— М-м-м… Но почему вы хотите мне помочь? Мы даже не знакомы.
— Я скажу вам, почему. Четыре года вы делали то, чего не мог делать я. Траншеи, окопы, — вот ваша цена. Я в долгу перед вами с того момента, как вы надели военную форму. И я могу погасить часть своего долга. Решайтесь — и я с вами.
Прошли секунды… минута… Я с ужасом ожидала звука шагов, появления дворецкого, который прервет эту безмолвную конфронтацию.
Трудно сказать, кто шевельнулся первым, но рука молодого человека вдруг нерешительно поднялась и вытянулась в сторону Холмса. Рукопожатие — и вот уже Холмс обнимает Майлза другой рукой за плечи: знак симпатии и поддержки.
— Отлично. Где ваша шляпа?
— Шляпа? Но не собираетесь же вы… Прямо сейчас?
— А чего ждать?
— Но мать…
— Ваша мать будет лишь рада благому желанию сына. Она простит ваше отсутствие на похоронах. А действовать следует без промедления. — И он повел младшего Фицуоррена к двери. — Вы обратились ко мне за помощью, теперь придется довериться мне и пренебречь неизбежными неудобствами. Рассел, прошу вас извиниться за нас и объяснить ситуацию. И позвоните, пожалуйста, Майкрофту в клуб «Диоген», скажите, что мы направляемся в санаторий, и попросите предупредить доктора Макдэниэлса.
Ошеломленный Маршал сбегал за верхней одеждой, Холмс принял у дворецкого шляпу Майлза, ловким жестом насадил ее на голову молодого человека и сгреб оба пальто.
— Всего доброго, Рассел. Связь со мной поддерживайте через Майкрофта.
— Удачи вам, Холмс.
— Спасибо. — Он уже накинул пальто на Майлза, ввинтился в свое и через распахнутую дворецким дверь устремился к ожидающему у тротуара такси. Дворецкий запер дверь и с молчаливым укором уставился на меня.
— Мадам желает чего-нибудь?
— Мадам желает только, чтобы этот молодой господин нашел дорогу к себе самому.
Дворецкий вздохнул, но выдержки не потерял.
— Да, мадам.
Я вернулась в библиотеку, позвонила Майкрофту и почувствовала, как с плеч свалилась тяжкая ноша. Майлз был лишь частью этой тяжести.
ГЛАВА 8
Четверг, 30 декабря
Женщина есть подобие Божие для всех существ, ибо им она предстоит. Но в сравнении с мужчиною не может быть она названа подобием Божиим, ибо не властвует и не господствует над ним, но ему повинуется.
Блаженный Августин
Холмс исчез, Майлз пристроен, и жизнь сразу несколько упростилась. В шесть ходов я довела оставленную Холмсом шахматную партию до мата, налила себе из хрустального графина превосходного на вид — и оказавшегося таким же по вкусу и аромату — хереса, подошла к книжным полкам.
Я добралась уже до двадцать третьей страницы напечатанной в конце XVII века книги по истории венецианских дожей, когда в библиотеку вернулась Вероника.
— Извини, Мэри, я задержалась. Где Майлз?
Я подняла взгляд от книги.
— Ронни, Майлз отправился лечиться.
— Что?
Я кратко описала ей происшедшее.
— Так легко и просто? — удивилась она.
— Это ведь только начало.
Из глаз Вероники хлынули слезы, она обняла меня и убежала. Я вернулась к дожам и дошла до девяносто второй страницы (витиеватый староитальянский то и дело озадачивал сложными конструкциями), когда двои*, библиотеки снова отворилась и вошла Вероника, спокойная и почти счастливая, с румянцем на щеках. Не следует ли ее несколько отрезвить? Нет, зачем же. Пусть порадуется, И я молча влезла в поданное Маршалом пальто.
— Не надо бы мне так радоваться, — заметила Ронни на улице. — Айрис не воскресишь, надежда на исцеление Майлза ничтожна, но все же… Я чувствую безмерную благодарность Господу за то, что он послал мне встречу с тобой в то утро. Пройдемся или возьмем такси до ресторана?
— Давай прогуляемся и посмотрим, что встретится по пути.
