– Говорили. Вы больше ничего не знаете?
– Ну… женщины? Знаю ли я что-нибудь о его личной ЖИЗНИ?
– К этому я и подхожу.
– Я не могу сказать, что здесь слухи, а что факты, хотя знаю об этом много. У него были жена и любовница. Обеих он успешно скрывал. Тогда было легче, чем теперь. Полагаю, когда он впервые появился в Лондоне, у него был ребенок от любовницы. Он бросил ее, и она где-то умерла. Это было до того, как я с ним встретился. Я тогда был достаточно молод и служил у него агентом по связям с прессой. О жене мне ничего неизвестно. Я понял, что они состояли в тайном браке, поскольку ее родители были против. Это произошло незадолго до его смерти.
– Ребенок от любовницы, – пробормотал Банколен. – Гмм. А кем была эта любовница?
– Имени я не знаю. Вероятно, вы могли бы выяснить… Но однажды я ее видел, через много лет после того, как они расстались. Это было, кажется, в Париже. Я был с другом, который работал в парижском отделении «Геральд». Мы сидели в кафе, не помню, в каком именно. Он подтолкнул меня и сказал: «Это подружка твоего друга Малеже». Она пила абсент за другим столиком. Выглядела очень пьяной и опустившейся. Но она была потрясающая красавица – роскошная блондинка с длинными волосами.
– А ребенок?
– Понятия не имею… Хотя погодите! – Галливан ударил кулаком по столу, смешно нахмурившись. – Кажется… Не так давно я говорил с Диком Ансилом – он ведет колонку сплетен. Дик знает столько непристойных подробностей из жизни каждого, что от хорошего отношения к людям не остается и следа. Однажды на торжественном обеде в редакции или каком-то другом празднике мы оба здорово приняли. Он сказал: «Послушай. Ты помнишь таинственного Малеже, о котором все говорили много лет назад?» (Он уже тогда был легендой!) Я сказал: «Как хорошо, что тебя тогда не было, иначе ни у кого не мог бы спокойно появиться незаконный ребенок». Он сообщил, что выяснил имя этого ребенка, и, омерзительно хихикая, сказал, мол, как бы это всех удивило. Я велел ему поберечь голову, иначе запущу в него бутылкой. Но у меня, по крайней мере, сложилось впечатление, что он мне назвал имя. Это имя было… Ах, черт… Не помню. Забыл. Это так важно?
– Может быть. Не уверен.
– Что ж, если вы действительно хотите знать, я всегда смогу телеграфировать Дику. – Он посмотрел на простирающийся у нас за спиной променад. – Ага! А вот и барон фон Арнхайм, и он похож на кота, сожравшего канарейку. Гмм. Интересно, что ему от меня надо?..
Глава 12. Оживший факел
Коротко поклонившись нам, фон Арнхайм сел и заказал пиво. Он принес с собой старые газеты, которые положил рядом на полу. Сложив руки на столе, он решительно заговорил:
– Мистер Галливан, вы здесь единственный журналист?
Галливан поморщился при слове «журналист», но кивнул.
– Если, – поправил он, – немецкие газеты еще повсеместно не раструбили об этом. Я знаю половину журналистов континента, но здесь никого из них не встречал. Я, видите ли, призван описывать местные достопримечательности, но если бы вы столкнулись со мной при других обстоятельствах…
– Обстоятельства бывают всякие, – вмешался фон Арнхайм, – но сейчас о них нечего говорить. Если хотите, очень скоро вы услышите всю историю. А теперь вы только передадите заявление, что делом занимается фон Арнхайм из Берлина, и в течение двадцати четырех часов будет произведен арест. Никаких «но», «если» и попыток договориться. Арест будет произведен именно в этот срок.
В наступившей тишине Банколен успел до конца выкурить сигарету.
– Настоящая история, – наконец вымолвил Галливан, – в том, что вы сотрудничаете друг с другом… Э…
– Если мой друг Банколен позволит, – прервал репортера фон Арнхайм, – можете воспользоваться также и этим. – Он улыбнулся, не разжимая губ. – Фактически арест будет произведен сегодня вечером. Теперь к делу. Мистер Марл дал мне понять, что вы когда-то хорошо знали мистера Майрона Элисона. Это верно?
– Ну, не очень хорошо, но знал.
– Приятный человек?
