— Вилла Олендорфа, — сказал Мэллой.
Кейт и Итан промолчали. Теплоход медленно двигался мимо. Они внимательно смотрели на особняк. Потом Мэллой спросил у них, каково их мнение.
— У него есть собака, а то и две, — ответила Кейт. — Камера на причале. У ворот, скорее всего, еще одна. Короче говоря, базовая схема безопасности. Если хорошо подготовиться, самый лучший способ — плюнуть на сигнализацию, просто ворваться внутрь и исчезнуть до приезда полиции.
— Когда дом таких размеров, — добавил Итан, — вполне возможно, что в нем постоянно живет прислуга. Если речь о супружеской паре, то мужчина, скорее всего, исполняет обязанности телохранителя.
— Единственное, чего мы не сможем себе позволить, — сказала Кейт, — так это задерживаться внутри. У нас будут серьезные проблемы, если сын Олендорфа действительно явился погостить или, возможно, в доме есть кто-то, обученный тому, как себя вести при вторжении посторонних.
— Как насчет комнаты-убежища? — спросил Мэллой.
— Когда мы пересечем границу участка, сработает предупредительная сигнализация. Если через несколько минут мы не введем код доступа, система заработает по полной программе, — сказала Кейт. — Допустим, мы лицом к лицу столкнемся с героем прокурором и телохранителем, который рядом со своим работодателем постесняется выглядеть трусом. Думаю, если у них есть комната-убежище, то жена и девочка уйдут туда, а мужчины возьмутся за оружие.
— Возможно, все будет точно так же, если Олендорф в доме один, — добавил Итан. — Судя по тому, что мне о нем известно, он отличный стрелок и просто помешан на оружии. Кроме того, он ведь вроде как сам отчасти полицейская шишка, поэтому вряд ли позволит, чтобы коллеги вытаскивали его из комнаты-убежища. Между тем, — продолжал он, глядя на дисплей прибора GPS, — район далекий, власти быстро не среагируют. По самой грубой оценке, у нас будет от восьми до пятнадцати минут от того момента, как сработает сигнализация, до того, как подъедет полиция.
— Не так уж много времени на то, чтобы нейтрализовать вооруженного человека в его собственном доме, — заметил Мэллой.
— Это как раз не проблема, — возразила Кейт. — Дело в том, как уйти.
Итан кивнул.
— Дороги не такие уж хорошие, — сообщил он, продолжая разглядывать виртуальную карту. — Можно пойти окружным путем, но потом запутаешься во всех этих мостах и каналах. В некоторых местах можно прорваться, но про них полиции наверняка известно. Понимаете, речь идет о людях, которые им платят, чтобы они их защищали.
— А по воде его увезти не получится? — спросил Мэллой.
— С озера тут же примчатся полицейские катера, — сказала Кейт. — Если нас заметят — а кроме нас, на озере, наверное, не окажется никого, — это будет еще хуже, чем уходить по дорогам.
— От особняка до ближайшего причала — минимум шесть минут, — сказал Итан, не отрывая глаз от дисплея. — Ну, скажем, внутри дома — минуты четыре… Мы можем проскочить через озеро еще до того, как поднимется тревога.
— Если мы попытаемся уйти по воде, — заявила Кейт, — то меня первая пристань не устраивает. Я хочу подобраться ближе к центру города, где бы нас ждал транспорт, и тогда мы сможем затеряться в потоке автомобилей. Нужно, чтобы машина находилась на западном берегу озера, а по пути не было никаких мостов. Район Санкт-Паули?
Мэллой кивнул.
Итан постучал кончиком пальца по дисплею.
— Вот. Пристань на Альте-Рабенштрассе.
Кейт посмотрела на дисплей.
— Ночью было бы просто блеск, — заключила она, — но все равно за нами может погнаться быстроходный катер. Если это случится, то о нашем местонахождении узнает вся полиция Гамбурга.
Они умолкли, задумавшись. Наконец Итан сказал:
— Думаю, я знаю, как увести полицейский катер в другую сторону.
— Как? — заинтересовался Мэллой.
Итан улыбнулся.
— Я об этом позабочусь, но нам понадобится чистая машина, которая заберет нас на пристани и увезет в центр.
— У меня есть кое-что, чем мы сможем воспользоваться.