По пути встретилась стойка сицилианца с разными сортами кэрри, ароматными булочками и сладким пряным кофе. Пища экзотическая, но, как обнаружилось, вполне съедобная. На нас накатило ощущение близости, родства душ, и, несмотря на холод и на то, что служба в Храме уже началась, мы шествовали не торопясь, рука об руку, скатившись в неизведанные глубины будущего.
— …Видишь себя типичной оксфордской старой девой или мамашей с дюжиной маленьких кошмариков вокруг юбки? — допытывалась Вероника.
— Нет, последнего варианта как-то не могу себе представить, — рассмеялась я.
— Я тебя могу вообразить чуть ли не в любой ситуации, — решительно заявила Ронни.
— Благодарю покорно, — поклонилась я ей с усмешкой.
— Ты, конечно, понимаешь, что я хочу сказать. Для таких, как ты и я, традиционные варианты вряд ли возможны, уж к счастью, там, или к несчастью… А что ты скажешь о своем мистере Холмсе? Он тебе очень подходит.
— «Моему мистеру Холмсу» почти шестьдесят. Поздновато менять холостяцкие привычки, — ответила я с легкой улыбкой сожаления.
— Ты, конечно, права… А жаль. Он совершенно неотразим. И до жути своеобразен.
— Ты находишь Холмса привлекательным?
— До чертиков. В нем есть то, что называют сексапильностью.
— В чем-то я с тобой согласна. Хотя я бы не стала говорить о сексапильности. Чем именно он тебя привлекает?
— О, нет, не подумай, что я… Но от него что-то такое исходит… И усиливается его неприступностью. — Несколько шагов мы прошли молча, я ждала, что Ронни скажет еще. — Когда мне было пятнадцать, — продолжила она наконец, — кому-то в школе пришла в голову идея отправить нас в Италию. Как раз перед войной. У одной из моих одноклассниц под Флоренцией жил дядя. В громадной древней вилле. Мы арендовали шарабан для ежедневных экскурсий. Конечно же, это чудо транспортной техники постоянно ломалось… Иной раз кучер не успевал к утру протрезветь, а то и мы бунтовали… В общем, во Флоренции мы провели два дня, а все остальное время в небольшом городишке в трех милях от виллы.
Был в этом захолустье один деревенский священник… Вообще-то их там много было, но этот… Уж не знаю, южное солнце подействовало, наша физиология или какая-то магическая дьявольщина, но мы все втрескались в этого патера по уши. Бедняга, я ему сочувствую. Десять английских мисс вдруг навалились на него, надоедают, таскают ему фрукты и сласти. Выглядел он весьма эффектно: сухощавый, аскетичный, в черной сутане… Но главное — аура недосягаемости. Она-то и сводила нас с ума. В глазах его, в линии рта читалась бешеная страстность, но она сдерживалась стальной волей, направлялась в русло служения Богу. А нас подмывало сломать эту преграду и узнать, что там, внутри. — Она как-то виновато усмехнулась. — Так мы это себе представляли, во всяком случае. Священник, должно быть, нас панически боялся. Конечно же, у него была куча своих мелких смешных привычек, какие и у Холмса найдутся, вне всякого сомнения. Могучий и бессильный, духовный и погрязший в материальных мелочах… Такая вот смертельная комбинация. А ведь здесь и сейчас, в доброй старой Англии, — продолжала Ронни, не замечая, какое действие произвели на меня ее слона, — есть множество не связанных никакими обязательствами привлекательных старичков, которые вовсе не думают о женитьбе, но которых вполне можно склонить к этому рискованному шагу. С учетом послевоенного переизбытка женщин…
— Ронни, Ронни, что ты несешь, ты только себя послушай! Что сказала бы Марджери?
— Ты права, не спорю. Но одиночество… это ужасно. Старая дева! Звучит-то как… Знаешь, а некоторые женщины… — Она замолкла, а я улыбнулась.
— Что — некоторые женщины?
— Они утверждают, что истинная любовь — сапфийская.
— Гм… Марджери — лесбиянка?
— Нет-нет, я уверена, что нет.
— Откуда ты знаешь? Она замужем?
— Нет. Но, кажется, была. Говорят, что ее муж погиб при Сомме.
— Кто?
— Кто мне это сказал? Сейчас вспомню. Кто-то из наших. Из тех, кто с ней познакомился еще до войны. Айви? Нет. Вспомнила! Делия Лэрд. Она с Марджери с первых дней была, когда они еще снимали залы для проповедей в сельских управах. Да, кстати, Айви видела Марджери с потрясающим мужчиной год или два назад во Франции. Нет, Марджери не лесбиянка.