– Он был в хороших отношениях с прессой. Мне он всегда нравился. Я имею в виду… обеды с шампанским, обращение по имени… ему нравилось иметь с нами хорошие отношения. Говорят, он был неприветливым и злобным, но со мной всегда был очень мил, потому что я создавал ему рекламу. Видит бог, я не считал его великим актером, но у меня слабость к плащам и шпагам…
– Мне говорили, он находился в дружеских отношениях с фокусником Малеже?
– Гмм. Да, так говорят. Но мне всегда казалось, что это тот самый случай, когда от любви до ненависти один шаг. Дело в том, что Элисон был чертовски красив. У него был прекрасный голос, он имел бешеный успех у женщин и обладал великолепной мимикой. В пьесах, требующих акробатического мастерства Дугласа Фэрбенкса, он не имел себе равных, а главное, у него было превосходное чувство сцены. Но он хотел, чтобы его считали великим актером. И Малеже ударил именно в это больное место…
Над головами с писком и хлопаньем крыльев пронеслась стая птиц. Прозвучал колокол парохода, проходящего по бурной реке. Солнце в безоблачном небе над Кобленцем грело по-летнему. С противоположного берега Рейна виднелись освещенные окна в белых домах. Фон Арнхайм слегка наклонил свой бокал…
– Я никогда не забуду, – продолжал Галливан, – как в первый раз увидел Малеже. Это было в 1910 году, примерно за полгода до того, как я начал на него работать, – в ночь начала блестящей карьеры Элисона. Пьеса была из тех, от которых у меня мурашки по спине бегают. Знаете, Шотландия в дни внука Иакова II. Проигранная битва, игра волынок и поющие голоса за сценой… Последняя атака в Каллодене – ха! Элисон играл принца Чарли, и я привез его домой. Я видел, как это репетировалось, и пришел в такой экстаз, что Элисон после репетиции пригласил меня к себе в гардеробную. Там собралась большая толпа господ в белых галстуках, но я пошел. Элисон сидел за своим туалетным столиком перед зеркалом, обрамленным электрическими лампочками, стирая с лица жирный грим. Он еще не успел снять кинжал и ботфорты, а изо рта у него торчала сигарета. В комнате было полно цветов и телеграмм, звучала бессмысленная болтовня и стоял запах пудры. Он по-прежнему сиял: «Ну как? Как я?» Прямо как нервная примадонна. Все заверяли, что он играл божественно. Вдруг все замолчали. Кто-то открыл дверь. В двери, опершись на трость с золотым набалдашником, стоял огромный рыжеволосый человек в длинном черном плаще и старомодном черном шейном платке. Золотые брелки на цепочке часов, злое, длинное лицо. Он на самом деле не был выше Элисона, но, казалось, заполнил собою всю комнату. Лицо Элисона озарилось улыбкой, и он откинулся в кресле, выпуская в потолок клубы дыма и пытаясь скрыть оживление. «Здравствуйте, Малеже! – сказал он. – Понравилось?» Тот лишь взглянул на него и, наконец, выдал: «Это было тошнотворно. Я не смог досмотреть до конца. А вы были еще хуже. Вы до конца своих дней останетесь паршивым актеришкой».
Галливан медленно покачал головой. Он даже захихикал и бросил сигарету за балюстраду. Репортер так увлекся своим рассказом, что, кажется, забыл о нашем присутствии.
– Забавно получилось. Я помню, как Элисон потянулся за кинжалом, словно он действительно жил в восемнадцатом веке. А Малеже, выходя, так хлопнул дверью, что даже лампочки мигнули. Тогда, стараясь сгладить неловкость, Элисон засмеялся, и все льстецы снова, что называется, захлопали крыльями. По так было всегда. Малеже продолжал утверждать, что Элисон никудышный актер.
Фон Арнхайм, нахмурившись, кивнул.
– Но, – заметил он, – насколько известно, открытой вражды между ними не наблюдалось?
– Гмм… Ну, один раз они чуть не поссорились.
– И что произошло?
– Шло представление для узкого круга важных персон. Элисон имитировал Малеже на сцене – костюм, грим и все такое… Это было ужасно. Я вам говорил, какая у него была великолепная мимика. Он сделал такую смешную и дьявольски талантливую пародию, что все ревели от смеха. Затем кто-то заметил самого Малеже. Тот стоял за кулисами и нюхал табак, наблюдая за представлением.
