Йегер пожал плечами.
— Кто здесь хрюкал? Приказываю оторвать задницу от пола и подойти ко мне! — приказал Таркингтон.
Теперь хрюкали еще трое.
Все казалось какой-то детской проказой, однако смертельно опасной проказой, учитывая обычную реакцию взрослых на подобные провокации. На память пришли семейные ссоры, как они начинаются, а потом переходят во взаимные обвинения, необъяснимую неприязнь и кончаются полными издевательства насмешками: «Так вот за что платит твой старик, посылая тебя в колледж? Чтобы ты научился там хрюкать как свинья?» «Какой там отец, черт побери, это мы, налогоплательщики, платим учителям из наших собственных карманов. Это все за наш счет!»
Хрюкали теперь все, кроме Йегера. А он, взяв из моих рук блокнот, что-то написал в нем. Форбс, вынув из кармана очки в черепаховой оправе, смотрел на полицейских так, словно не верил своим глазам, А те, чем сильнее сердились, тем и больше походили на настоящих свиней. Или это у меня разыгралось воображение? Трое из полицейских, неуклюже подпрыгивая, кричали на ребят, а те продолжали сидеть на полу, ритмично раскачиваясь, и время от времени похрюкивая.
Мне хотелось немедленно позвать охранника с ключом, чтобы он выпустил нас, но я со страхом подумала, что будет, если откроется решетка, разделяющая эти два враждующих лагеря. Прежде надо сделать так, чтобы полицейские ушли отсюда. Но как это сделать? Во рту пересохло и появилась горечь от страха.
— Ах ты, сукин сын! — не выдержал взбешенный Таркингтон и приказал кому-то из полицейских немедленно достать ключи.
Но тут вдруг появился Эверетт с ключами и еще парочкой помощников шерифа, но уже из университетской полиции. Понадобилось несколько убедительных слов, легких подталкиваний, парочки несильных тумаков, чтобы медленно, но верно вытеснить элитную команду шерифа в коридор, а потом и дальше. Студенты с торжествующими улыбками теснились у решетки и провожали своих недругов свистом и улюлюканьем.
Я заглянула в блокнот. Что там написал Йегер? Всего одну короткую фразу: «Пленка у Гилли».
— Вы записали ваш митинг у Гилли, не так ли?
— Да, мэм.
— Почему же вы не сказали ему об этом?
— Сначала я хотел было объяснить ему все. Но он намерен спустить на тормозах всю нашу работу, он сторонник создания прежде всего прочного фундамента. Но мы не собираемся ждать, что бы он ни делал и ни говорил. Свой урок мы уже получили, когда нас предали профсоюзные боссы.
Йегер почти кричал, вернее, сильно повысил голос, чтобы его слышали все. Однако его друзья уже пришли в себя, и вскоре в комнате дли свиданий установился прежний порядок.
Удаляющиеся голоса в коридоре совсем затихли, и охранник наконец открыл дверь решетин.
— Выходите. А свой балаган приберегите для тех, кому он может понравиться. — Он отошел от двери и, вынув револьвер и помахивая им, по одному выпускал арестованных. Форбс и я вышли последними. Однако кованая тюремная дверь в стене, через которую арестанты должны были вернуться в свою камеру, оказалась запертой. Охранник постучал в нее сначала кулаком, а затем стал бить в нее ногами и, наконец, крикнул: — Эй, там, проснитесь!
Форбс и я стояли на пятачке, где коридор расходился в обе стороны. Справа от нас сгрудились арестованные студенты, кое-кто сидел на каменных ступенях у двери, ведущей в тюремный блок. Слева была незапертая дверь в комнату свиданий.
Охранник продолжал безуспешно требовать у кого-то за дверью открыть ее. А тем временем со стороны коридора наперегонки уже бежали к нам Таркингтон, Ковач, Эверетт и, среди других, на этот раз и Эл тоже.
— Скорее назад, в комнату свиданий, — отчаянно замахав руками, крикнул ребятам Форбс.
Те поняли его, но было уже поздно. Форбс и я попытались преградить путь полицейским, чтобы дать возможность ребятам все же проскользнуть за решетку. Но Таркингтон, схватив меня за подбородок, свирепо зашипел:
— Послушайте, вы, леди-провокаторша…
Я хотела ударом отбросить его руку, но в этот момент он сам ее убрал, и мой удар пришелся по его поднятой вверх ладони. Звук от сильного хлопка был настолько громкий, что близорукий Иегер, оказавшийся за моей спиной, сняв очки, встал со мною рядом и, не раздумывая, принялся защищать меня. К нему мгновенно присоединились, не скупясь на брань, его товарищи.
