На следующее утро Юрьев на работу не пошел: решил не принимать никакого решения, то есть вообще ничего не подписывать. "Проглотил" стакан и отключил телефон.
Вечером, после обычной прогулки по "местам боевой славы" с рукопожатиями и бессмысленными разговорами у пивных киосков с кружкой мутной кислятины в руках Юрьев в не вполне вменяемом состоянии с интересом выслушал дома упреки Игоря Сергеевича, который вышел на связь, как только пьяный "молодчина" включил телефон.
Юрьев выслушал директора молча, никак не реагируя на его угрозы в виде прямых ссылок на тридцать третью статью.
Игорь Сергеевич кричал, что подписать документ необходимо немедленно и что он, директор, большой ученый и общественный деятель, сейчас же лично приедет к нему, обыкновенному инженеру, злостному пьянице и прогульщику, чтобы покончить с этим ничтожным делом, которое отняло у него десять лет жизни, а у государства, может быть, веру в советских ученых...
Пока Юрьев был пьян, его нервы слабо реагировали на угрозы, но, как только хмель начинал проходить, страх наваливался на него и сознание, мучительно паникуя, искало выход из создавшейся ситуации. Но выхода не было, и Юрьев, чтобы успокоиться, принимал стакан.
На другой день вновь позвонил Игорь Сергеевич и уже срывающимся голосом попросил Юрьева забыть свои вчерашние угрозы, поскольку жизнь тяжелая и с кем не бывает (это в смысле запоя!).
Он приглашал Юрьева поскорее вернуться в родной коллектив к выполнению своих священных обязанностей. Юрьев тогда подумал:
"Что ему еще от меня надо? Ведь подпись мою они и подделать могут. Эка невидаль, любая лаборантка скопирует за шоколадку".
Но, видно, не хотели копировать, не могли почему-то.
На четвертый день затворничества, когда деньги, вырученные им от продажи на барахолке кассетного магнитофона, подошли к концу и Юрьеву уже грозила неминуемая расплата в виде долгой похмельной ломки, на квартиру к нему нагрянули два прямоугольных молодых джентльмена в тяжелых кожаных куртках.
Джентльмены с предельной ясностью сообщили опухшему Юрьеву, что в его руках находится судьба многих людей, которые затратили и деньги, и энергию, и нервы, чтобы доставить сей груз в страну, и теперь хотели бы не то что не потерять все это из-за какого-то плюгавого инженеришки, а даже и приумножить вложенные средства в соответствии со всеми законами рынка.
С вежливыми улыбочками они сообщили смертельно бледному Юрьеву, что эти самые люди пойдут на все, но деньги свои во что бы то ни стало приумножат. О, конечно, они не какие-то там гангстеры из Чикаго, чтобы стрелять в неугодных им или топить их в общественных сортирах, а деловые интеллигентные люди, которые прежде всего стараются убедить человека в его неправоте, а уж потом с явной неохотой находят более радикальное средство воздействия...
Джентльмены потребовали также вернуть им остаток порошка. Юрьев попробовал были соврать, что рассыпал порошок, когда производил измерения, но молодые люди так крепко прижали его к стенке и так жарко задышал в лицо, что он тут же раскололся и все рассказал, правда, в последний момент не совсем точно назвав им адрес Крестовского. Очень уж не хотелось впутывать в это дело приятеля.
- Если вы нас обманули, уважаемый, та нам жаль вашу любящую мать. Совсем негоже заставлять стариков оплакивать своих детей. Вы нас поняли, уважаемый?
- Трудно не понять,- ответил Юрьев, всё время пытаясь пригладить ладонью на лысой голове несуществующую прическу.
Когда джентльмены, совсем не шуточно улыбаясь, ушли, заняв поспешно согласившемуся со всеми их доводами Юрьеву на поправку здоровья, бедный "рядовой инженер" еще некоторое время ощущал на липкой от пота спине неприятные мурашки.
Тогда он решил, что завтра же, как только выйдет из своего затруднительного с холодным потом и трясучкой в членах состояния, тотчас заявится в родной институт к большому общественному деятелю, потратившему на него десять лет жизни из оставшихся двадцати, и подпишет акт.