— Значит, во второй половине дня, ближе к вечеру, поставьте автомобиль у пристани, — сказал ему Итан, — а уж я позабочусь насчет полицейских на озере.
— Как у нас со снаряжением? — спросил Мэллой.
— Все будет хорошо, — ответила Кейт.
— А лодка? — осведомился Мэллой.
— Если вы подготовите машину, на которой мы уйдем, — сказала Кейт, — все остальное мы берем на себя. Лодка — не проблема.
— Встретимся у гостиницы в Нойштадте около десяти? — спросил Мэллой.
— Если не возражаете, мы доберемся туда к четырем, — ответила Кейт. — Хотелось бы поесть и пару часов поспать перед выходом. Как знать — вдруг ночь получится долгой.
Берлин, Германия
Осень 1931 года
Ран писал Эльзе почти каждый день. Рассказывал о Лангедоке, о небе, о горах. Описывал жизнь людей, повествования о которых раскапывал в какой-нибудь пыльной библиотеке. Он называл руины, которые некогда были городами, — а их оставалось намного больше, чем он успел показать ей. Порой он рассказывал о влюбленных, чьи имена сохранились в истории. Эти мужчины и женщины всегда были замужем или женаты на других, всегда страстно желали невозможного, но оставались верны своему чувству до конца жизни. Он говорил, что до тех пор, пока не встретил Эльзу, боль, испытываемая такими парами, казалась ему чем-то вроде поэтического изыска, напыщенной пустоты, пытающейся выдать себя за истинное чувство. Теперь он знал: то, что писали о любви катаров, было чистой правдой. Ран спрашивал, есть ли что-то прекраснее надежды, которая посещала его во всякий день, когда он получал от нее письмо? Было ли что-то чище ее поцелуя на холме у Монсегюра? Он говорил, что этот поцелуй навсегда останется запечатленным в его душе. Но все же к этим мыслям примешивался мучительный голод неутоленного желания, ощущение, будто тебя оттолкнули, избили и бросили умирать. Не могли ли они все же когда-нибудь увидеться? Смеет ли он надеяться хотя бы на это?
Рану казалось, что жить без нее невозможно, но дни все же как-то проходят. Когда он осматривал какую-нибудь пещеру, он представлял себе, что Эльза улыбается, видя его находки, и это утешало его. Когда Отто читал описания сражений или слушал из уст какого-то старика еще одно старинное предание, которое ему поведал другой старик лет пятьдесят назад, то уже не размышлял о том, какое место этот рассказ сможет занять в его книге. Теперь Ран задавал себе другой вопрос: понравилась ли бы эта легенда Эльзе?
Она поступила благородно, отказав ему в ту ночь, писал он, правда, не уточнял, в какую именно. Он был не прав, прося ее нарушить клятву верности, но если бы она знала, как сильно он желал ее, то, быть может, нашла бы в своем сердце силы простить его. На такие письма Эльза отвечала, что прощать Рана не за что. Напротив, она каждый день с тех пор сожалела о том, что сказала ему тогда. Ей всегда хотелось одного: доставить ему радость, и она понимала, что огорчила его, когда все могло быть так просто и легко — в тот раз — и они оба обрели бы то, чего так жаждали их сердца. И хотя Эльза сознавала, что сгорит в аду за подобные мысли, она жалела о том, что не пошла в номер Отто, когда тот просил ее об этом.
На это Ран отвечал восхвалениями добродетелей Эльзы. Она поднялась выше чувств. Ему бы тоже хотелось достичь этого, но окружающий мир и его собственная плоть терзали его. Так хотелось обрести нечто большее, нежели фантазии на вершине горы. Если бы они с Эльзой поддались соблазну, сам мир воспротивился бы этому — Ран это понимал. Мир всегда так поступал! Да, она права, отказав ему, но он бы отдал все на свете за ее прикосновение, за ее поцелуй, за ее согласие. Его чувства не ослабевали со временем. Все происходило в точности так, как сказала Эльза: кровь с копья капала непрестанно, а чаша никогда не переполнялась!
