— Это другое дело, товарищ, — медленно произнесла она. — Приходи ко мне в любое время, если я буду свободна, то с удовольствием тебе помогу. И не только я…
В помощи других я, честно говоря, не слишком нуждался, но спорить не стал. И на следующий же вечер отправился к Дениз в женский корпус общежития. За полгода до этого меня бы близко не подпустили к его дверям, но с некоторых пор администрация стала более сговорчива и закрывала глаза на то, чем занимались студенты вне стен аудиторий. Да и в самих аудиториях тоже, если уж на то пошло. Но мое первое свидание с Дениз было не похоже на те встречи с девчонками, которые у меня были до сих пор.
Если честно, я привык к тому, что ни одна девчонка не может передо мной устоять. Достаточно было пристально посмотреть на нее, да пару раз вздохнуть — и дело было на мази. Что-то такое они читали в моих глазах… Не знаю, что именно. Но с Дениз этот номер не прошел: она, похоже, даже не заметила, что у меня красивые глаза и рот. Она вообще на меня почти не смотрела, а только говорила… о революции, об идее всеобщего равенства, о своем любимом марксизме. В какой-то момент мне вдруг показалось, что именно такой в молодости была моя прабабушка, когда бросила дом богатых родителей и отправилась в Москву. Правда, потом она вышла замуж за офицера-дворянина, но ведь и Дениз могла когда-нибудь смягчиться и полюбить меня, потомственного русского аристократа. Господи, каким глупым мальчишкой я тогда был!
Я ухаживал за Дениз несколько месяцев, но ни на шаг не продвинулся к цели. Эта красивая девушка оживлялась только тогда, когда речь заходила о революции. В конце концов она и меня заразила своими убеждениями, тем более что мне они были, в общем-то близки. А потом я неожиданно понял, как произвести на Дениз впечатление. Помог случай — Дениз повела меня на очередное собрание своего кружка, и в перерыве между дискуссиями парни затеяли что-то вроде состязания в стрельбе. Палили из пневматического ружья по бутылкам. И мазали, прямо скажу, безбожно. Я же мог, почти не глядя, попасть в шляпку гвоздя на расстоянии десяти шагов, а уж если прицелиться…
В школе стрелять меня учил наш преподаватель физкультуры, месье Жиль — бывший маки — французский партизан, бывший сержант, много лет прослуживший в Алжире, и, как я потом узнал, активный сторонник Организации Освобождения Алжира. Как-то он предложил нам, ученикам шестого класса, поучиться стрелять в оборудованном им тире. Мы с восторгом согласились, но скоро большинство моих одноклассников потеряло интерес к этим занятиям, так как месье Жиль требовал от нас прежде всего дисциплины, которой нам вполне хватало и на остальных уроках. К тому же он учил нас сначала целиться, а затем стрелять.
О, это оказалось целой наукой! Мне-то она очень понравилась. Приготовиться к стрельбе — отставить, приготовиться — отставить, и так до тех пор, пока все движения не станут автоматическими, пока тело не научится в считанные доли секунды принимать именно то положение, которое идеально подходит для выстрела. Попутно месье Жиль учил меня сохранять равновесие, часами оставаться в неподвижности, и лишь потом мы перешли непосредственно к стрельбе. Вот тут-то и выяснилось, что природа наградила меня не только смазливой внешностью, от которой девчонки просто млели. Я оказался прирожденным снайпером и впоследствии благодаря моему учителю стал виртуозом. Ко времени поступления в университет я уже разбирался почти в любых системах огнестрельного оружия, но мне и в голову не приходило сделать это своей профессией. Я думаю, моих добропорядочных родителей хватил бы удар. Вот занятия баскетболом — это они ещё как-то понимали и даже поощряли. Одно время мне и в баскетболе прочили блестящее будущее, благо ростом, меткостью и быстротой реакции меня Бог не обидел, впрочем, речь не об этом.
Однажды в импровизированном тире на чердаке приятели Дениз завистливо ахали, наблюдая за моей стрельбой, как вдруг притихли. Из угла чердака раздался негромкий мужской голос:
— Т ы только по бутылкам умеешь стрелять?
— А что? — спросил я, не поворачивая головы.
