Стенька и дед Акишев пошли вперед, Данилка — следом. Остановились у красивых ворот. Они были приоткрыты, и человек шесть сытых, румяных молодцов, опираясь о забор, переговаривались, задевали всякими словечками прохожих баб и девок, кричали пакости вслед проезжавшим саням.
Держать у ворот стаю таких нарядных красавцев и дармоедов было для бояр и князей делом чести и достоинства. Примерно таким же, как откармливание котов — у подьячих.
— Да не сюда же, — вдруг негромко воскликнул Данилка, но дед и Стенька его и слушать не пожелали.
— Тут, что ли, двор князя Обнорского? — спросил Стенька.
— А какая тебе нужда? — нелюбезно отвечал один из парней, но другой, постарше, вмешался:
— Это ж земский ярыжка! Его за делом послали. Тебе кто нужен-то?
— Велено сыскать женку, Марьицу Сверчкову, и привести в приказ, чтобы у нее сказку отобрать, — строго, как положено человеку служивому, объявил Стенька.
— Марьицу-то? Ну, сегодня это у тебя не выйдет, уехала Марьица, — сказал собеседник. — Вчера как укатила, так по сей день нет! Твое счастье, что я видел, как она в сани садилась.
— К дочери на Никитскую, что ли, поехала? — показал осведомленность Стенька.
— Куда поехала — Бог ее грешную душу ведает, а приезжала за ней точно не дочь. Дочь-то мы знаем!
Молодцы у ворот переглянулись и заржали. Стеньке сделалось не по себе — батюшки светы, с кем связался?!?
— Так за ней приехали?
— Как за боярыней — в возке! И вышла-то девка невысоконькая, и стояла тут, пока Марьица к ней вышла, а в возке-то сидела такая пава! Как дверца отворилась, я видел. Говорят, Анна Морозова хороша…
Стеньке опять сделалось не по себе — надо же, какую гулену за боярыню сдуру принял!
— …а та, что в возке, поди, лучше будет. Брови черные, глаза — как уголья, лицо такой красы, что дивно делается…
— И увезла? — переспросил Стенька, собираясь уточнить подробности, но тут дед заорал:
— Стой! Стой, оглашенный! Куда-а-а?!?
Стенька резко обернулся.
Данилка удирал от ворот!
Он бежал вровень с извозчичьими санями, очевидно, сговариваясь на ходу, потом довольно ловко вскочил в те сани — и раздался свист, и конь прибавил шагу!
— Совсем умом повредился! — возмущенно сказал дед Акишев Стеньке. — То ему двор не тот, а то и вовсе сбежал! Может, и впрямь у него с головой что-то сделалось?
— Сделалось! — подтвердил не менее возмущенный Стенька. — Гляди — подожжет твой обалдуй Аргамачьи конюшни!
И тут же кинулся расспрашивать прохожих:
— Люди добрые, никто не слышал — докуда тот молодец с извозчиком сряжался ехать?
— Без ряды поехали, — подсказал какой-то мужик. — Он просто велел на Неглинку везти.
— К девкам, что ли? — удивился дед Акишев. — То-то мне странно показалось, что его те девки одели-обули! Что-то тут нечисто! С ворьем, не иначе, связался!
Еще не понимая, зачем, действуя по единому наитию, Стенька остановил другого извозчика:
— За алтын до Неглинной свезешь?
— И цен-то таких нет! — отрубил извозчик.
— Я цены не хуже твоего знаю! Садись, Назарий Петрович! А то, гляди — давно до вас, извозчиков, Земский приказ не добирался! Вот как соберется государь указ написать, чтобы со всех извозчиков поручные записи брать — тут-то вы и наплачетесь!
Видя, что седок попался осведомленный, извозчик торговаться не стал.
— Перед нами один такой только что уехал, — сказал, уже полулежа в санях, Стенька. — Коли догонишь — еще деньгу набавлю.
— Йи-и-их!!! — взвизгнул извозчик и замахнулся кнутом.
Санки резво покатили по слежавшемуся снегу.
— Побе-е-реги-и-ись!!!
— А что ты с ним сделаешь, коли поймаем? — спросил дед Акишев.
— Перво-наперво в морду дам, чтобы не бегал. А потом отвезу к Деревнину — пусть он разбирается! Что-то твой дурень проведал и своим дурацким умом наперекось понял! Не иначе! Ох, попадись он мне! — в восторге от погони отвечал Стенька.