И все же что-то внутри Юрьева, несмотря на страх получить от деловых интеллигентных людей черную метку или даже без предварительного уведомления пошлую пулю в затылок, противилось такому решению. Именно это "что-то" и парализовало в Юрьеве явленное им под страхом смерти позорное соглашательство и бухгалтерский конформизм. Как раз в этот критический момент и позвонила жена.
Юрьев с радостью связал бы пропажу сына с данным делом. Но по его подсчетам выходило, что сын пропал раньше, чем его впервые вызвал к себе директор по поводу экспертизы. Или, может, "интеллигентные люди" взяли Игоря в качестве заложника? Но в этом случае они сказали бы Юрьеву о нем, и уж тогда бы он с радостью подписал все бумаги. Ведь сама ситуация оправдывала бы его трусость. А раз не сказали, значит, пропажа сына здесь ни при чем...
И вот теперь слепая предостерегает его. Но уж об этом ей поведать никто не мог. Выходит, не зря он запил. Акт подписывать нельзя. Темное дело, если не сказать, черное.
Анатолий простился с Ириной в городе на вокзале.
- Теперь иди, Толя, и найди его. Я знаю, только ты его найдешь,-сказала Ирина и, повернувшись, быстро пошла прочь.
В небе натянуло сырости; заморосил мелкий дождь.
Юрьев устало подставил лицо дождю. "Похоже, надолго",- равнодушно подумал. И вдруг ему до слез стало жаль Ирину: все, что у нее осталось, это их Игорь.
"А у меня,- подумал Юрьев,- разве у меня есть еще хоть кто-то, кроме них?"
Он вспомнил о сыне, который - теперь он и сам в это поверил - попал в беду и которого он, как оказалось, любит сильнее, чем когда либо.
Надо было куда-то идти. Но куда?
Идти домой не имело смысла: дома его ужо могли ждать вежливые молодые люди с железными аргументами, которых он отправил по ложному адресу, надеясь еще утром в одиночку все уладить, не впутывая Крестовского Больницы контролировала жена. Кроме того, милиция тоже искала.
Что он знал о сыне такого, что могло бы помочь в поисках? К примеру, его интересы... Ну, занимался парень в боксерской секции. Он и сам, когда учился в университете, боксировал, правда, довольно скверно. Но и из Игоря боксер не получился. Это стало ясно еще после первых тренировок. Очень уж самолюбивый и обидчивый! Работать не любит, терпеть не умеет. На ринге, упрямец, синяки и шишки предпочитал осторожности и выдержке.
Через некоторое время Игорь стал пропускать тренировки под любым предлогом, а через год с радостью ушел из зала бокса в подвал - качаться. Конечно, там по голове не били, но и научить квалифицированно защищаться от чужих кулаков не могли.
Может, пойти в зал бокса и поискать там его знакомых?
Но что они могут сказать - прошло так много времени. А потом, Ирина говорит, что все друзья Игоря, не зная, где он, сами его ищут. Вот, даже домой приходили, спрашивали...
Так, вспоминая, Юрьев шел вперед, сгорбившись и подняв воротник мятого пиджака.
Его уже не ломало, и, несмотря на растущую тревогу за сына, перед Юрьевым, пусть еще где-то далеко-далеко, но уже открылась иная перспектива дальнейшего существования, нежели банальная шизофрения или принудительное лечение от алкоголизма.
Юрьев шел по улицам, с трепетом обходя идущих навстречу ему людей, которые словно и не замечали его, всякий раз норовя непременно задеть его плечом.
Каждый раз, случайно коснувшись кого либо, он весь внутренне сжимался, ожидая, что задетый сейчас же влепит ему затрещину или - того хуже - ударит кулаком. Все эти идущие навстречу молодые люди с бритыми головами и фиолетово налитыми кулаками внушали ему почти животный страх. "Такие не пощадят!"
Но еще страшнее были кавказцы. Они, вероятно, и вовсе не видели в Юрьеве человека: так, нечто, переставлявшее конечности и шевелящееся. Так, по крайней мере, чувствовал Юрьев.
Но нужно было что-то делать, к кому-то идти. И он отправился к Петру Крестовскому по прозвищу Счастливчик, который обладал светлой головой. Кроме того, Петенька еще должен был рассказать ему хоть что-нибудь о таинственном порошке.