— Делия Лэрд… Я ее не встречала? Она что, покинула Храм?
— Делия умерла. В августе. Утонула в ванне.
Я замерла.
— Господи, ужас какой!
— Самоубийство. То есть в полицейских протоколах указан несчастный случай, но мы-то знаем, что она покончила с собой. Таблетки и джин нашли тут же, в ванной… Что это еще может быть, как не самоубийство?
— Но какова причина?
— Марджери. Делия как раз склонялась к лесбийской любви. Она полностью посвятила себя Марджери. О мертвых плохо не говорят, но глуповата она была, от этого никуда не денешься. Когда Храм набрал обороты, Марджери откололась от нее. Нужны были люди для управления крупной организацией, а не просто чтобы арендовать помещения и сумки подносить. Да и времени у нее больше не было, чтобы нянчиться с Делией. Вот бедняжка и лишила себя жизни.
— Марджери знает, что это самоубийство?
— Нет, не знает. Для нее это и так был удар.
— Печальная история.
— Конечно. Ведь Делия могла бы стать для кого-то верной женой.
— Даже для женщины?
— Даже для женщины.
— А Марджери как к этому относится?
— А у нас есть несколько женских пар. Марджери об этом знает, но не возражает. Она считает, что люди сами делают выбор, что любовь — главное.
Мы прошли несколько шагов, и я высказала свое мнение:
— Мелкие дрязги, мышиная возня.
Ронни засмеялась.
— Я бы, пожалуй, согласилась с тобой. А ты девственница, Мэри? Извини, пожалуйста. — Она снова захихикала.
— Да.
Вероника смерила меня острым взглядом.
— Но достаточно опытная.
— Пожалуй. А ты?
— Я — нет. Не девственница. Мы ведь обручены, в конце концов.
— Да, конечно. Я тебя ни в коем случае не осуждаю.
— И знаешь, я не жалею. По правде, мне Майлза не хватает. Даже такого, накачанного героином. На Господа уповаю…
Я обняла подругу за плечи, прижала ее к сеье покрепче, и мы продолжили путь к Храму.
Подходя к зданию, мы ощутили вибрацию воздуха. Гармония голосов возносилась к небесным сферам.
— Поют. Не слишком-то и опоздали.
Ронни провела меня не через большую двустворчатую дверь главного входа, а через неприметную боковую, отмеченную табличкой «ВХОД ПО ПРОПУСКАМ». Охранник кивнул нам, и мы устремились на шум голосов, тут же, впрочем, смолкшим и сменившийся шарканьем множества подошв и покашливанием. Ронни открыла еще одну дверь с надписью «ДЛЯ ПЕРСОНАЛА» — и вот передо мною храмовая элита Марджери. Дамы скептически скользят взглядами по моему гардеробу и поворачиваются к сцене, в центре которой затерялась крохотная фигурка.
На Марджери серебристо-серое сверкающее платье. Приглядевшись, я поняла, что на нее направлен прожектор, лишь слегка более яркий, чем фоновое освещение сцены. Я улыбнулась изощренному профессионализму этого приема, одного из слагаемых ее успеха. Но влияние Марджери объяснялось не только сверканием искусно сшитого платья. Я все сильнее ощущала ее магнетизм, захватывающий публику с того самого момента, как она устремляла в зал взор своих темных глаз и открывала рот. Тема сегодняшней проповеди — любовь.
Все внимание собравшихся — а их около семисот человек, четверть из них — мужчины — приковано к Марджери.
— Друзья мои, — произнесла она негромким звенящим голосом, — сегодня мы поговорим о любви. — По толпе зрителей пронеслась легкая зыбь. Марджери улыбнулась. — Строго говоря, любовь вряд ли доступна объяснению словами. Эта сила вне слов, вне речи. Процитирую моего друга Иоанна: «Бог есть любовь». Не любящий, не возлюбивший не знает Бога. Любящий любит Бога. Но что он понимает вод любовью? Как он понимает любовь?