* * *
Денег на извозчика у Данилки, понятное дело, не было. Когда, по его соображению, санки прикатили на Неглинку, он просто-напросто соскочил — да и был таков.
Утром, добираясь от Федосьиного домишка в Кремль, он внимательно разглядел окрестности и запомнил дорогу так, как его научил один старый пан из Вильно, охотник до мозга костей и по всякой дичи.
— Ты, по лесу идя, чаще оборачивайся, хлопче, — говорил пан. — Тебе нужно дорогу запомнить такой, какой ты ее увидишь, когда обратно возвращаться станешь. Не то заплутаешь в лесу — там и останешься!
Кто еще мог увезти бабу, у которой Данилка отнял мешок с душегреей, как не Настасья? Только у нее и хватило бы наглости среди бела дня приехать в возке (с Феклицей, надо полагать, она одна и была среди подружек маленькая), вызвать ту бабу не откуда-то, а со двора князей Обнорских, и увезти.
Данилка уже сообразил, что Гвоздь привозил его и спящего Подхалюгу не к главным воротам, а к другим, которыми пользовался для каких-то своих тайных целей. А Настасья это сразу знала, и чей двор — знала, только не сказала.
Так что же она затеяла?
Она спасла ту дурищу от верной смерти, но для чего? Для чего она воровски увезла бабу, без которой Данилке никак не доказать, что Родька сидит в тюрьме понапрасну?
Сердитый, как медведь, которому бросили утыканную гвоздями деревяшку, Данилка ворвался к Федосьице.
— Тише, крестника разбудишь! — совершенно не удивившись и не испугавшись, сказала она. — Садись. Настасьица велела, когда явишься, покормить.
— А где сама? — оставаясь стоять, сурово спросил Данилка.
Федосья подняла голову от бадейки, в которой пеленки стирала, и с подозрением на Данилку уставилась.
— Ты выпил, что ли?
Как и всегда в минуты волнения, парень покачивался, да так, что порой за него страшновато делалось.
— Нет, я не пил. А куда Настасья ту женку подевала, которую вчера с собой привезла?
— А об этом ты у нее и спрашивай, свет. Мне она о своих делах не докладывает, — отрубила Федосья. — Так будешь есть?
— Не буду.
— Тогда сиди и не мешай.
Федосья вернулась к своей стирке.
В дверь поскреблись, потом образовалась щелка.
— Федосьица? Это я, Маринка! Взойти можно?
Появилась незнакомая Данилке девка, с лукошком вроде того, которое имел для конской подкормки дед Акишев.
— Я печеной рябины принесла, с медом, тебе полезно. Еще тут рябиновые почки. Бабушка велела отвар делать и рот полоскать, чтобы после родов зубы были крепки. Еще каши гречневой горшочек, я за ним потом забегу. Еще сальце…
Данилка сообразил — зазорные девки выручают подругу, которая временно не может зарабатывать. Но ему было не до умиления по этому поводу. Пока разгружали лукошко, он взял да и вышел.
Через двор, у Феклицы, он тоже Настасьи не нашел. Оставались Авдотьица, великанский рост которой внушал ему неосознанное уважение, и вдова Марьица Мяскова, которая славилась как тонкопряха, но порой подрабатывала и зазорным промыслом.
Дом Авдотьицы ему указали сразу.
Хотя девка и была похожа на перерядившегося кулачного бойца не из слабеньких, однако в домишке у нее было на редкость уютно — и занавески, и полавочники, и скатерка, и половички — все имелось. Вот только занавески оказались задернуты — мало ли кто исхитрится заглянуть! — и в комнатке горела лучина.
Данилка постучал, она отворила, и тут же он, отпихнув Авдотьицу, ворвался. Потому что за ней увидел сидящую на лавке Настасью.
Та встала ему навстречу.
— Выспался? — спросила. — Ну, заходи, коли сыскал…
Ее безмятежность настолько поразила Данилку, что он даже засомневался — не ошибся ли? Мало ли на Москве красивых чернобровых девок? А в этом деле с душегреей могло оказаться запутанным превеликое множество народу…
Пока он недоумевал, Настасья подошла к столу и закрыла лежавший там молитвослов.
— Хорошо, что пришел, — сказала, — а я вот молиться пробовала, да что-то не идет к небесам моя молитва…
— Я про душегрею хотел сказать и про ту бабу… — начал было Данилка.