- Опохмелишься моей "водочкой"? - со смехом спросил Юрьева Крестовский, показывая на огромную бутыль, стоявшую на стеллажной полке. Ну извини, Толя, извини, брат, не учел твое состояние. Может, за портвешком сбегаешь? Вот деньги...
- Не надо, Петя, не будем об этом... Слушай, а зачем она у тебя тут стоит? - Юрьев указал на бутыль с "водочкой".
- Сам не знаю. Стоит и стоит... Ведь в мире, брат, нет ничего бесполезного. А если это так, значит, для чего-то да стоит. Для чего-нибудь этакого!
- Ладно, ты мой порошок посмотрел?
- Нет пока, некогда. Работаю над очередным открытием, нет ни минуты свободного времени. Ведь кроме Крестовского на Нобелевскую премию претендуют еще добрых пять сотен гениев!
- Крестовский, учти: порошком интересуются разные злые гении с крепкими кулаками и толстыми кошельками. Сам я в нем ничего особенного не обнаружил, но, мне кажется, в нем какая-то собака зарыта...
- Толя, если зарыта, откопаем. Сегодня же посмотрю, так что не беспокойся.
- Петя, но я, собственно, даже не за этим к тебе... У меня ведь сын пропал.
- Ну и что?
- Да нет, Счастливчик, не что: он восемь дней назад пропал, и все очень и очень серьезно.
Крестовский перестал улыбаться и встал.
- Езжай-ка ты прямо сейчас к Коле,- сказал Крестовский, внимательно выслушав Юрьева.- Он - большой человек, больше, чем мы с тобою, вместе взятые. И, как ты сам понимаешь, если кто-то и может тебе помочь теперь, так это Коля, Николай Алексеевич, с его деньгами, информацией и связями... И потом, Юрьев, именно ты всегда был лучшим его другом. Или я ошибаюсь?
Крестовский не ошибался. Юрьев и сам подумал о Николае Алексеевиче, своем университетском товарище, улыбчивом и никогда не унывающем Кольке, неожиданно для всех их сделавшем стремительную карьеру бизнесмена. На сегодняшний день Николай Алексеевич был одним из самых богатых людей Питера. Да и не только Питера...
Коля всегда очень тепло относился к Юрьеву. Но особенно в последнее время, когда сам неудержимо богатея, взбирался по отвесной стене жизненного успеха так же стремительно, как Юрьев падал в бездонную пропасть забвения.
Николай Алексеевич всегда, если только н был слишком занят текущими делами - вы слушиванием запыленных ходоков или гнусавых жалобщиков, угощением начинающих политиков и процветающих дельцов со всех концов необъятной родины,-с радостью принимал Юрьева у себя в загородной резиденции, напоминавшей средневековую крепость, как на дрожжах выросшую на территории пионерского лагеря, однажды лишенного веселого пионерского смеха, в живописном сосновом пригороде с озером, деревянными дачами, тремя сельскими магазинами и полуобнаженными дачниками, проклинающими новые времена.
Тяжелое, красного кирпича строение, покрытое толстой голландской черепицей, с маленькими окнами-бойницами на первом этаже и довольно узкими готическими - на втором, с железными воротами и дубовыми дверями, оно могло бы вместить в себя население небольшого поселка с лошадьми, повозками и нехитрой крестьянской скотиной.
Николай Алексеевич любил это сооружение. В последнее время он предпочитал его своей четырехкомнатной квартире над драматическим театром на Литейном. Он говорил, что здесь больше свежего воздуха и свободного пространства для отдохновения утомленной хитроумными финансовыми операциями души.
Ради Юрьева, к которому он питал платоническое сердечное расположение, Коля запросто бросал какого-нибудь высокопоставленного зануду, явившегося в особняк на иномарке с охраной, чтобы с радостью исполнять желания старого приятеля... если, конечно, они не касались денег. Однажды, когда Юрьева особенно ломало с похмелья, он попросил Николая Алексеевича одолжить ему совсем небольшую сумму, правда, для отвода глаз гораздо большую, чем та, которая была необходима для покупки бутылки.
