Жена, осторожно поставив кашник на стол, прислонила ухват к печке, подошла совсем близко и уперлась пальцем прямо в грудь муженьку.
— А это что такое? Это что, я тебя спрашиваю, блядин сын?!?
Стенька, чтобы лучше разглядеть нечто ужасное, выпятил грудь и склонил голову. Тут же его рот непроизвольно приоткрылся…
Новенькая, красивая, искусно расшитая и безукоризненно чистая, достойная жениха рубаха облегала ту мужественную грудь. И волосы на дурной Стенькиной башке зашевелились. Как-то нужно было соврать, но как, но как?!?
— Отвечай, собака! Что это?.. Не то…
Прислоненный к печке ухват, казалось, сам качнулся к хозяйке.
— Не знаю! — заорал Стенька. — Не знаю!!!
Некоторое время потрясенная Наталья молчала.
Всякий человек знает, что на нем надето. Кроме тех убогих, что не умеют сами ложки до рта донести. Когда здоровый мужик, который до сих пор ложку до рта доносил вполне исправно, глядит на рубаху, как если бы она была соткана из живых гадюк, и орет соответственно, то не сразу и сообразишь, как себя с ним вести дальше.
Вдруг до Натальи дошло — пил! Пил где-то всю ночь! Сам не ведает, что с ним было!
— У Никитских ворот, стало быть, грелся? Знаю я те ворота! В кабаке ты грелся! Все кружала, поди, обошел! Что еще пропил? Креста не пропил?
Вдруг до Стеньки дошел ход ее взбаламученных мыслей: Наталья не столько обеспокоилась появлением в хозяйстве новехонькой приблудной рубахи, сколько исчезновением старой, которую своими руками сшила.
И тут уж было не до рассуждений — то ли Наталья полагает своего венчанного муженька таким недотепой, что на него даже престарелая вдова не покусится и не попытается подарками улестить, то ли крепко уверена в своей над ним власти, то ли еще что взбрело ей на ум.
— Не-е, креста не пропил! — возмутился поклепом Стенька, решив намертво стоять на своем ночном шатании по кружечным дворам. — Угощали меня!
— Всю ночь?
— Всю ночь! — поскольку отступать было некуда, объявил Стенька.
— А как же рубаху пропил?
— Да не пропивал я ее, а мне ее пивом залили, — наконец пустился врать Стенька. — Пива жбан на меня опрокинули. А зимой в мокрой рубахе…
— И где ж тот жбан стоял?
— А где ему стоять, как не на столе?
— Жбан, выходит, на столе стоял, а ты под столом валялся?
— Ну да! — счастливый, что умная Наталья все сама за него придумала, воскликнул Стенька.
— И целовальник твою рубаху на печь сушиться повесил?
— Ну, сама же все знаешь! — восхитился блудливый муженек.
— А эту на время дал, чтобы не голому сидеть?
— Да ты что, из-за печки подглядывала? — довольно убедительно показал испуг Стенька. — Сама-то ты где ночью была?
— Я-то? Я дома сидела, Богу молилась, чтобы ты цел пришел! В каком кружале-то рубаху оставил?
— В «Зацепе», — Стенька выбрал такой кружечный двор, чтобы подальше, куда Наталья бы сгоряча не побежала самолично вызволять рубаху. А ведь мог сдуру назвать «Каток», что у самых Тайницких ворот, так что от приказа до него в мороз телешом бежать — и то не замерзнешь.
— Хорошо. Есть садись…
Она выложила пшенную кашу в миску и щедро заправила ее толченым салом. Сама же пошла за занавеску и принялась там шебуршать.
Как оказалось, Наталья выволокла короб со своей тряпичной казной и достала оттуда чистую рубаху.
— На вот, переодень. А эту я сложу, завтра отнесешь, откуда взял. И свою заберешь! — сурово сказала Наталья. — Чужого нам не надо, а свое дарить не собираемся. Или мне за рубахой в ту «Зацепу» идти?
— Да что ты, свет? Не бабье ж дело — по кружалам шастать! — возмутился Стенька.
И стало ему ясно, что расхлебать все это баловство с шалой Анютой будет не так уж просто…
* * *
Утром, показавшись в Земском приказе и выполнив кое-какие поручения, Стенька, пользуясь позволением Деревнина, улизнул.
