Глава 17
Мейси еще не добралась до деревни, а плач по Бьюле в таборе уже начался. Жалобные крики становились все громче – цыгане давали волю своему горю. Значит, до похорон с Веббом поговорить не удастся. Конечно, Мейси придет на похороны. И тогда тянуть с разговором нельзя – сразу после похорон табор скорее всего откочует от Геронсдина.
Мейси страшилась остаться одна и поэтому зашагала к времянкам лондонских сборщиков хмеля. Там уже стояли возле дверей керосиновые лампы – этакие сигнальные огни для Мейси. В западной части небосклона догорала розовая полоска. Еще несколько минут – и совсем стемнеет. Двери времянок были открыты, лондонцы вынесли стулья на воздух, собрались обсудить дневные события. Мать Билли лущила горох, привалившись к стене, удерживая дуршлаг на коленях.
– Билли дома, миссис Бил?
– Они с Дорин в кухне. – Пожилая женщина указала на беленую кирпичную постройку и снова занялась горохом.
Мейси остановилась поболтать с Дорин, отметила, что под осенним солнцем, на воздухе, та посвежела и поздоровела. После смерти дочки Дорин многие месяцы выглядела немногим лучше привидения. Билли вышел из кухни вместе с Мейси; тут-то она и сообщила печальную новость о старой Бьюле.
– Ну, теперь дело – швах, – посетовал Билли.
– Да, смерть Бьюлы осложнит нам задачу, – согласилась Мейси и, помолчав, добавила: – Билли, я хотела вас кое о чем спросить. Мне нужно знать, что сказал вам Вебб. Ну, тогда, после случая с Пейши. Помните, он хотел броситься вдогонку за Сандермиром, вы его удержали, он что-то буркнул. Вас смутили его слова – я это заметила. У вас был такой недоуменный вид. Наверняка вы услышали нечто странное.
– А, вон вы про что! Вебб сказал «утренняя ненависть». – Билли произнес эти слова четко, а не на привычном кокни. Ударение сделал на слове «ненависть».
– Что это значит?
Билли передернул плечами. Мейси поняла, что он не хочет распространяться о времени, которое провел на фронте.
– Мы так на войне говорили. – Билли наподдал комок земли, сцепил руки. Смотрел он вниз, на следы собственных ботинок. – Мы уже поняли, что фрицам тоже воевать надоело. И фрицы это поняли про нас. Был период затишья – никаких крупных сражений, так, одни вялые перестрелки. Мы в своем окопе сидим, как муравьи, фрицы – в своем. Я же был сапером; мне приходилось вылезать время от времени, налаживать связь и все такое. Ну а начальству, что нашему, что немецкому, не нравилось, что мы без дела прохлаждаемся, чай пьем. Вот и заставляли стрелять для проформы, утром и вечером. Вроде мы – действующая армия, а не просто так. – Билли мотнул головой. – Похоже, мы все – я и про фрицев говорю – знали, что делаем. Бывало, выкрикнут из немецкого окопа: «Гутен морген, англичашки!» Или от нас кричат: «Эй, Фриц, хватит дрыхнуть!» Ну и начинается перестрелка. Палишь этак и думаешь: хоть бы не попасть ни в кого. Не знаю, как фрицы такую пальбу называли, а мы окрестили ее «утренняя ненависть» и «вечерняя ненависть». Понимаете, мы стреляли, чтобы показать – или доказать, – будто ненавидим друг друга.
Мейси слушала внимательно.
– А зачем? Чего ради? Вот это вопрос так вопрос, и ответа нету, – подытожил Билли.
Мейси положила ладонь ему на плечо.
– Мне пора. Отдыхайте, вы устали. Скоро уже домой, да?
Билли оглядел опустевшие хмельники.
– Год пролетит – и не заметишь. Снова приедем хмель собирать.
Он достал из брючного кармана сигареты «Вудбайн» и коробок спичек.
– Деньги вот копим.
– На переезд в Канаду?
– Эх, мисс, переезд этот вилами на воде писан. Я вот про него говорю, а сам не знаю: надо мне туда ехать, хочу я этого? Я ведь в Лондоне с рождения живу. Да только теперь, когда Лиззи больше нет и Дорин места себе не находит, надо заново начинать. – Билли закурил, прищурив правый глаз от дыма. – Опять же, как мамаша моя? Вряд ли с нами поедет, а одну ее оставлять тоже не годится. И какую еще работу я там найду? Что я умею-то? Возьмусь, конечно, за любое дело…
– Вам все по плечу, Билли, – ободряюще улыбнулась Мейси. – А пока мне просто необходим расторопный и находчивый ассистент, так что в ближайшее время я вас не отпущу, так и знайте. Ну ладно, я пошла. До завтра.