Задумаемся над значением другого слова: «свет». Если я сейчас раздам всем присутствующим по листу бумаги и попрошу вас описать, как вы понимаете это слово, что оно для вас значит, вряд ли найдутся два одинаковых описания, два одинаковых рисунка. Иному и листа не хватит, другой погрузится в свои мысли, и лист его останется незапятнанным. Кто-то нарисует стеклянную колбу лампы накаливания со спиральной нитью внутри, другой изобразит свечу или газовый рожок, солнце, даже зажигалку с нераскуривающейся сигарой. — Смешок в зале, небольшая пауза. — Молнию! Кто-то отвлечется от буквального значения слова и помыслит о свете истины. В самом начале Бог создал небо и землю, и земля была невидима, тьма висела над бездною, и Дух Божий носился над водами. И возгласил Господь: «Да будет…»
Она смолкла на несколько долгих секунд.
— Если все эти образы возникают в голове, когда мы слышим, читаем или вспоминаем слово «свет», то что же сказать о таком понятии, как любовь, невидимом, данном лишь в реакциях, в движениях, которые оно вызывает. Любовь не имеет веса, длины и ширины, но она одушевляет всю Вселенную. Бог есть любовь. Бог — Творец, он любит то, что творит, и находит для своих творений добрые слова.
Божья любовь, радость, которую Господь испытывает, видя сотворенное им, недоступны нашему пониманию. Мы можем уловить лишь отблески этой радости, ее отдельные моменты, освещающие и украшающие наше одиночество. Оковы наших сомнений, обязанностей, слабостей не дают нам насладиться божественной радостью. Но душа жаждет, мы жаждем, мы ищем мимолетные блики этой любви. Коль иг дано нам насладиться свежестью потока, рады мы и мелким лужицам.
Бесконечно разнообразие проявлений любви, как бесконечно разнообразие ликов Господа. Ребенок, нашедший под деревом выпавшего из гнезда птенца и вернувший его в родительское гнездо, соучастную и в любви Господней. Лиса, укравшая цыпленка, что бы накормить своих детенышей, — движение Божьей любви. Два тела, содрогающихся в ночном танце, который мы называем плотской любовью, если мотивы их чисты — тоже видят друг в друге отражение Господней любви.
Она подождала, пока возбужденные слушатели успокоятся, затем продолжила:
— Рожденные в воде, мы всю свою жизнь жаждем. Мы подобны женщине, которая пропалывает поле под палящим солнцем. Знает она, что меж холмами вьется чистый прохладный ручей, но пьет из мутного, заросшего камышом и водорослями пруда, потому что ручей далеко, в поле полно сорняков, а пора уж и домой возвращаться, готовить ужин. Сорную траву следует удалить с поля, иначе дети умрут с голоду.
Но почему бы однажды, хотя бы раз в жизни, не отложить этой крестьянке свою мотыгу, не взойти в холмы и не припасть к чистому источнику, не напиться прозрачной воды, чтобы сохранить в памяти ее свежесть и живительную прохладу? После этого, даже взяв в рот мутную воду повседневности, будет она вспоминать о той живительной влаге, которую Иисус называл водою жизни.
Вкусив однажды Божьей любви, мы ощутим ее отблеск в нашей повседневности, в полях нашей жизни, мы взалчем, постараемся вкусить ее еще и еще. И мы поймем, что, подобно водному потоку, поток любви Божьей пострадает, если мы попытаемся помешать его течению, держать его для себя самого. Вода испортится, застоится. Любовь неотданная сгниет, сгинет. Если же мы служим проводниками божественной любви, отдаем ее, то она возобновляется, освежается, запасы ее пополняются.
Марджери Чайлд вещала о любви не меньше часа, удерживая аудиторию вожжами своего красноречия вплоть до финального благословения. Не имеет смысла приводить ее проповедь полностью, ибо в записи, лишенная игры ее интонаций, пауз, жестов, магии ее голоса, она потеряет игру и живость, как разлитое по бокалам и постоявшее в тепле шампанское. Даже слушая ее, я иногда поражалась столкновению остроумия, неуклюжести и поверхностности в толковании текстов, бессистемным прыжкам и передергиванию фактов — но ее влияние на аудиторию было настолько сильным, что все эти нелепости проходили незамеченными или же только усиливали эффект воздействия. Теология ее была бессистемна, спорадична в развитии, часто эклектична. Слушатель с моими знаниями и с устоявшимся мировоззрением мог бы схватиться за голову и кинуться прочь, но, несмотря на все явные пробелы и шероховатости, грубость и примитивность, Марджери всегда метко поражала цель: сердца и умы слушателей.