слабых отпечатков пальцев, которые пропустили через компьютерную базу данных ФБР. Результат был не стопроцентным, но достаточно убедительным – один из отпечатков принадлежал Элвину Корби.
Связь Корби со Стуркой установили почти две недели назад. Пилот вертолета был черный американец. Все сходилось. Саттертуэйт не без некоторого удовлетворения отослал это сообщение Дэвиду Лайму, который, следуя за непредсказуемыми перемещениями Марио Мецетти, находился теперь в Финляндии.
Количество улик все нарастало, но единственной твердой зацепкой оставался пока Мецетти, и Лайм шел за ним по пятам.
У русских были свои люди в Алжире на тот случай, если Стурка в конечном счете отправится туда. В Северной Африке КГБ имел лучшую сеть, чем ЦРУ. Пока нельзя было сказать, что русские считают своей основной мишенью Стурку, но не было и доказательств обратного. КГБ шел по следам Лайма в Финляндии и, несомненно, был осведомлен о том, что целью поиска является Марио Мецетти, однако не стал переходить дорогу американцам из дипломатической вежливости или по каким-то другим соображениям. Когда следы похитителей привели в Финляндию, русские организовали масштабное, но очень тихое расследование в собственной стране: вышло бы крайне неловко, если бы новоизбранный президент Америки обнаружился где-нибудь на территории России.