— Да ты этак всю азбуку переберешь! — обрадовался подьячий. — Березовая-то на чем? На бересте, поди?
— На почках.
Решили выпить полынной — вкус к еде разбудить. И тут же дверь открылась, вошла дородная, красивая хозяйка с подносом, на котором стояли три серебряные рюмки.
Купец, видать, все у себя дома завел на княжеский лад — и жена его, премного довольная тем, что ведет себя не хуже иной боярыни, а одета, может, и получше, поднесла водки сперва мужу, потом Деревнину, а напоследок, явно недоумевая, и Стеньке.
Деревнин в грязь лицом не ударил — поклонясь хозяйке и выпив, поцеловал ее в серединку накрашенных губ, почти их не касаясь.
Стенька же ограничился поклоном.
Хозяйка ушла, Лукьян Романович прочитал молитву, и мужчины сели за стол.
Их уже ждала первая перемена — окорок ветчинный со студнем, капуста квашеная, щучья и осетриная икра, грибы едва ль не всех известных Стеньке видов. Там же была коврига хорошего хлеба, из ржаной муки, куда добавлено ячменной. Хозяин отрезал каждому по широкому, в палец, ломтю — тем водку и закусили.
Мальчик принес горячее — заказанную Деревниным калью, а для купца со Стенькой — куричью кашу с ветчиной.
Не успели ложки на стол положить — тут же были поданы свежая верченая стерлядь, прямо с огня, круглый пирог-курник, заяц с лапшой, курица рафленая с сорочинским пшеном.
И только после разнообразных взваров, после одноблюдных оладий, величины немыслимой, политых патокой и присыпанных сверху сахаром, после овсяного киселя со сливками, так заполнившего чрево, что ни охнуть, ни вздохнуть, купец наконец счел возможным перейти к делу.
Сам-то он был привычен к обильному застолью, и Деревнин дома тоже сытно питался, а вот у Стеньки от этакой роскоши глаза на лоб полезли. Пастила, редька в меду и прочие лакомства, поданные к концу обеда, так и остались на столе — смотреть на них он уже не мог.
— А теперь и к делу, — сказал Белянин.
— Да уж, нешто от тебя дождешься, чтобы ты просто по доброте отобедать позвал! — пошутил Деревнин. — Ну, сказывай.
— Ты знаешь, Гаврила Михайлович, Бог меня тремя сынами благословил, не считая дочек. И старший мой уже в тех годах, когда надобно жениться. Я его уму-разуму научил, он хозяин добрый, при нужде меня заменить может. И я полагал, оженив, послать его торговать в Архангельск, там у меня склады и лавки. Со временем же, когда он в Архангельске расторгуется и известен станет, взять его в Москву и дело ему передать, а самому — на покой. Стало быть, невеста нужна подходящая.
Купец огладил широкую, в горсть не собрать, бороду.
— Мы, свет, люди не нищие, высватать любую купецкую дочь за сына можем. И я пораскинул умом — денег у меня довольно, теперь бы чести малость! Вот купцы Строгановы могут княжон в жены брать, а я чем хуже? Жена, правда, чуть мне в глаза не вцепилась! — Купец расхохотался. — Куда ж ты, говорит, старый пень, лезешь? Выше собственной глупой башки не прыгай, жени сына на ровнюшке! Уж так развоевалась — я потянулся плетку со стены снимать, тут она из горницы выскочила. А, выходит, права была моя Михайловна.
— Они, бабы, такое порой угадывают — страх берет, — подтвердил Деревнин. — Носом, что ли, как суки, чуют?
— А черт ли их разберет… Позвали сваху, спросили — нет ли на примете девки из доброго старинного роду, за приданым не гонимся, еще и сами денег не пожалеем, а нужна такая родня, чтобы и в Грановитой палате не на последнем месте сиживала. И выискала нам сваха, как просили, княжну! Сказала прямо: девка — перестарок, двадцать третий годочек пошел, еще немного — и родня уговорит постриг принять, а почему не замужем — неведомо. Приданое какое-никакое есть, у отца их двое, старший — сын, она младшая. Тут моя Михайловна и додумайся! Княжна-то, говорит, не иначе — порченая! Может, хромая, может, кособокая! Потому замуж и не берут!
— Не так уж и глупо, — заметил Деревнин.