Мне совершенно не хотелось отвлекаться от любимого занятия ради беседы с каким-то там придурком. Дениз впервые смотрела на меня с интересом, и я уже начал строить определенные планы.
— Я задал тебе вопрос, — так же негромко сказал неизвестный мне мужчина. — И жду ответа.
Что-то подсказало мне, что нужно ответить, от негромкого, но твердого голоса исходило отчетливое ощущение опасности.
— Мне все равно, по какой мишени стрелять, — отозвался я уже более миролюбиво. — Не промахнусь.
— Кто привел сюда этого вольного стрелка?
— Я, — ответила Дениз, сделав шаг ко мне. — И я за него отвечаю, товарищ. Он наш.
— Подойдите ближе. Оба, — приказал негромкий голос.
Я подошел к сидевшему в дальнем углу чердака мужчине, всем своим видом показывая, что мне совершенно наплевать и на него, и на его мнение обо мне. Подумаешь, раскомандовался тут кто-то! Но мой апломб мгновенно разбился о ледяной, изучающий взгляд незнакомца.
— Ты — анархист? — спросил он.
— Я сам по себе, — гордо ответил я. — Просто ненавижу буржуа и уважаю справедливость.
— Похвально, — чуть усмехнулся мужчина. — Вот что, любитель справедливости, приходи ко мне завтра, ближе к вечеру. Дениз тебя проводит. Тем более что она за тебя поручилась. Ты уверена, что он — наш, а, Дениз? Граф тебя не подведет?
— Уверена! — твердо ответила Дениз. — Абсолютно.
Это не было правдой — тогда. Но через месяц это стало правдой, а «граф» надолго стало моей подпольной кличкой. Наступил май 1968 года, перевернувший мою жизнь. Дениз теперь постоянно была со мной, мы оба забросили учебу и вели очень бурную политическую жизнь. Точнее, её вела Дениз, а для меня было важно только то, что она почти полюбила меня… почти. Ради нее, а не из-за каких-то не совсем понятных мне идей, я убил несколько человек — как мне объяснили, «мешавших торжеству революционного дела».
Как это было трудно в первый раз! Одно дело — стрельба по мишеням и совсем другое дело — по живому человеку. Мне было дико и страшно представить себе, что я нажму на курок, и кто-то перестанет существовать. Перестанет дышать, двигаться, смотреть на небо, любить, превратится в окровавленное и неподвижное тело…
— Ты все усложняешь! — сердилась Дениз. — При чем тут чье-то существование? В то время, когда этот человек наслаждается жизнью, из-за него гибнут сотни и тысячи ни в чем неповинных обездоленных людей! Да он и не человек вовсе, а лишь деталь плохого механизма, который следует раз и навсегда остановить, убрав эту деталь. Ну, представь себе, что нужно всего-навсего удалить небольшой винтик — и огромная машина эксплуатации и беззакония затормозит. На нас возложена высокая миссия освобождения человечества.
Первый удаленный «винтик» запомнился мне на всю жизнь: невысокий, плотный мужчина в дорогом, но неброском костюме. Директор какого-то банка, наотрез отказавшийся «пожертвовать» некую сумму на дело освобождения человечества. Мне показали сначала его фотографии, потом — его самого. Судя по всему, директор что-то заподозрил, потому что постоянно ходил с двумя охранниками. Только это ему не помогло.
Три дня у меня ушло на то, чтобы подобрать подходящее место для засады. Осложняло задачу то, что его дом находился на узкой улочке в старом квартале Парижа, туда же выходил и подъезд, в котором директор жил. Поэтому с крыши выстрелить было невозможно. Пришлось караулить жертву возле дверей банка, хотя там было гораздо опасней: полиция, охрана, прохожие. Кто-то мог засечь, откуда стреляли, а значит, уходить пришлось бы в ускоренном темпе.
Но я справился и с этим. Первые два дня прошли впустую, потому что никак не удавалось поймать объект на мушку. На третий день мне повезло, причем повезло так, как бывает только с новичками. У одного из охранников директора развязался шнурок на ботинке. Естественно, телохранитель наклонился — просто, чтобы посмотреть, — и открыл своего подопечного, в ту же секунду я нажал на курок и даже с расстояния в сто с лишним метров увидел результат. В следующую секунду я уже спускался с чердака вниз к черному ходу, а через несколько минут садился в ожидавшую меня неподалеку машину.