* * *
В гостинице Мейси остановилась поздороваться с Фредом Йоменом и прошла в свою комнату. Ужинать ей не хотелось, она сказала, что попозже, возможно, съест сандвич с сыром и выпьет кружку эля. По крайней мере, эль поможет заснуть.
Мейси отдернула шторы, стала смотреть в ясное, быстро темнеющее небо. Потом придвинула к окну стул, села, закрыла глаза. Как она теперь завершит дело? Можно обвинить Сандермира в кражах, но это же мелочь; без доказательств, без признания Мейси не прольет свет на свои подозрения.
От стука в дверь она вздрогнула.
– Простите за беспокойство, мисс, только вас хочет видеть один, гм, субъект.
«Субъект. Занятная характеристика», – подумала Мейси.
Йомен откашлялся.
– Я говорю, к вам пришел один… из табора. Бродяга, в общем. Не знаю, чего ему надо. Я велел на улице обождать. Зовут его Вебб. Может, вы его видали – он еще шляпу все время носит.
– Спасибо, мистер Йомен. Сейчас я спущусь.
Мейси заперла за собой дверь и поспешила вниз по узкой винтовой лестнице. Перед выходом она привычно пригнулась, чтобы не удариться о низкую притолоку.
– Вебб! Вот не ожидала!
Он в знак приветствия коснулся шляпы. Сумерки успели сгуститься. Вебб повернулся к Мейси, его лицо залил желтый свет фонаря, висевшего на двери. Сверкнули темные глаза.
– Бьюла была бы довольна, что я пришел. Я поговорил с Пейши – она сейчас в таборе, с другими женщинами, – и она тоже сказала: ступай, Вебб.
Мейси нахмурилась.
– А это ничего, что мы с вами будем говорить наедине? Ваши женщины не подумают плохого?
– Не подумают. Такая уж ситуация получилась. Вдобавок мы не в комнате, а на улице.
– Может, пройдемся? Ну вот хотя бы до церкви?
Мейси предложила маршрут, зная: придется идти мимо пустыря, мимо того места, где когда-то был дом Маартенов.
– Бьюла предсказывала ваше появление. Говорила так: я просила о помощи, и вот явилась эта женщина.
– Вы верите, что так и было?
Вебб не ответил, зашагал по дороге, и Мейси поспешила за ним.
– Вы хотели сказать: вы в это верите, Вебб, хоть вы и гаджо? – уточнила она.
– Да.
Вебб сунул руки в карманы и заговорил, демонстрируя богатый словарный запас, правильные интонации и отличное знание английской грамматики. В таборе он себе такого красноречия не позволял:
– Да, я верю. Бьюла меня спасла, заботилась обо мне. Я бы ради нее что угодно сделал. Вдобавок я видел достаточно проявлений ее мастерства. – Он покосился на Мейси. – Вы ведь знаете, кто я, не так ли?
– Знаю, но буду звать вас Веббом, если вам так больше нравится.
– Да, теперь мое имя – Вебб.
– Хотелось бы услышать вашу историю.
– Она вам уже известна. Я читаю это в ваших глазах. Кроме того, вы видели, как я бежал с гостиничных задворок. И вы задавали вопросы.
– Ваша история, Пим ван Маартен, известна мне в виде набора фактов. Я же хочу, чтобы вы поведали ее своими словами.
Вебб уставился в землю, тряхнул головой.
– Меня больше десяти лет не называли этим именем.
Они достигли пустыря, повернули к церкви, где над воротами горел газовый фонарь, освещая скамью.
– Давайте присядем.
Когда они уселись, Вебб заговорил снова:
– Я был совсем крохой, когда мы здесь поселились. Сестра страдала астмой или чем-то в этом роде, а в Лондоне – смог. Не скажу, чтобы здесь Анне дышалось легче. Впрочем, выросла она прехорошенькой. Мой дед был родом из Голландии. Тоже пек хлеб, как и мой отец. Дед иммигрировал в Англию еще до женитьбы, до рождения сына. Дома у деда говорили по-голландски. И у нас было так заведено. А приставку «ван» убрал мой отец, и он же сменил «Маартена» на «Мартина». Говорил, мы должны ассимилироваться, а для этого надо, чтобы фамилия звучала по-английски. Мама – она из Голландии приехала, чтобы выйти за отца, – всю жизнь боролась с голландским акцентом. Зато мы соблюдали традиции, например всегда в декабре праздновали приход святого Николая и Черного Питера[11].