— Это она от злости поумнела, на меня обиделась, за что я сына хочу не на ровне женить. И говорит при мне Тимофеевне: как ты, Тимофеевна, пойдешь ее смотреть, тебе непременно либо дворовую девку напоказ выведут, либо кого из княжьей родни. А после венца уж и шума не поднимешь, живи с убогой да слезы утирай. Ведь нигде на невест такого обманства нет, как у нас, на Москве, сама знаю, моя старшенькая так-то купца Анисимова дочку на смотринах замещала, в той Анисимовой дочке и трех пудов не наберется, косточки того гляди кожу проткнут. Проболталась! Я и ахнул — ну, что эти бабы у нас за спинами творят?..
Посмеялись.
— И обещалась Тимофеевна, что всяко разведает, какой у княжны ущерб. Недели не прошло — находят нашу Тимофеевну в разоренном дому с петлей на шее. Видать, неладное разведала…
— Постой, Лукьян Романыч! Так это твоя сваха? Там еще двое мужиков мертвых под дверью лежали! — догадался Деревнин.
— Моя, — признался купец. — Но призвал я тебя, Гаврила Михайлович, не по свахе панихиду служить. Понадобится — другую сыщем. У свахи племянница жила, и в ту ночь она убийц видела.
— Откуда знаешь? — Подьячий спросил жестко, как положено спрашивать у свидетеля, но купец не обиделся.
— Да от нее же и знаю. Ей удалось выскочить и убежать. Прибежала же она ко мне. Она знала, что тетка для меня невесту сватает, и не знаю с чего, догадалась, что это не воры были, а все дело в сватовстве. И потому прибежала, что знала — ежели я кого у себя приму, тот человек в безопасности, и его у меня уж никто не отнимет и не тронет! И приютила ее моя Михайловна, а девка бежала ночью в одной рубахе, шубу на плечи накинув, и к утру свалилась в горячке. Перепугана она до того, что всякого скрипа боится.
— А можешь ли ты меня к ней отвести?
— Для того и звал. Мне ведь тоже неприятности ни к чему, — признался купец. — Мало ли за что ту Тимофеевну порешили? Ежели надо, я могу девку у себя держать, тут ее не тронут. А ежели ее у меня заберут — я в обиде не буду.
— Разумно, — одобрил Деревнин. — Ну так веди. И Степу с собой возьмем. Степа у меня по самым важным делам ходит. Пусть будет за свидетеля, ежели девка чего скажет.
Лукьян Романович хлопнул в ладоши. Вошел мальчик и поклонился.
— Передай хозяйке, что я сейчас наверх буду, пусть Катерину уберет и девок вон выгонит, — распорядился купец.
Горницы, где жили женщины, для посторонних мужчин были местом запретным, однако Лукьян Романович дозволил, и Деревнин со Стенькой пошли следом за ним вверх по лестнице и оказались в теплой светлице, где возле самой печки на лавке лежала девка.
Михайловна устроила ее знатно — тюфяк велела постелить, потом две перины, изголовье, сверху пуховую подушку, и еще несколько одеял сверху. Личико болящей, по уши укрытое, совсем провалилось во всю эту роскошь.
— Дай Бог здоровья, Катеринушка, — сказал, входя и склоняя голову, Деревнин. — Я Земского приказа подьячий, звать Гаврилой Михайловичем, пришел по розыску о твоем деле.
Видя, что начальнику неловко беседовать стоя с лежащей, Стенька пододвинул табурет, а Лукьян Романович вдруг решительно направился к двери. Дверь сама собой захлопнулась.
— Вот ведь вредные девки! — пожаловался он. — Держу ораву, корми их, пои, одевай, замуж выдавай, Михайловна вспотела женихов искавши, а только с них и радости, что вечно под дверью с наставленным ухом!
Деревнин сел.
— А ты чья такова будешь?
— Я Филатьевых, звать Катериной, — очень тихо сказала девка. — Родителей мор унес, живу у тетки, у Федоры Тимофеевны.
— Что же той ночью было?
— Мы с Тимофеевной спать легли. Я сквозь сон услышала — кто-то по дому ходит.
— Вы вдвоем по хозяйству управляетесь? — спросил Деревнин. — Девок, баб в доме нет?
— Живет у нас Мавра с дочерью Лукерьей, мы ее к сыну отпустили, там родинный стол, без них нельзя. Вот — третий день пропадают. А может, Бог их уберег, что они у сына без спросу остались.
— Стало быть, вдвоем были и ты шаги услышала. Дальше что было?