После третьего «винтика» мне недвусмысленно намекнули, что надо бы скрыться и переждать опасное время. Дениз отвезла меня к каким-то своим родственникам в провинцию, где я отчаянно скучал. Потом я узнал, что за мной приходили к моим родителям, но те ничего обо мне сказать не могли, поскольку понятия не имели, где я нахожусь и чем занимаюсь. Да и знать, в общем-то, не хотели, я давно стал для них совершенно чужим человеком.
Полиция меня тогда так и не нашла, точнее, не нашла свидетелей, которые видели бы меня с оружием в руках. Косвенных улик оказалось недостаточно. Впрочем, в то время весь Париж напоминал бурлящий котел, студенческие волнения переросли чуть ли не во всеобщее восстание. К тому же мне сделали новые документы — в придачу к новой биографии. Их привезла Дениз, которая изредка навещала меня. Каждый её приезд был праздником, а тот, последний, я вообще запомнил на всю жизнь.
В тот раз нам повезло — родственники Дениз уехали в гости в другую деревню, и мы остались одни во всем доме. До этого наши свидания происходили, мягко говоря, своеобразно: хозяева, истовые католики, ни в коем случае не могли допустить, чтобы их молодая родственница-девица! — оставалась наедине с молодым человеком на продолжительное время. Максимум, что нам позволялось, — поговорить минут двадцать в комнате рядом с кухней, где из всей мебели был только колченогий стул, отчаянно скрипучий. Мы с Дениз, конечно, находили выход из положения, но после таких, с позволения сказать, «свиданий» те несколько часов, проведенных в моей собственной комнате показались просто сказкой. Да и Дениз была необыкновенно мягкой и нежной.
— Тебе нужно уезжать, — сказала она, лежа на моем плече. — Обещай мне, что ты это сделаешь.
— Без тебя я никуда не поеду! — возразил я. — Давай поженимся. Я люблю тебя. Я без тебя не могу.
— Не сейчас. Потом… Я приеду к тебе.
— Ты обещаешь?
— Я обещаю приехать. Потом. Сейчас это невозможно. Я должна закончить то, что начала. А тебя ищут, это опасно. Уезжай.
— Когда ты приедешь? Что ты должна закончить?
— Потом, — устало ответила она, обнимая меня. — Я все расскажу тебе потом. Сейчас у нас так мало времени…
Оказалось, у нас его вообще не было. Как говорила леди Гамильтон в моем любимом фильме: «Не было дальше, не было потом». Несколько дней спустя Дениз погибла. Мне сказали, что во время демонстрации её случайно застрелил полицейский. Возможно, так и было, но в то время я уже порой сам себе не верил.
Без Дениз революция и освобождение страждущего человечества перестали меня интересовать. Я перебрался в Швейцарию, устроился на работу официантом в кафе, вечерами учился, пытаясь наверстать упущенное время. Три года меня не беспокоили, а потом…
А потом ко мне пришел некто с невыразительной внешностью и дал понять, что ему все известно о моих парижских подвигах. Ему я поверил — он приводил в качестве аргументов такие детали, о которых, кроме меня, могла знать только Дениз. Например, о нашем времяпрепровождении в комнате со скрипящим стулом.
Значит, меня уже тогда не просто использовали в своих целях, а готовили для чего-то еще, более важного. Иначе вряд ли позволили бы вообще покинуть Францию, а уж о трех спокойных годах, которые мне так великодушно подарили, можно, вероятно, и не упоминать. Теперь нужно «отплатить добром за добро», так это было изящно сформулировано.
— Но почему я? — вырвалось у меня. — Почему именно я?
— Потому что нам нужны лучшие, — невозмутимо ответил мой визитер. — А лучше вас никого нет. Вы — первый.
Я даже вздрогнул от неожиданности — этот тип словно прочитал не покидавшие меня мысли. Да, я всегда хотел быть первым, всегда и во всем. Если я за что-то брался, то должен был быть уверен — я сделаю это лучше, чем кто бы то ни было. Второго места я просто не признавал, хотя никогда не высказывал этого вслух. Вообще предпочитал не распространяться о своих личных делах и мыслях. Оказалось, что и эту черту моего характера успели заметить и оценить.