– Вы были счастливой семьей, – сказала Мейси, побуждая Вебба рассказывать дальше.
– Да, верно. А потом все изменилось, и в этом виноват я один. Знаете, мисс Доббс, дети ведь бывают очень жестоки. Получают удовольствие, мучая других. Один мальчик подслушал, что мы дома говорим по-голландски, и стал меня третировать. Не понимаю и никогда не понимал, за что. Может, за то, что я читал лучше его. Так вот, постепенно этому мальчику удалось настроить против меня весь класс, вообще всех. Я стал козлом отпущения. Со мной не хотели играть, разговаривать. Меня травили.
– Вашей сестре тоже доставалось?
– Анна была очень красивая, поэтому ее особо не трогали. Она пыталась защищать меня, но, как только ей исполнилось двенадцать лет, ее забрали домой – помогать в пекарне. А потом я сошелся с ним – с Альфредом Сандермиром.
– И он предложил вам дружбу – но не за просто так?
– Да. Я стал его вассалом, оруженосцем. А вскоре – и подельником.
– И детские проказы постепенно превращались в преступления, да?
Вебб кивнул, подался вперед, уронил лоб в ладони.
– Как переживал отец! Чего только не делал, пытаясь вытащить меня, заставить сойти с плохой дорожки. О, тогда я был не тот, что нынче. Я упорствовал в своем неправильном выборе. Мне хотелось что-то значить, и Альфред создавал эту иллюзию. Иллюзию того, что у меня есть друг.
– А потом вас сцапали.
– Да. – Вебб выпрямился. Щеки его были мокры от слез. Он снял шляпу, запустил пальцы в густую шевелюру. – Мы совершили преступление, ограбили дом. Альфред уже был опытным вором, но не ожидал, что в доме окажутся собаки. Так мы и попались.
– И вам пришлось отдуваться за двоих.
– Конечно. Вы же знаете, кто такой отец Альфреда. У него имя, связи, к нему в поместье судьи поохотиться ездили. Альфреда выпустили, не успев посадить. Раз-два – и готово. – Вебб щелкнул пальцами.
– А вас отправили в исправительную школу.
– Да. – Он вытер слезы ладонью. – Отец приезжал во все дни, когда были разрешены посещения. Привозил мне книги, и старую мою скрипку привез. Правда, скрипку оставить не позволили, пришлось ее забрать. Как ему было горько! Он стыдился, что у него такой сын, но все равно навещал меня. Отец считал себя виноватым в моем падении.
– Когда вас призвали в армию?
Вебб фыркнул, попытался взять себя в руки.
– Приехали люди в форме. Вывели мальчишек соответствующего возраста. Я был высок и крепок для своих лет. Мы ведь работали на стройке и в саду – отсюда и мускулы. Я вполне тянул на девятнадцатилетнего, а им только того и надо было – найти ребят, которые пройдут медкомиссию и будут признаны годными к строевой службе. – Он глубоко вдохнул и выдохнул, почти не разжимая губ. – Мне сказали, что я могу искупить свою вину, что личное дело будет уничтожено. Я подписал нужные бумаги и отправился на фронт. Свой четырнадцатый день рождения я встретил уже во Франции, в окопе. Стал солдатом действующей армии. И рядом со мной были мои ровесники. Кто-то из них пошел воевать вместе с отцом, кто-то хотел вырваться из дома, а кто-то, подобно мне, таким способом освободился из исправительного заведения.
– Да, я знаю.
– На войне я видел страшное.
Мейси молчала.
– Я видел то, что не дай мне бог больше никогда увидеть.
Мейси выдержала паузу, наконец заговорила:
– А потом вас записали в число погибших.
– Я об этом не знал до отправки домой. Неподалеку от меня разорвался снаряд, я угодил в воронку. Вокруг были мои товарищи – мертвые, разорванные на куски. По мне лазали крысы. Я боялся поднять голову, шевельнуться. Я лежал и плакал – только это мне и оставалось. Когда я открыл глаза, то увидел не небесный свод, как до того, а пятерых мордастых фрицев со штыками наготове. Один из них сказал: «Да он же пацан! Гляньте, они заставляют воевать мальчишек – небось потому, что мужчины закончились». – Вебб взглянул на Мейси. – Я знаю немецкий и французский, так что я понял слова того фрица. Меня взяли в плен. Я был уверен, что меня убьют, поэтому оставил в воронке солдатский жетон. Чтобы отец с матерью знали, где я погиб. Я так рассуждал: что трупа нет – это обычное дело, ребят сплошь и рядом разрывает на куски. А жетон покажет, что я тоже мертв, как и мои товарищи.