Собравшись на поиски бабы, что унесла заколдованную душегрею, Стенька еще дома первым делом припомнил все, что рассказал о бабе Пятка. И едва не хлопнул себя по лбу: выживший из ума дед утверждал, что ее прозвание — Третьякова, потому что дед ее был Третьяк. Но ведь баба, коли она вдова, наверняка всем известна по прозванию покойного мужа! Вот и допрашивай трухлявых старцев — что было до Смутного времени, как «Отче наш», бойко доложат, а что было после — у них, видать, уж в голове не помещается!
В конце концов для розыска Стенька снарядился достойно — взял пустой мешок из-под круп и сунул туда сложенную рогожу. Он долго выдумывал и наконец изобрел этот прием. Хорошо, что Наталья как раз отправилась к подружке и соседке, Домне Патрикеевой, за корытом, свое как-то неожиданно взяло да и рассохлось. Не то было бы ему много сказано про мужей, которые не в дом тащат, а из дому…
Стенька пересек весь Кремль и вышел в Китай-город, где довольно быстро отыскал и Варварку, и Юшков переулок, где стояла нужная ему церковь.
У Красного Звона Стенька остановился и огляделся. Ему требовалось общество пожилых баб, которые наверняка всех в окрестностях знают. И такое общество он обнаружил на паперти. Две богато одетые женщины, подавая милостыню нищенкам, задержались почесать языки.
— Бог в помощь! — сказал, подходя, Стенька.
— Чего надобно? — строго спросила старшая, осанистая, с такой повадкой, что сразу делалось ясно — домашние у нее по струночке ходят.
— Велено мне тут одну бабу сыскать, — Стенька так развернулся, чтобы всем были видны буквы «земля» и «юс» на его кафтане. — У нее на торгу покупку украли. И мы вора поймали, ворованное отняли, и вот я ее ищу, чтобы вернуть. Кто такова — точно не знаю. Сказывали — шуба зеленым сукном крыта, сама в годах, сложения дородного, звали вроде бы Марьицей, живет у Красного Звона.
— Марьица? — чуть ли не хором переспросили все — и купчихи, и побирушки. — Уж не та ли Марьица, что у князей Телятевских живет? Не та ли, что у князей Воротынских? Еще Марьица есть — у Хованских!
Степка очумел от возгласов и количества Марьиц.
Как и всякий православный человек, он знал, что мужских имен в святцах превеликое множество, такие попадаются, что натощак и не выговоришь, а коли выговоришь, как-то неловко содеется — Варипсав, скажем, или Бидзин, или Екдикий, или Евпл, или Евсхимон, — а женских же не в пример меньше, так что случается, в одной семье две или три дочери носят имя Авдотьи или Анны.
— Шуба зеленым сукном крыта! — заорал он, перекрывая бабий гомон.
— Шуба? — Одна из побирушек ухватила его за рукав. — Так что ж ты, свет, сразу не сказал?
— Так говорил же!
— А не говорил!
Бабы опять загалдели. Стенька не раз дивился — как у них-то у самих уши такой звон выносят? В конце концов шубу припомнили.
— Тебе не Марьица ли Сверчкова нужна? В годах, дородна!
— Может, и она, — сказал Стенька. — Вор-то у нее прозвание не спрашивал, а мимохожие людишки тоже не знали.
— Пройдешь переулком, повернешь налево — тут тебе и будет князей Обнорских двор. Спроси там у ворот — вызовут. Может, и впрямь она?
— Благодарствую на добром слове! Коли не так — не обессудьте, к вам же и вернусь.
— Ступай, свет! А что в мешке-то?
Но Стенька поскорее поспешил прочь, пока шумные бабы не заставили достать из мешка сложенную рогожу.
И вроде велик город, много народу на Москве, бывает, с родным дядей за всю жизнь на улице случайно не встретишься, а только дома, однако бывает и иначе — натолкнешься на того, кого в этих краях и не чаял видеть.
Вот именно так натолкнулся Стенька на деда Акишева. Акишев с каким-то парнем, на полторы головы себя выше, неторопливо шел улицей, причем парень вел себя немногим лучше юродивого — вертелся, башку задирал, всюду заглядывал и даже задом наперед пойти пытался.
— Челом, Назарий Петрович! — подошел к нему Стенька. — А я вот по твоему делу-то хожу. Гаврила Михайлович Деревнин велел. И уж немало сделано. Думаю, удастся твоего Родьку выручить. А ежели его там, в тюрьме, батогами попотчевали, так то ему, пожалуй, на пользу будет. Может, от пьянства своего отстанет.