— Я не предлагаю вам деньги, — продолжил мой собеседник, — потому что вас это не интересует. Предпочитаете зарабатывать сами. Что ж, в этом мы тоже могли бы вам помочь. Молчать вы умеете, нежелательных проколов не допустите. Вот и продолжайте молчать, а взамен мы тоже сохраним в тайне кое-какие эпизоды из вашей настоящей биографии. Выполните мою просьбу — и живите дальше в свое удовольствие. Вы, кажется, хотите стать хорошим журналистом? Так вы и будете одним из лучших, во всяком случае в Европе. Подумайте: один выстрел — и осуществление всех ваших мечтаний.
Мы оба знали, что на размышление мне отводилось не так уж много времени, и знали конечный результат. Я ни минуты не сомневался в том, что в случае отказа меня убьют, причем достаточно быстро и необязательно — без мучений. Погибать в двадцать с небольшим лет, ничего так и не успев, мне представлялось неразумным. А то, что ради спасения собственной жизни предстояло оборвать ещё чью-то, меня уже, если честно, мало заботило. За эти три года я успел понять, что в этом мире каждый должен сражаться только за себя и защищать только себя. Защищать всех может только Бог, а я всего лишь человек.
Мне пришлось поехать в Италию, в Милан. Месяц я провел на какой-то загородной вилле, где готовился к делу, то есть постоянно тренировался в стрельбе. Навыки восстановились достаточно быстро, я даже сам удивился. А потом мне показали фотографию «клиента», но на сей раз не я выбирал то место, откуда должен был стрелять, все было и продумано, и подготовлено без меня. Мне оставалось только вовремя нажать на курок, а потом исчезнуть из города и из страны.
Позднее я узнал из газет, что меня использовали в какой-то дьявольски сложной политической игре, имевшей к революционным идеям весьма отдаленное отношение. На миланской электростанции произошел взрыв, произведенный якобы ультралевыми террористами, один из которых в результате этого взрыва и погиб. Но на фотографии погибшего я без труда узнал того, за кем недавно наблюдал через оптический прицел. И произошло это за день до взрыва на электростанции. Террорист-покойник? Занятно…
Еще занятнее было то, что диверсию, как писали газеты, осуществил некто Джанджакомо Фельтринелли, человек более чем богатый — миллиардер. Я бы до сих пор ломал голову над этим загадочным делом, если бы несколько лет спустя после моей «командировки» в Милан мне не попалась на глаза статья одного итальянского журналиста, заинтересовавшегося «загадкой Фельтринелли» и почти приблизившегося к её разгадке, однако, по удивительному стечению обстоятельств он погиб в автомобильной катастрофе. Последнее меня ни капельки не удивило: механику таких «несчастных случаев» я прекрасно понимал, а о том, что профессия журналиста является одной из самых опасных, не только догадывался, но и знал. Человек, посетивший меня в Швейцарии, сдержал свое слово — я стал сотрудником весьма респектабельной бельгийской газеты, и моя карьера шла на редкость успешно. Что и позволило мне оценить проницательность и смелость итальянского коллеги, так сказать, с профессиональной точки зрения. Статья запомнилась мне навсегда:
«Когда все это началось, примерно лет десять тому назад, умеренная итальянская буржуазия ещё раз продемонстрировала поразительную способность мгновенно распознавать своих врагов. Те, кто входил в „Красную бригаду“, были левыми террористами, их мишенью были буржуа, а конечной целью — лишить буржуазию чувства уверенности. Доказательством были первые жертвы революционных выстрелов: промышленные руководители, крупные чиновники, консервативные журналисты, демохристианские политики и те, кто должен был их охранять: личный состав полицейских органов.
Тем, кто возражал, что на самом деле красный терроризм действовал против левой и во имя авторитарной реставрации, умеренные давали конкретный и ясный ответ: может быть, это и так, и, если будет продолжаться неопределенно долго, то сильно пострадают и левые, но пока что жертвами являются только буржуа, и плачут только семьи буржуа. Следовательно, „те“ — их противники, убийцы, которые хотят уничтожить энное число людей, и с ними нужно бороться именно как с преступниками и убийцами…