– Понимаю.
– Но после войны меня освободили и отправили на родину. Потом была объявлена демобилизация. Я мечтал только об одном – попасть домой. – Он хотел сделать вдох, но получился сдавленный крик. Казалось, Вебб вот-вот забьется в истерике. – С вокзала я шел пешком, в деревню попал до рассвета. Все еще спали. Я вернулся мужчиной, а не мальчиком. Но хотя война наложила отпечаток на мое лицо, годами я был еще пацан. Я гордился собой. Думал, что теперь я чист перед законом и перед людьми. Могу заводить дружбу, могу послать подальше Сандермира. А главное – могу с полным правом обнять отца. Мне только этого и хотелось – спокойно жить с отцом, мамой и сестрой.
Некоторое время оба молчали, затем Вебб заговорил срывающимся голосом:
– Я шел по улице. Вот по этой самой улице. Никакого памятника тогда тут не было, никакого списка погибших. Почти все мои обидчики сгинули. Выжившие были искалечены – кто без руки, кто в инвалидной коляске, кто весь в уродливых шрамах. – Вебб поежился. – И вот я добрался до этого места. Думал, сейчас побегу по дорожке, весь дом перебужу, меня ведь не ждут, то-то обрадуются. А тут – пусто. Пепелище. Скорлупка сгоревшего дома. Я как увидел – впал в столбняк. Даже дышать не мог. Потом взял себя в руки и решил пойти к Филлис, подруге моей сестры. Прятался в лесу возле ее дома. Понимаете, я не мог выйти, не мог ни с кем заговорить. Я бы даже «доброе утро» в адрес ее отца не выдавил. Дождался, пока все разойдутся по делам. Наконец вышла Филлис в медсестринской форме, двинулась к усадьбе. Я ее окликнул. – Вебб горько усмехнулся. – Она приняла меня за привидение.
– И все вам рассказала.
– Да, все. И назвала виновных. Я понял, что никогда их не прощу.
– Как вы познакомились с Бьюлой?
– Я попросил Филлис никому не говорить про меня. И бросился бежать. Бежал куда глаза глядят – в шинели, с вещмешком на плече. Выдохся, упал. Поднялся, поплелся через лес. Опять упал и сознание потерял. Не помню, не знаю, сколько дней и ночей провел в беспамятстве. Когда я наконец очнулся, пахло бульоном и дымом. Я лежал на поляне, на вершине холма. Было лето девятнадцатого года, цыгане приехали собирать яблоки и хмель.
– И Бьюла вас усыновила.
– Ее родной сын, мой ровесник, умер в младенчестве. Вот я и стал ей приемным сыном. Я этому только радовался. У меня ведь никого не осталось. И ничего не осталось – только желание заставить этих за все заплатить. – Вебб повернулся к Мейси. – Видите, я понимаю, что такое месть. А еще я понимаю вот что: если они этого хотели – мести, – то работа не закончена, я-то жив. Пим ван Маартен жив и жаждет получить то, что ему причитается, от этих, – Вебб махнул в сторону деревни, – и от Альфреда Сандермира. Если бы не Сандермир, мои родители и сестра были бы со мной.
– Знаю. И вы с тех пор преследуете геронсдинцев ежегодными поджогами в ночь гибели ваших родных.
– Я сам от себя не ожидал. Мне казалось, я любого из них голыми руками задушить способен. Задушить, сжечь, замучить. Чтобы то же самое почувствовали, что мои родители и Анна. Но, наверное, я слишком много смертей видел во Франции. Меня хватает только на то, чтобы их пугать. От моей ненависти страдают камень и дерево – но не плоть.
Повисла пауза, которую нарушила Мейси:
– Ваше искусство игры на скрипке поражает воображение. Ваш отец гордился бы вами. Вы его достойный наследник. Да вы и похожи на отца, только цвет волос другой.
Вебб улыбнулся:
– Да, он бы гордился. И я действительно похож на отца, хотя в плане душевных качеств мне до него далеко. Он бы сумел простить всех этих.
Мейси выдержала еще паузу.
– Как вы узнали, что скрипка – у преподобного Стэплса?
– Просто повезло. Бьюла отправилась продавать цветы и взяла меня с собой. Викарий открыл дверь, и я заметил скрипку. Она лежала на столе. Так что я вернулся за ней ночью, забрал вещь, которая была моей по праву. Уроки Сандермира не прошли даром – я кое-что запомнил, например как попасть в запертый дом. Это оказалось нетрудно – Стэплсы оставили открытыми двери в сад.