Но Николай Алексеевич неожиданно сморщился, как от зубной боли, и после долгого и трудного молчания, не глядя на Юрьева, твердо сказал, что жертвует только немощным и больным, а здоровому, умному и образованному человеку не даст ни рубля, поскольку даже малой подачкой сначала убьет в нем инициативу, а потом укрепит в нем иждивенца.
Нет, денег Николаю Алексеевичу было ну нисколько не жалко! Но он вовсе не собирался собственноручно губить своего лучшего друга Толика Юрьева - убивать в нем способность к сопротивлению, к поиску выхода из любой, даже самой тяжелой ситуации.
Николай Алексеевич настаивал на том, что Юрьев должен сам заработать каждую свою копейку, что он должен наконец пробудиться от позорной спячки и взять то, что богатейшей россыпью лежит у него под ногами. И так далее и тому подобное...
- Надо же когда-то начинать делать бабки! - почти возмущенно возопил он, глядя на пристыженного Юрьева.
А вот когда дело Юрьева закрутится, он, Николай Алексеевич, непременно придет ему на помощь поддержит и советом, и деньгами.
- А пока извини. Толя,- закончил дружескую встречу Николай Алексеевич.
После этого разговора Юрьев ни разу не просил у Коли денег - язык не поворачивался да и уши начинали гореть..
И все же он никак не мог взять в толк, почему этот, на тысячу лет вперед обеспеченный человек, так любит встречать его у себя в загородном доме и с таким упоением рассказывать, показывать, угощать? Только ли потому, что они старые друзья? Но ведь он. Юрьев, был теперь человек совсем иного круга, иного пространства. И Коля уже казался ему почти инопланетянином со своими бешеными деньгами, умопомрачительными машинами и крутыми делами. Что начинающий алкоголик мог дать всемогущему Коле, кроме, может быть воспоминания о том давнишнем университетском времени, когда они с телячьим восторгом поджидали свое будущее на скамейке в Александровском садике и вечность принадлежала им?!
Однако Юрьев почти физически ощущал, как одинока Колина душа и как по-щенячьи беспомощно она жмется к нему, ища в их встречах отдохновения... нет, пожалуй, забвения.
В обществе опустившегося Юрьева респектабельный Николай Алексеевич подспудно бежал от своего высокого общественного и материального положения, где нужно было всегда, несмотря ни на что и, так сказать, наступая на горло собственной песне, соответствовать, соответствовать, соответствовать...
И Коля радовался, как ребенок, когда приходил Юрьев. Он, словно дорогие сердцу игрушки, показывал ему свой зимний сад "Африку" или "Тропики", как он любовно называл его (увидев однажды за Полярным кругом небольшой тропический лес в теплицах, он в считанные месяцы устроил нечто подобное Прямо у себя в доме), коллекцию стрелкового оружия, облицованный итальянским мрамором камин в дубовом кабинете с медвежьей шкурой на полу... При этом он счастливо улыбался, когда Юрьев вдруг замирал от восхищения.
Как-то раз, находясь в отличном расположении духа, Николай Алексеевич, словно какому-то душеприказчику, даже раскрыл ему, сгоравшему изнутри нещадным огнем расплаты после очередного возлияния, парочку своих маленьких домашних секретов, которые, впрочем, совсем не сделали из Юрьева Али-Бабу с заветным "сим-сим" в кармане и тем более не погасили его огнедышащего нутра.
Частенько Николай Алексеевич звал Юрьева с собой на рыбалку. Но, главное, он приглашал Юрьева на охоту, да еще на какую!
Они ездили на японских джипах куда-то за Выборг и валили там кабанов; из пригородных питерских лесов привозили целые багажники парной лосятины; охотились на тетеревов и глухарей. Юрьев брал с собой сына, и тот буквально влюбился в Колю-самого меткого стрелка и самого остроумного рассказчика.
Кроме того, Николай Алексеевич не пил спиртного, что также возвышало его над остальными в еще незамутненных глазах подростка.
Коля действительно был лучшим стрелком и самым опытным охотником в тех компаниях. Охота была его первой и главной страстью, она была его жизнью. Юрьеву даже порой казалось, что бизнес, деньги, успех для Коли - только работа, что все это существует для него постольку, поскольку они обеспечивают его все растущие потребности в охоте на разнообразных представителей животного мира, которых имело смысл брать на мушку.