Как-то раз Отто вспомнил о влюбленных Данте — тех двоих, что поддались искушению, а потом были обречены кружиться в вихре вечности, не имея возможности друг к другу прикоснуться. А вот те, кто выстоял против искушения, истинно влюбленные, писал Ран, обрели свою награду в раю! За час с Эльзой он готов отдать и эту жизнь, и будущую, зная, что она избежит Божьего гнева…
Переписка обернулась долгим разговором о жгучей страсти и странностях богословия. Одно письмо могло быть печальным, второе — отчаянным, третье — полным обожания. «Я не катар! — писал однажды Ран. — Я мужчина из двадцатого века!». А в следующем послании он именовал Эльзу Эсклармондой, светом мира, носительницей Грааля, Королевой Чистейших. Он клялся, что если когда-нибудь ему будет суждено разыскать Грааль, он, не колеблясь, принесет его ей и положит к ее ногам…
Всякий раз, когда Эльза видела письма Отто, ее сердце начинало биться чаще. Когда она дочитывала очередное послание, она ощущала что поддается желанию. Ей казалось, что это чувство сродни тому, которое она испытала бы, если бы поцеловала Отто, прощаясь с ним на ночь после целого дня флирта. Это было похоже на радостное волнение юной девушки: «Он меня любит!» При любой возможности Эльза сразу же отвечала. Она описывала свой городской сад, рассказывала о том, какие сны видела прошедшей ночью — а порой ей снилось, как они сидят на траве на горном склоне неподалеку от руин Монсегюра, — спрашивала о монографии, которую готовил к публикации Ран. Она говорила, что мир просто сойдет с ума, когда эта книга выйдет.
В другом письме она говорила о том, что в Берлине стало дождливо, что она тоскует, что обстановка в городе просто невозможная — все эти бунты, перестрелки, анархия… Она не могла представить себе другой город в мире, где могло выходить так много газет и каждая служила для выражения убеждений какой-то крошечной фракции, причем везде говорилось о том, что в Германии что-то не так и проблемы очень серьезны. С какой радостью, писала Эльза, она бы сейчас взбиралась на гору на солнечном юге и занималась поисками утраченного Грааля катаров. Она рассказывала, что в таком настроении, лишенная возможности находиться рядом с ним, она находит утешение только в том, чтобы достать его письма и перечитывать их.
Ни разу за все время переписки ни он, ни она не упомянули Бахмана. А между тем письма от Отто Эльзе порой приносил именно он. Он никогда не спрашивал, о чем пишет Отто, а Эльза хранила их в шкатулке, которую запирала на ключ. Конечно, Бахман мог без труда взломать ее, но ведь супруга узнала бы об этом, и Бахман, повинуясь каким-то немыслимым законам дисциплины, удерживался от такого шага. Но за женой наблюдал. Следил за ее настроением. Как-то раз, поздно вечером, выпив слишком много вина, Бахман спросил у жены, не собирается ли она уйти от него к Рану. Эльза ответила:
— Ты мой муж, Дитер. Я никогда не покину тебя.
Случалось, Бахман интересовался, о чем Эльза говорила с Отто наедине.
— Он когда-нибудь просил тебя переспать с ним?
— Никогда, — ответила Эльза и покраснела.
— А если бы предложил, ты бы испытала искушение?
— Мои чувства принадлежат только мне, Дитер.
— Но вы влюблены? — не отступался Бахман.
— Тут нельзя сделать выбор, — ответила ему Эльза. — Это не то же самое, что выйти замуж. Мы с тобой вступили в брак и произнесли священную клятву перед Богом.
Единственный раз она солгала Бахману, но и это омрачало непорочность чувств, питаемых ею к возлюбленному, поэтому Эльза ненавидела мужа за то, что он непрестанно задавал ей вопросы и пытался выведать у нее каждое слово, сказанное ей Раном. Создавалось такое впечатление, что на юге он следил за ними и, возможно, даже вел записи! Эльза честно отвечала, что многих разговоров попросту не помнит. Да и какая разница? Ведь ничего же не произошло!
— Ты разочарована тем, что он даже не попытался?
Как она могла признаться в чем-то подобном своему мужу? Как могла черпать радость в своих воспоминаниях, когда все они стали предметом для допроса? Пока Эльзе было далеко до духовного экстаза — если таковым являлась конечная цель подобных любовных историй, а вот отчаяние становилось для нее все более близким другом.