– Ну? – Фон Арнхайм в нетерпении подался вперед и постучал пальцами по столу. – Что же произошло?
– Ничего. Малеже лишь взял еще одну понюшку табака и милым тоном произнес: «Вы пожалеете об этом, мой друг». Но на секунду мне показалось, что сейчас он взмахнет рукой, и мы все превратимся в свиней или что-то в этом роде. Я снова посмотрел в его сторону, но он уже исчез. Вот так.
Галливан щелкнул пальцами. Мы все откинулись назад, и наши стулья заскрипели. Официант принес еще пива.
– Любопытно, – угрюмо вздохнул репортер, – у них было так много общего. Они были связаны друг с другом, как сиамские близнецы, дерущиеся на мечах, когда каждый настолько хорошо знает приемы другого, что никто из них не может нанести удар. Но Малеже, думаю, был сильнее духом. Я не разбираюсь во всех этих научных премудростях, но огромная масса жизненной силы действует так, словно вас трясут чьи-то большие руки. У вас возникает чувство, что даже смерть послужила бы для нее лишь освобождением, после которого она возродится вновь, как человек из «Короля золотой реки». Если бы у него был сын…
Постепенно, мало-помалу, Галливан все меньше и меньше походил на сутулого писаку-халтурщика, с которым я вчера познакомился. У него был вид человека, что-то изучающего под микроскопом. Мимо нас, за балюстрадой, лениво проплыл рыболовецкий ялик, от которого исходил своеобразный запах, присущий рыбацким лодкам. Галливан снял шляпу, обнажив копну непослушных рыжеватых волос. Он искоса посмотрел на деревья, на свой бокал, на реку, освещенную жарким полуденным солнцем…
Фон Арнхайм решил внести деловую ноту в лирическое отступление Галливана:
– Мы здесь не для того, чтобы обсуждать вопросы науки или метафизики. Имеются факты…
– Конечно, – сразу насторожился Галливан. – Простите. Я вас внимательно слушаю.
– У меня, – продолжил немец, – есть старые газеты со статьями о ролях Майрона Элисона. Некоторые из них написаны вами. Во всех упоминается об одном страстном желании Элисона. Он мечтал сыграть в пьесе…
– Да, сэр.
– …Генриха Эркманна-Вольфа под названием «Бронзовая Борода», переведенной с немецкого. Она настолько оригинальна, что не может быть сыграна на обычной сцене. Не думаю, что ее вообще можно было поставить. Для этого потребовались бы тысячи людей. Действие происходит во времена римского императора Нерона. Я ее читал…
– Конечно, я помню, – согласно кивнул Галливан. – Он часто о ней говорил. Но я никогда ее не читал. Он никак не мог найти режиссера или финансовую поддержку, чтобы поставить пьесу самому. Но он всегда говорил, что это была бы величайшая его работа. Это превратилось в навязчивую идею.
Фон Арнхайм пролистывал газеты и гнул свое:
– Он утверждал, что хочет сыграть Кантана Лупо, молодого римского аристократа, ставшего предводителем христиан и в конце концов приговоренного Нероном к смерти. Верно?
– Не помню. Но наверное, да… Ах да! Там еще была одна трудная сцена, она поставила бы в тупик даже кино…
Фон Арнхайм не мог скрыть удовольствия. Он продолжал тщательно листать газеты. Его распирало торжеством, как шину воздухом.
– Прекрасно. Большое вам спасибо, мистер Галливан, за информацию. Благодарю также за исчерпывающий рассказ о характерах некоторых людей. Вот! – Вырвав страницу из блокнота, Арнхайм что-то написал на ней и протянул Галливану. – Передайте это следователю Конраду, и он предоставит вам факты, необходимые для вашей… вашей статьи. Так вы говорите, вам знакомо расположение комнат в замке «Мертвая голова»?
– Думаю, я там не потеряюсь даже в темноте.
– Хорошо. – Барон с явным удовлетворением оглядел нас. – Джентльмены, у меня на вечер запланирована одна встреча. Обещаю вам невероятное количество острых ощущений. Мистер Галливан, будьте любезны, приезжайте сегодня после обеда в дом Элисона. Предлагаю захватить с собой самое необходимое. Вся наша компания проведет ночь в замке «Мертвая голова»! Пока это все.