— Родька то ли впрямь крепко захворал, то ли прикидывается, не понять, — отвечал дед, — и у него только один раз сказку отобрали да и оставили отлеживаться. А что до дела, так мы и сами кое-что сумели. Вон, обалдуй мой, Данилка, сыскал Устиньину душегрею!
— Как — сыскал?.. — Стенька ушам не поверил. — Где сыскал?! Где ж она?!
— Погоди, не вопи, дай слово молвить, — тут дед повернулся к Данилке. — Что, не узнаешь? Дальше идти?
— Я уж и не пойму, — растерянно произнес тот.
— Так ты походи сам, у меня уж ноги болят.
Парень кивнул и пошел, разглядывая заборы, как будто на них что написано.
— Конюшонок наш, — сказал дед. — Я его с собой брал, когда к Татьяне шел, чтобы на конюшнях не оставлять. Он-то, дурак, подьячего Бухвостова на пьяного Родьку навел. Ну, пока я Татьяну утешал, он возьми да и сбеги. Наутро очаг водогрейный топить, а его нет! Оказалось — ночевал у дружка, у Вани Анофриева, и Ванюшка сказал, что Данилка жив не будет, а убийцу сыщет и Родьку оправдает. Я тут за голову взялся — ну, пропал мой дурень! Москвы не знает, с конюшни нос по большим праздникам только кажет, деньги только издали видит — пропал, и все тут! И моя ж вина — сам я его ругал, что он по простоте своей Родьку погубил.
— Простота хуже воровства, — подтвердил Стенька.
— А сегодня утром и является! Я на радостях его и ругать не стал — так только, для порядка. А он из мешка душегрею достает — та самая, говорит, которая у Устиньи-покойницы была. Коли хочешь, дедушка, говорит, мы можем до Конюшенной слободы добежать и бабам показать, они признают, да я и без того знаю, что она. И нужно-де ее нести в Земский приказ — эта душегрея поможет доказать, что Родька тещу не убивал.
— Где душегрея?.. — теряя от волнения голос, спросил Стенька.
— Я его спрашиваю — как это поможет? А он мне — в ней, в душегрее-то зашито что-то хрусткое, сами вынимать не будем, пусть подьячие при свидетелях вынут.
— Где душегрея?.. — Стенька почувствовал, что дрожит от нетерпения.
— Да где ей быть! У нас в шорной и лежит, в короб от греха подальше припрятали. И я его спрашиваю — где ж ты, Данилушка, душегрею-то отыскал? Как она тебе в руки попала?
— И как же?
— А вот тут я и сам не понял. Он, оказывается, подслушал баб, когда они о той душегрее говорили, и приметы запомнил. А потом пошел по кружалам выспрашивать, не закладывал ли кто? Он то кружало искал, где Родька пил. Понимаешь, взбрело ему на ум, что Устиньи в ту ночь дома не было — псы, мол, не лаяли, когда Родька якобы за ней по улице гнался.
— Псы? — переспросил Стенька.
Ему было очень трудно удержать в голове разом то, что толковал дед, и страстное желание помчаться на конюшни, добыть из короба душегрею и немедленно растребушить ее!
— И пошел мой дурак по кружалам! И где-то на Неглинке он, видать, девкам приглянулся. То ли оскоромился, то ли нет, а пришел вместо тулупа, какой я ему дал, в шубейке, в сапогах! Диво! Может, и мне так-то на промысел пойти? Глядишь, хоть на шапку заработаю?..
Дед засмеялся, и Стенька, вспомнив, как были заработаны рубаха и поясок, тоже захохотал.
— Они-то и присоветовали ему, где душегрею искать. Он, поди, и сам не понял, кто та баба была — краденое, что ли, прятала и перепродавала?
— Какая баба?
— Да та, у кого он душегрею отнял! Отнял и убежал!
— Как это — отнял? — Стенька почуял, что все его построение идет прахом, даже если найти ту бабу в зеленой шубе, то она от пропитого неведомым питухом добра отречется, и дура будет, коли признается, что скупкой таких вещей промышляет.
— А черт ли его разберет? Говорит, вместе с мешком выхватил и убежал, его так девки научили. Я ему на это — ну и что мы теперь с той душегреей делать будем? На тебя, на дурака, наденем, да и будем тебя водить, как скоморохи — козу в сарафане? Нужно же показать, где и от кого ты ее получил, тогда только подьячий сможет розыск вести. А без того цена твоей душегрее — грош. Так где ж ты ее, спрашиваю, отнял? А он мне и отвечает — откуда, мол, я знаю? Темно было, девки привели, двор показали, ждать велели, а тут та баба с мешком и бежит… И ты, спрашиваю, поверил? А он мне — так вот же душегрея!.. Стало быть, девки правы оказались! Вот такая нелепица, Степан Иванович…
— Стало быть, вы тут ходите и тот двор ищете, у которого твой дурень ночным разбоем промышлял? — догадался Стенька.