— Погоди ты со своей душегреей! Навязла она у меня в зубах! — с непонятной злобой отвечала Настасья.
— Да ты послушай, Настасьица…
— И слышать не хочу. Не до душегрей мне. Тебе-то хорошо толковать — у тебя ручки-то чисты… А мне — грех замаливать.
Данилка разинул рот. И точно ведь — двух человек бешеная девка на тот свет отправила.
— Чем это ты их? — не к месту и некстати спросил он.
— Летучим кистенем, — буркнула Настасья. — Мы, девки, не имеем, кто бы оборонил, самим приходится. Мало ли дерьма к нам на Неглинку заносит…
— Вот уж точно, — согласилась Авдотьица. — Я-то и кулаком управлюсь, а вон Феклице недавно глаз подбили.
— Он на ремешке? — сообразил парень.
— На ремешке.
Настасья ответила так хмуро, что Данилка наконец-то догадался — девке неохота толковать о кистенях, и скажи он еще хоть словечко — обложит матерно. И тут же парень вспомнил, зачем сюда явился.
— Ты чего ту бабу увезла? — решительно спросил он.
— Какую еще бабу? — Настасья выглядела удивленной, однако не столько обвинением, сколько странной осведомленностью вопрошавшего.
— Брось, я сейчас с Варварки. Ты приезжала ко двору князей Обнорских и увезла ту бабу, у которой мы давеча отняли мешок с душегреей. На что она тебе?
— А я ее до времени припрятать решила, — снова озаряясь безмятежностью, отвечала Настасья. — Это не твое, куманек, дело.
— Как это — не мое? Ты же знаешь, что мне все нужно, что с той душегреей связано!
— Мне, куманек, нужнее. Да и нельзя ей было там оставаться. Она столько знала, что удивительно, как и до утра дожила.
— Да если я это дело не разведаю — Родька ж под батоги пойдет! Того гляди, и головы лишится!
— Сколько я про того Родьку от тебя слыхала, ему, питуху, батоги только на пользу пойдут, — возразила Настасья. — И не допекай меня, попрошу вон Авдотьицу — и выведет за белые ручки.
— Где баба? — не менее хмуро, чем сама Настасья, спросил Данилка. — Ты ее где-то на Неглинке спрятала! А она мне нужна!
— Говорят же тебе — мне она нужнее! Мое дело похуже твоего будет. Ты-то по шее схлопочешь от конюхов — и они на том успокоятся. А я… а мне…
Она словно бы замялась.
— Что — тебе?
— Не суйся, куманек, куда не след. Ты мне поверь — баба в нужный час заговорит. Она такое знает, что лучше ее до поры под замком держать. И тогда правда про твоего Родьку выплывет.
— Ты что, знаешь правду? — обомлел Данилка.
— А ежели и знаю? — Тут Настасья словно бы вспомнила про Авдотьицу и повернулась к ней. — Вишь ты, какая у нас веселая беседушка получается!
— Расскажи ему, Настасьица, — посоветовала девка. — Куманек тебе неотвязный попался. Расскажи, свет! Не может быть, чтобы не понял!
— Что это я должен понять? — спросил Данилка вроде и спокойно, однако невольно в голосе прозвучало возмущение.
— А то и понять! Ты ж не только Феденьке крестный богоданный, ты и Настасьице кум богоданный. Коли ты за нее не вступишься — больше некому!
— Да что ты городишь! — воскликнула Настасья.
Слова подружки привели ее в ярость. Меньше всего она сейчас была похожа на женщину, которая нуждается в чьей-то защите.
— Что надо, то и горожу! — невозмутимо отвечала Авдотьица. — Послушайся доброго совета — расскажи! То, о чем мы ночью толковали! Расскажи, свет! А я мешать не стану, я к Федосьице пойду, по хозяйству помогу.
И, преспокойно накинув шубейку на плечи, вышла.
— Гляди ты, все за меня решила… — произнесла Настасья. — В последний раз прошу, куманек, — отвяжись! Не хочу я обо всем этом вдругорядь вспоминать!
— Я хочу знать, как это все промеж собой увязано — и Устинья, и та сваха, Федора Тимофеевна, и та девка с посохом, и баба, которую ты от князей Обнорских увезла, — сказал Данилка. — Больше мне знать ни к чему. А это — надобно! Ты ж сказала — правду знаешь!
— Куманек, ты не выпил ли с утра? — вдруг забеспокоилась Настасья.