Банколен, с самого начала разговора не проронивший ни слова, бросил сигарету за балюстраду и оторвался от глубоких размышлений. Широко раскрытыми глазами он уставился на фон Арнхайма, покачал головой и насмешливо взглянул на меня, словно хотел сказать: «Я вам говорил, Джефф, он это сделает!» Но вслух он довольно резко заметил:
– Может быть, лучше…
– Что «лучше»? – Фон Арнхайм повернулся к нему.
– Я говорил о себе. Ошибка, барон. Простите.
– Вы хотите спросить о пьесе и о том, что с ней связано?
Банколен молчал. Он был искренне озадачен, и фон Арнхайм это знал. Наконец француз сдался:
– Я весь как на ладони, мой друг. Чего не могу сказать о вас.
Фон Арнхайм встал и застегнул пиджак. Серая фетровая шляпа сидела на его бритой голове под кокетливым углом.
– «Sic volvere parcas!»[9] Вы не уловили решающего момента! Что ж, пора и мне позволить себе небольшую мистификацию. А теперь, если вы готовы, мы можем вернуться в дом и решить кое-какие наши проблемы.
Фон Арнхайм с Банколеном шли впереди, а мы с Галлива-ном на некотором расстоянии за ними. Сутулые плечи репортера постоянно дергались, а длинные руки свисали из рукавов. Он весело насвистывал какую-то резвую, запоминающуюся мелодию, в которой я с потрясением узнал… «Амариллис»!
– Где, черт возьми… – взволнованно спросил я.
– О, я читаю газеты. – Галливан криво усмехнулся. – Кажется, именно эта мелодия звучала в доме во время убийства? Говорят, ее пиликал какой-то скрипач, имени не помню. – Он кивком показал вперед. – Я молчу, но… каковы ставки?
– На этих двоих?
– Верно. Я не дурак. Будь у них возможность, они перерезали бы друг другу глотки. Это было бы грандиозное представление, на котором Брайан Галливан стал бы свидетелем вивисекции. И, если так можно выразиться, во всех подробностях. Ну… мне пора в отель, надо дать телеграмму. Спасибо и до скорого свидания.
Прогулка по променаду получилась жутковатой. Часть его проходила в тени длинной каменной стены, увитой виноградными лозами. За ней располагались террасы с садами, спускающиеся от старинного летнего дворца саксонских королей до самого Рейна. В одном месте променад нырял под высокую арку каменного пешеходного моста, где висел фонарь, освещающий ночью прохладный, наполненный таинственными звуками тоннель. В Кобленце ночью часто слышно эхо, поскольку нельзя настолько обманываться великолепием гераней и вилл, чтобы забыть о расположенных за ними старых, разрушающихся фронтонах. Колокола звенели и люди умирали с тех пор, как Цезарь перебросил мост через Рейн. Но сейчас светило яркое дневное солнце, хотя в тоннеле царил сумрак. Я отчетливо слышал чьи-то шаги у себя за спиной. Галливан широко шагал, напевая «Амариллис». Галька скрипела у нас под ногами. Я оглянулся. Это была иллюзия – эхо, коварно раздающееся в прохладном, полутемном месте. В тоннеле мы были одни с этим идиотским свистом…
Иллюзия продолжалась, даже когда он оставил меня и я чуть не попал под троллейбус на Рейнштрассе. Мне показалось, что меня коснулось чье-то крыло. Шаги (я отчетливо запомнил) были широкими и твердыми. У меня возникло жуткое чувство, будто все вокруг околдовано «Амариллисом». Попросив Банколена и фон Арнхайма подождать, пока я зайду в магазин за сигаретами, я даже попытался пропеть несколько тактов мелодии. Дверь магазина звякнула. Я купил сигареты и вышел, чувствуя облегчение, потому что шаги смолкли. Мимо с криком пробежало несколько ребятишек. Витрину магазина украшали сувенирные медные конные статуэтки Вильгельма Великого, переливающиеся на бледном солнце.
Мы возвращались на пыхтящей моторной лодке. Я услышал голос Банколена:
– А что, если позволить Джеффу расспросить Данстена? Разумеется, не допросить, а расспросить. Дело в том, барон, что Джефф обладает поразительной способностью развязывать людям языки, и это может нам пригодиться. С мадам Д'Онэ мы справимся, а вот с Данстеном придется попотеть. Думаю, он и сам по себе разговорится, иначе… О чем задумались, Джефф?