Порой Бахман с величайшим восторгом говорил о красоте и добродетелях Эльзы. Ему повезло, что ему досталась такая супруга. У него есть знакомые холостяки. Вот состарятся — и у них совсем ничего не будет! А он не хотел, чтобы с ним вышло так! Как-то раз после припадка обожания он пришел к ней в постель. Они уже несколько лет не занимались любовью. Эльза даже не могла вспомнить когда. Вместо поцелуев и ласк Бахман сказал жене, что она может думать о «нем». О ком именно — не уточнил. Это было просто ужасно.
— А Отто известно, что…
Так начинались многие из разговоров этой зимой. И Эльза отвечала мужу, что она не уверена или не знает. Бахман настаивал на том, что она должна спросить — особенно если речь шла о каком-то политическом происшествии. А Эльза прекрасно понимала, что Отто в политике не разбирается и то, о чем говорит Бахман, ему будет неинтересно.
В другой раз Дитер сообщал о том, что наткнулся на какую-то новую теорию насчет катаров, какие-то сведения, которые порадовали бы Рана. Бахман стал много и увлеченно читать на эту тему.
Однажды ночью к Эльзе снизошло утешение. Она осознала, что только Ран мог понять ее страдания, потому что сам точно так же страдает. Когда она обращалась к своему возлюбленному, когда читала его письма, она не жила в мире Бахмана. Она не была ни замужней, ни богатой, ни одинокой, ни добродетельной. С бумажных страничек на Эльзу всегда смотрело красивое загорелое лицо Отто, она видела его обезоруживающую улыбку, и ей казалось, он так близко, что их губы вот-вот сольются в поцелуе. Около часа Эльза пребывала в таком состоянии и чувствовала себя абсолютно бесстрашной и свободной. Она могла во всех подробностях представить себе интимную близость с Отто. А потом она вышла из своей комнаты, зардевшись, словно новобрачная.
Ран вернулся в Германию весной и послал Эльзе записку — сообщил, что он несколько недель пробудет в городе. Он хотел увидеться с ней. Эльза написала ему в гостиницу ответное письмо и отказалась встречаться с ним. Она умоляла его не тревожить ее, но он все равно пришел. Эльза послала горничную, чтобы та сказала, что госпожа никого не принимает. Отто предпринял еще две попытки, он требовал, чтобы она лично ответила, что не желает его видеть. Наедине с собой, в ожидании рассказа служанки о том, как Отто принял ее отказ, Эльза плакала. Ни один мужчина не стерпел бы такого оскорбления. Все было кончено.
Переписка оборвалась. Это оказалось подобно смерти — жизнь без его слов, без возможности ответить, выразить в письмах свою страсть и страдания. До того как в ее судьбе появился Отто Ран, Эльза была в целом довольна жизнью и, не имея лучшего определения, называла ее счастливой. Она занимала себя разными делами, а желание крепко спало внутри ее. После встречи с Отто она ощутила глубокое одиночество, а мир стал казаться ей невыносимо жестоким. Лишь сидя рядом с ним на склоне воображаемой горы, она испытывала нечто сродни покою. Но как только письма перестали приходить, Эльзе все труднее стало представлять Отто таким, каким она видела его в тот волшебный день неподалеку от Монсегюра.
Довольно скоро воспоминания о лете, проведенном во Франции, начали меркнуть.
Как-то вечером, после ужина, Бахман сказал Эльзе:
— Отто написал мне. Он тебе сообщил об этом?
— О чем он пишет? — спросила Эльза.
Сердце часто забилось. Но на этот раз ее волнение было вызвано не страстью, а страхом, хотя она и не догадывалась, с какой стати письмо Отто, адресованное Бахману, должно так ее напугать. «Может быть, дело не в письме, — решила Эльза, — а в той наглой ухмылке, с какой Дитер сообщил мне о нем».
— Я нашел для него возможность заработать, и он меня поблагодарил.
— Что за возможность?
— Я уговорил нескольких соратников взять «Каштаны» в аренду на десять лет. Помнишь эту гостиницу?
Конечно, Эльза помнила. Там они завтракали перед спуском в пещеру Ломбриве.
— Я все устроил так, что на бумаге хозяином будет Отто, а он пишет, что просто в восторге и рад возможности управлять отелем.
— Но он писатель, а не владелец гостиницы!