Эверетт и Эл вытащили меня из этой свалки в коридор, но Эл тут же вернулся обратно, а Эверетт поспешно вывел меня из тюремного помещения и эскортировал до самого оперативного отдела. Мимо нас пробежало еще несколько полицейских. Сигнальный колокол оглашал воздух своим звоном. В оперативном отделе никого не было, кроме дежурного за столом и Джими у коммутатора.
— Итак, миссис Осборн, немедленно убирайтесь отсюда, если не хотите, чтобы я арестовал вас за подстрекательство к мятежу, — Эверетт держал свой дрожащий указательный палец прямо у меня перед носом.
Я посмотрела на часы: было десять двадцать. Застану ли я дома Стива Хиггинса, если позвоню ему сейчас же? То, что он, казалось, в шутку сказал мне о своей лицензии на адвокатскую деятельность, могло теперь пригодиться.
Вскоре появился Форбс в сопровождении незнакомого мне полицейского.
— Этому парню нужна первая помощь, Эв! — сказал полицейский Эверетту.
— Многим она еще понадобится. В тюрьме могут начаться беспорядки. Кто включил этот чертов сигнал тревоги? Выключи его.
— У вас все в порядке? — спросил меня Форбс. Рука его была обернута носовым платком.
— Да, — ответила я и повернулась к Эверетту. — Можно мне от вас позвонить своему адвокату?
— Если я вас сейчас арестую, тогда звонить адвокату будет вашим конституционным правом.
— Спасибо, — ответила я. — Мы уходим, доктор.
Эверетт приказал дежурному по коммутатору проводить нас и проследить, чтобы мы сели в машину. Тому явно не нравилось, что Эверетт приказывает ему. Он был профессионалом своего дела. Он проворчал что-то о полицейских, появляющихся на работе только по уик-эндам. Пока мы шли, умолк колокол. Наступившая тишина казалась благодатью, но лишь на короткое мгновение — в тюрьме раздавался странный ритмичный звук, он нарастал.
Сначала он был похож на глухие удары, но потом я поняла, что это такты. Я уловила ритм. Sieg heil!Значит, ребята уже в камере, но они успели заразить духом протеста всех арестованных, ибо все больше голосов подхватывало клич, а затем послышались звуки ударов о металл, будто колотили ботинком по прутьям решетки.
— Вот это настоящая музыка, — заметил помощник шерифа. Проводив нас до машины, он отсалютовал и пожелал мне доброй ночи. В голосе его было дружелюбие, хотя ситуация скорее заслуживала иронии.
Я остановилась у ближайшего телефона-автомата, но он не работал. Форбс предложил заехать к нему. Раненую руку он сунул подмышку. Он прищемил ее дверью комнаты свиданий, пытаясь захлопнуть ее. Дверь была железной. Я приняла его предложение и под его подсказки мы благополучно доехали до его дома.
Форбс отодвинул край платка и слизнул кровь с раны на руке. Я видела белки его глаз. Он поймал мой взгляд.
— Вкус крови это нечто необычное, восхитительное, — признался он.
— Кровь — это жизнь, — заметила я, но внутренне я содрогнулась.
* * *
Форбс смазал мазью содранную кожу на руке, а я забинтовала ее и предупредила, что к утру рана затянется, однако он должен немедленно обратиться к врачу. Я осталась в его комнате, служившей ему спальней, гостиной и кабинетом, чтобы позвонить, он же отправился на кухню готовить напитки.
На мой звонок сразу же ответила Лори. Не закрывая рукой микрофон трубки, она спросила у Хиггинса, расположен ли он говорить со мной. После недолгой тишины я наконец услышала его голос:
— Да, Кейт?
Начав свой рассказ о посещении тюрьмы, не рассказав и половины, я поняла, что как будто в чем-то оправдываюсь. Я тут же остановилась.
— Меня беспокоит судьба студентов, Стив. Их избили, и я не хочу, чтобы это повторилось из-за того, что сейчас происходит в тюрьме.
— Парочка шишек на голове слишком малая цена за статью в газете, Кейт. Я шокирован тем, что вас так использовали, да еще кто? Гиллспи! Ради чего?