— В мои годы уж на печи нужно полеживать, сказки правнукам сказывать, — печально произнес дед Акишев. — А я вот по сугробам таскаюсь, неведомо какие ворота ищу! Данилка сказывал — забор высок, и ворота есть, с навесом, и калиточка, переулок такой ширины, что сани свободно проезжают и еще немало места для пеших остается. И от Кремля недалеко — стрельцы перекликались, так он их очень хорошо слышал. Вот и догадайся: от Неглинки дойти недалеко, стрельцов хорошо слышно — так про пол-Москвы то же сказать можно! Церковь, сказывает, там рядом! Так на Москве куда ни глянь — всюду церковь!
— И ничего больше? — удивился земский ярыжка.
— Есть одна зацепка. Та баба вроде сказала, что бежала от Никитской, да не хотела торговыми рядами, что на Красной площади идти, побоялась, и то — мало ли кто там может оказаться, лавки-то полны товара, а замок сбить — невелика наука… Вот я и прикинул, что ежели с Никитской через ряды бежать, как раз на Варварку и прибежишь… Ладно, Степан Иваныч, тут ты нам не помощник, сами мучаться будем… Куда он, обалдуй, запропал? Неужто нашел? Ступай себе, Степан Иваныч, с Богом, в одну сторону, а я — в другую…
Стенька почуял, как акишевские денежки плывут мимо рук! Коли бы Деревнин помог сыскать доказательство, что Родька тещу не убивал, то ему и было бы уплачено. А коли Акишев сам доказательство раздобыл — за что же Деревнину платить?..
Напрочь позабыв о зашитой в душегрею кладовой росписи на тысячи погребенных в каком-нибудь овраге рублей и помня только про те пять-шесть алтынов, что в самом наисквернейшем случае мог он заработать в деле Акишева, Стенька заступил старику путь.
— Назарий Петрович, не спеши меня гнать! Вы тут без меня и точно намаетесь! А я ведь ту женку, у которой душегрея была, сыскал! А звать ее Марьицей Сверчковой, а живет она у князей Обнорских, и двор этот тут же, рукой подать! И коли мы вместе пойдем, да ту Марьицу сыщем, да в приказ к нам ее доставим, то сразу, может, и окажется, что твой Родька чист!
Дед, услыхав такую новость, высказался внятно и кратко, одна беда — матерно.
— Идем, идем! — принялся торопить его Стенька, выказывая неслыханное усердие. — Я много про ту Марьицу знаю! Я знаю, куда она душегрею относила да откуда она ее уносила! Я за той Марьицей уж который день по следу иду!
Тут Стенька едва не брякнул «С самого Рождества!», да вовремя спохватился, Рождество-то месяц назад, поди, было, кабы не больше! Но ему очень хотелось показать свою деятельность и навести деда на мысль об отдельной плате тому, кто по этому делу ходил, ноги бил, ночей недосыпал… м-м-м-да-а…
Еще ведь с треклятой рубахой разбираться!..
Тут лишь до Стеньки дошло, что в присутствии деда с его обалдуем выручить рубаху будет трудновато. Наедине бы можно с бабой про плутни ее доченьки потолковать, а при посторонних как?
— Так идем скорее! — заторопил дед Акишев. — Вон мой дурень-то возвращается!
И замахал нескладному парню рукой в большой меховой рукавице — ступай, мол, сюда, скорее!
Тот подбежал.
— Ну, сыскал? — спросил дед.
— Вроде бы похожее место, — отвечал парень. — А может, и не оно.
— Вот кому кланяйся! — велел дед, указывая рукавицей на Стеньку. — Вот кто наш благодетель! Вот кто тот двор и ту бабу давно сыскал, а мы-то слоняемся вокруг да около! Вот кто нас из тяжкой беды выручил!
Стенька приосанился — не часто его так громко и истово хвалили. Но поклона от парня не дождался, тот лишь насупился и нехорошо поглядел из-под черных бровей.
— Ну так пойдем, что ли? — видя, что от упрямого Данилки слова не добьешься, напомнил дед. — Ты, Степан Иванович, на него не гневайся, он у нас с придурью.