— Я посох взяла. У меня нога больная, ломаная, я с посохом хожу, особенно на улице. Еще раз упаду, тогда уж не срастется.
— И что же?
— Крик услышала из спаленки. Тетка-то в духоте любит спать, у самой печи, а я нет, я в горнице сплю… Ох!.. — вспомнив, что тетки больше нет в живых, Катерина замолчала.
— Выскочила ты на крик? — спросил Деревнин.
— Нет… побоялась…
— И тот душегуб к тебе в горницу вошел?
— Нет, я к лестнице кинулась, в подклет которая… Я через подклет ушла.
— Говорят, сваха Тимофеевна богато жила и тебя наряжала, — подумав, заметил Деревнин. — Ты у нее одна племянница была? Своих детей она не нарожала?
— Мор унес. И моя сестрица от него ж померла.
— Брала Тимофеевна дорого, денег, поди, накопила. Где она деньги-то хранила?
— А они не нашли. Деньги-то не у нас лежат, а в надежном месте припрятаны.
— Напрасно, стало быть, воры приходили?
Катерина вздохнула.
— Ты не мучайся, ничем ты ей помочь не могла, — сказал Деревнин. — Вот теперь всему добру хозяйкой осталась, так за помин ее души во многих храмах милостыню подашь, в богадельню денег пожертвуешь или в какую обитель, это свято. Она тебя, видать, любила. У других теток-то племянницы на лавках спят, на войлоках, овчинными тулупами прикрываются, а у тебя одеяльце, поди, беличье было?
— Коли воры не унесли.
— Нет, свет, они не унесли, там сразу, как ты убежала, переполох поднялся. Больше ничего мне сказать не хочешь? Воров, стало быть, не видела? И кто на ваш домишко их навел — не догадываешься?
Все три вопроса остались без ответа.
— Пойдем, что ли, Лукьян Романович, — Деревнин встал. — Поправляйся, девка. Бог с тобой!
Они вышли и притворили дверь.
— И что ж ты такого разведал? — спросил Белянин.
— А разведал я, что она одеяльцем укрывалась. Не шубой! И духоты не любит. А к тебе прибежала в шубе. Стало быть, не сразу в подклет побежала, а в сени, поди, выскочила — коли у той свахи теплые сени, то, может, там шуба висела. Но не у самой же постели! В девичьей светелке шубе не место.
Стенька слушал и на нос мотал — надо же, про одеяло подьячий догадался!
— А коли так, Гаврила Михайлович, то ведь она узнала того, кто тетку убил, — сказал купец. — И выдать его боится. Должно быть, такой человек, что и отомстить может.
— Покойница во многих домах с ней бывала, и их вся Москва знает, и они всю Москву знают, — отвечал подьячий. — Тут кто угодно оказаться может — и теребень кабацкая, и боярин из Грановитой палаты…
— Да ну тебя! — даже отмахнулся купец.
— Думаешь, святые они? Было у нас дело одного, не поверишь, князя, и покончили с тем делом так тайно, что дальше некуда.
— Неужто отпустили?
— Так спину кнутом ободрали, что впредь грешить закаялся. Но по упросу одной верховой боярыни били не на людях, а в подклете. Так ты его, поди, в Кремле видывал — ходит, нос задравши, а спина-то драная… Как меня увидит — рожу-то воротит…
Допытываться, кто из князей воротит рожу, купец не стал — знал, что Деревнин не проболтается.
— Что же ты будешь делать, Гаврила Михайлович? — спросил Белянин.
— То, что ты потаенно меня зазвал, — это хорошо. Это в наших руках козырь. Никто не знает, где эта девка, а я знаю. И сдается мне, что это дельце еще с одним увязано. Слыхал, может, в Конюшенной слободе тоже бабу удавили. Вот Степа по тому делу ходит. Так у той вещи-то пропали.
— Гаврила Михайлович!.. — начал было Стенька, да осекся. Он чуть было не напомнил при постороннем человеке о душегрее с кладовой росписью.
— А ты, Степа, примечай. К той Устинье ночью тайно приезжали, так? А эта сваха Тимофеевна по всей Москве хвостом мела, во всех домах ее принимали, все ходы-выходы были ей ведомы. Смекаешь? К ней не за деньгами и не за хламом, видать, приходили. Простых воров девка бы выдала, так бы расписала — мы бы их как живьем увидали. Помяни мое слово — дела между собой увязаны. И я бы так не говорил, кабы добился от дармоедов из Разбойного приказа правды о том кружале, где Родьку опоили. Идет, Лукьян Романович, какая-то игра. Кто-то из лесных налетчиков, видать, с Разбойным приказом стакнулся и чужими руками жар загребает, соперников уничтожает. И в такой игре всякий, кто знает лишнее, — готовый покойник… Поэтому, Лукьян Романович, остерегайся. Сам присматривай, как дом на ночь запирают.