— Ради возможного материала для статьи, — ответила я, чувствуя, что снова защищаюсь.
— Ради кампании в защиту кого? Молодых шахтеров? Мне безразлично, что вы говорите мне лично, Кейт, если вы хорошо знаете, что делаете. Вы должны быть уверены, что ваша статья стоит этого. Что касается этих щенков, угодивших в каталажку, то можете о них не беспокоиться! Не более чем через час, если не раньше, их выпустят. О’Мэлли уже отправился туда. Он только что уехал. Ну, как вы себя чувствуете теперь?
— Получше, — ответила я, и только сейчас поняла, где был все это время О’Мэлли.
— Послушайте меня, Кейт. В этом деле с убийством Ловенталя появился еще один аспект. Возможно, к завтрашнему утру мы об этом скажем. Почему бы вам не приехать сюда завтра в полдень? Привозите с собой Форбса, если хотите. Что вы на это скажете?
— Я приеду, — ответила я.
— А Форбс?
— Я спрошу у него.
— Было бы неплохо, если бы вы это сделали. Где вы сейчас?
Я оглянулась вокруг себя с какой-то идиотской растерянностью и поняла с уже совсем нелепым чувством вины, что нахожусь в той части комнаты Форбса, которая служит ему спальней.
Я молчала в трубку так долго, что наконец Хиггинс не выдержал:
— Ничего, вы уже большая девочка, Кейт. Забудьте об этих крестоносцах и помните, что вы здесь только для того, чтобы иметь дело со Стивом Хиггинсом. Я прав или нет?
— Спокойной ночи, Стив. Спасибо за все, — ответила я и положила трубку.
Какое-то время я сидела, уставившись в пространство, думая о том, что О’Мэлли и Хиггинс постоянно обмениваются информацией обо мне. Я почувствовала себя страшно глупо, и даже испугалась, что чересчур обостренно все воспринимаю. Но потом меня охватила злость, на этот раз на Таркингтона. Ведь я немного отклонилась от намеченного плана потому, что хотела побольше узнать о Голубых шлемах, расположить их к себе, и если у меня это не получилось, то только потому, что Таркингтон убедил своих товарищей в том, что я их враг. Именно это больше всего злило меня — сознание бесполезности всех моих усилий. Но я чувствовала, что понимаю этих людей. Их отношение ко всему было таким же, как у моего отца. Как любила говорить моя мать, пусть земля ей будет пухом, это делало сыр еще более острым.
В дверях появился Форбс с двумя стаканами на подносе, горкой крекеров и кусочком сыра чедар. Он поставил поднос на письменный стол. — Ну, как? — спросил он, указывая на телефонный аппарат.
— Ребят отпустят на свободу в течение часа, — ответила я.
— Вы действительно пользуетесь здесь влиянием.
— Ничуть. Все было решено до моего звонка.
— Вы хотите сказать, что тюрьмой и всеми прочими делами здесь заправляет Хиггинс?
— Я ничего подобного не говорю. О’Мэлли вчера вечером был у Хиггинса. Появилось что-то новое в расследовании убийства Ловенталя.
Форбс сел на стул у письменного стола и повернулся так, чтобы смотреть на меня. Он прижимал к себе раненую руку.
— Мне следует в любую минуту ждать стука в дверь, как вы считаете?
— У меня не создалось такого впечатления. Что бы там ни было, но завтра они собираются сказать что-то прессе. В полдень я должна уже быть в «Эрмитаже». — Я встала и сама взяла свой стакан с подноса. — Рэндалл, поедемте со мной?
— И вы туда же?
Сначала я не поняла его. Затем я вспомнила его откровенный рассказ о том, как Ловенталь пытался свести его с Борком и Хиггинсом.
— Как вы думаете, зачем он пригласил вас к себе в офис вчера вечером? У вас должны же быть какие-то догадки или предположения.
— У меня их нет. Я не думаю об этом, потому что ничего не хочу знать. — Он взял стакан и опорожнил его наполовину. Это был хороший шотландский виски.
— Где состоятся похороны? — спросила я.
— Это будут семейные похороны. Присутствуют только члены семьи.
— Понимаю. Но вас тоже известят? — спросила я.