— Нет, не выпил, повадка у меня такая. И на конюшнях ругали, а отделаться не могу. Ну так будешь ты говорить?
— Да не могу я тебе только половинку рассказать, я ж сама во все это дело замешалась, — призналась наконец Настасья. — Иначе я-то половину скажу, а ты на меня руками махать примешься, мол, ополоумела кума, бредит наяву.
— Не примусь, — пообещал Данилка.
— Как ты полагаешь, с чего бы мне уж давно все ясно стало? Ты тот двор, где тебя Гвоздь опоить пытался, впервые увидел, а я за ним давненько присматриваю. Нехороший это двор, куманек, и люди там живут недобрые. Тебя вот из проулочка завели да в подклете покормили, а коли с улицы — так там и ворота знатные, и терема многоглавые, сам видел. И все в этом дворе так — спереди резные наличники да распрекрасные крылечки, образа в каждой горнице, а сзади — мерзость!
Вдруг Настасья вскочила, шагнула к Данилке и положила ему руки на плечи.
— Не спрашивал бы ты меня об этом, куманек! Поверил бы на слово! Не забивал бы себе голову всякой пакостью! Не могу я говорить об этом… Не могу! Давай, может, завтра я все тебе расскажу?..
Но тут и Данилка ухватился за Настасью.
— Завтра? А почему не сейчас?
Столько нетерпения явил он в голосе, что Настасья невесело улыбнулась. Так и стояли они, словно бы в обнимку, кум да кума, да только не любовь была между ними, а четыре смерти неведомо ради чего…
И Настасья-то не впервые ощущала тяжесть крепких мужских рук, а Данилка как раз впервые ухватился за девку и вдруг осознал это, но от растерянности, которую нельзя было обнаружить, закаменел.
— Дело это, куманек, такое, что большие люди замешаны, — наконец сказала Настасья. — Если мы эту кучу дерьма по-глупому расковыряем — знаешь, как завоняет?
— Ну так что ж? У нас на конюшне тоже, чай, не гуляфной водой побрызгано..
Она постояла, подумала, опустив глаза, да вдруг подняла, и Данилка увидел в них странный блеск.
— Никому не рассказывала, а тебе расскажу. Других кумовьев у меня нет, а ты — будешь знать. Хочешь — суди, не хочешь — не суди!..
Данилка даже испугался.
Отродясь он не слыхивал бабьих слезных исповедей, но почуял, что дело неладно. В Настасьином голосе явственно слезы вскипели.
— Давай-ка сядем лучше, давай сядем на лавку, — сказал он, и подтолкнул Настасью, и усадил, и сам сел рядом, достойно сел, на целую пядь от Настасьи, освободившись тем самым от неожиданного и чересчур его встревожившего объятия.
Но Настасья тоже вроде бы села чинно, а вдруг оказалось, что она привалилась тут же к Данилкиному боку тесненько, и тогда он понял: есть у девки за душой что-то страшноватое и очень нехорошее.
— Слушай, Данилушка… — зашептала Настасья. — Я не век зазорной девкой была! Были у меня отец-мать, милые братцы и сестрицы! Росла, как цветик в саду огороженном! Ветерок на меня дохнуть не смел! Ты не гляди, что я личиком почернела! Солнышко на мое личико глянуть не смело, мамушки и в торговые ряды за белилами не посылали — без белил я была беленькая! Вот теперь страшна сделалась, черна!..
— Да Господь с тобой! — возразил Данилка, осознавая, что свалятся они оба с лавки, коли сейчас Настасью не обнять.
— Нет, Данилушка, не уговаривай. Подурнела! — с отчаянием в голосе молвила девка. — И то — годы мои миновали. Девка до двадцати только лет красуется, а потом каждый годок красу крадет. Кабы теперь родила! Сжалился бы надо мной Господь, вернул бы красы хоть малость! Вон на Федосьицу взгляни! Как твоего крестничка, Феденьку, родила, так и похорошела!
— Да Господь с тобой! — повторил Данилка.
Сейчас, когда слабенький свет от лучины являл ему лицо Настасьицы в умопомрачительной близости от его собственного лица, он был не в состоянии связно объяснить девке, что она при всей своей смуглоте краше ясного дня. А мог лишь одно — обнять…
— Слушай меня, свет… Не уберегли меня, ушла я из дому, жила я с княжичем, Данилушка, грешна — жила! Обманом он меня из дому увел!