— Девку-то когда у меня заберешь? — напрямую спросил взволнованный купец.
— Подержи денька два, придумаем что-нибудь. Ты меня угостил, я тебя предупредил — в расчете?
Когда спускались, Стенька заглянул в столовую палату. Сласти со стола еще не прибрали, и он, пока старшие поминали общих знакомцев, утянул печатный пряник в виде петуха.
На улице немедленно поймали извозчика и велели везти себя к Земскому приказу.
При извозчике о делах говорить остерегались — самый разбойный народ. Как на Москве шайка налетчиков заведется, так при розыске и выходит, что разъезжали на извозчиках…
В приказе же Стеньку едва ль не за ухо поймал подьячий Колесников.
— Где тебя нелегкая носит?! Возьми вон книгу, что мы в Стрелецком приказе одолжили, неси скорее обратно! Вернешься — вон шесть грамоток разнести надо, гляди, не перепутай! Я тебя знаю — ты аза от буки не отличишь!
После бурной ночки, да еще с набитым брюхом, только с грамотками и бегать… Как Стеньку в сон ни тянуло а все поручения он выполнил и отправился домой.
Первым делом, оббив снег с сапог и войдя, протянул пряник. Наталья взяла, положила на стол, но смотрела лютой волчицей.
Понимая, что иначе жена и не должна глядеть на проболтавшегося всю ночь шут знает где мужа, Стенька без слов снял и повесил служилый кафтан и начал расстегивать теплый, подбитый заячьим мехом, зипун.
— И где ж ты, сокол ясный, пропадать изволил? — с издевкой спросила Наталья. — Уж туда бы и ворочался, где ночку ночевал!
Странное дело — когда Наталья просто молча занималась делами, или в мирном настроении говорила о каких-то домашних заботах, или даже прихорашивалась перед зеркальцем, лицо ее было обычным, без избыточной красы. Стоило же ей разозлиться на мужа — лицо оживлялось, румянец загорался, глаза сверкать принимались, и делалась она такой красавицей, что и глаз не отвести.
Судя по тому, что жена хорошела прямо-таки на глазах, Стеньке следовало готовиться к словесному сражению.
— А коли хочешь знать, так иди к Деревнину и спрашивай! — отвечал муженек, уверенный, что уж к подьячему-то Наталья на ночь глядя не побежит.
— По его делам ходил, что ли?
— Вишь ты, догадалась!
— Всю ночь?
— Покараулить нужно было, — видя, что вспышка бабьей ярости вроде бы откладывается, охотно и радостно начал Стенька. — Знаешь, где Никитские ворота? Ну, там. Двор там есть, боярина Морозова, а рядом — еще один, и по розыску так выходило, что на том дворе тайно варят брагу и носят продавать к кружечному двору, и торговлю целовальнику перешибают…
Это была вечная московская беда — невесть откуда возникающие брага, вино и вовсе уж диковинные напитки, от которых наутро у доброго человека голова гудит, что твой колокол, и глаза открываются с такой натугой, что увязшую в осенней грязи телегу выволакивать — и то, сдается, легче!
— Я к Никитским воротам греться ходил, мне стрельцы чарочку налили, — продолжал Стенька.
И ведь не врал! От сознания того, что из уст его изливается чистейшая правда, он даже заулыбался.
— Одну? — уточнила жена и нагнулась с ухватом, чтобы подцепить и выволочь из печи большой горшок-кашник.
На столе же Стенька заприметил деревянную миску, в которой было уж истолченное сало для заправки, и порадовался ждущему его вкусному ужину.
— Одну, свет. Потом же, как стало ясно, что у того двора никто не появится, я в Кремль пошел, на Хлебенном дворе калач купил, поел, — обстоятельно докладывал Стенька, раздеваясь. — Потом приказ открылся, я Деревнину рассказал, что да как, и Деревнин меня сразу же по иному делу послал…
Стенька замолчал.
Наталья, держа кашник на весу ухватом, смотрела на мужа, чуть склонив голову, и лицо ее хоть и хорошело, да нравилось Стеньке все меньше и меньше…