— Разве? Пока никто этого не сделал, — промолвил Форбс сквозь зубы. Лицо его задергалось, глаза увлажнились, и он отошел к окну. Мне показалось, что он опять, как в вагоне поезда, изучает мое отражение в стекле. Наконец он отошел от окна и задернул шторы. — Что мы здесь делаем? — Он попытался засмеяться.
Мы оба невольно посмотрели на кровать. На покрывале осталась вмятина там, где я недавно сидела, разговаривая до телефону.
— Вы близки с мужем?
— Насколько бывают близки все супружеские пары… Возможно, немного ближе, чем некоторые другие.
— Тонкий ответ.
— Я уберу поднос, — сказала я, решив, что пришла пора покинуть эту комнату.
— Я сам справлюсь.
— В таком случае пойду в ванную комнату, пока я еще здесь, — сказав это, я ждала, когда он уйдет. Случайно я открыла дверцу шкафа, но тут же закрыла ее и прошла дальше в ванную через вторую по счету дверь. Первой был выход, Форбс, выходя из комнаты, видел, как я открыла шкаф, но ничего не сказал. В ванной меня невольно пробрала дрожь: шкаф Форбса был полон одежды, а он сказал мне, что полиция забрала у него все до единой нитки. Я помыла руки и ополоснула лицо холодной водой. Когда я подкрашивала губы, рука дрожала. Я вышла из ванной, полная решимости немедленно уйти.
Он предвидел это.
— Я сказал вам неправду, Кэтрин, что полицейские забрали всю мою одежду.
Форбс стаял у открытого небольшого пианино, единственного предмета роскоши в его более чем скромном жилище.
— Зачем, скажите, ради бога?
Он пожал плечами.
— Чтобы вы обратили на меня внимание. Мне нужно было сочувствие. — Он одним пальцем стал наигрывать, кажется, что-то из Моцарта, хотя я не была уверена.
— Но у вас все это было!
— Как всегда, я не был в этом уверен. Я поеду с вами завтра, если вы еще хотите.
— Разумеется.
Он подошел к столу и сел напротив меня, пододвинув мне крекеры и сыр.
— Или это была идея Хиггинса?
— Скажите мне честно, Рэндалл, что вам было бы приятнее узнать, что — это идея Хиггинса или же моя?
— Вчера лучше было бы, если бы это была идея Хиггинса. А сегодня лучше, что она ваша.
— Так оно и получилось, — подтвердила я.
— Значит, меня хотят видеть при любых условиях?
Я посмотрела на пианино.
— Вы играете?
— Да, но я только что понял, как уже поздно. К тому же я не смогу играть из-за больной руки. Помимо всего, мой сосед, астрофизик, терпеть не может музыку, кроме той, которую большинство из нас не слышит.
Я рассмеялась, мне снова стало просто и легко с ним, он мне снова нравился.
Форбс смотрел на меня тихим спокойным взглядом.
— Мне кажется, что я могу в вас влюбиться, Кэтрин.
— Вам это поможет?
— Да, — сказал он очень тихо, а потом, торопливо сменив тему, спросил: — В котором часу завтра утром мы выезжаем и когда я должен быть в вашем отеле.
— Около одиннадцати. Мне не составит труда заехать за вами, — сказала я. — А теперь мне пора. Я должна еще найти Гиллспи и сказать ему, что его ребят освобождают.
Форбс, вопреки моим протестам, проводил меня до машины. Он признался, что рука его все же болит, но открыл мне дверцу машины и ждал, когда я сяду в нее. Прежде чем захлопнуть дверцу, он наклонился и поцеловал меня, поцелуй был целомудренный, хотя и в губы.
— Я мог бы, вы знаете, — сказал Форбс. Протянув руку, я погладила его по щеке. Щека была небритой, шершавой и горела.
— До завтра, — сказала я.
Отступив, он захлопнул дверцу и еще долго стоял на ветру, пока я не потеряла его из виду в зеркале заднего обзора.
Глава 9
Я не знала, как мне быть с Форбсом. По дороге в морг я думала о том, стоит ли мне говорить с Гилли о странном поведении Форбса. На что он надеялся, заставляя меня думать, будто полиция преследует его, или о том, что его считают главным подозреваемым в убийстве Ловенталя? Это нечто посерьезнее, чем причуды подростка, пытающегося привлечь к себе внимание. Я вспомнила его протест, высказанный Ричарду, ненужный и смутивший всех. Не добивается ли он того, чтобы его действительно заподозрили? Это похоже на мазохизм!