Я потеряла дар речи и смогла только неопределенно помотать головой, что с одинаковым успехом могло служить и подтверждением моей принадлежности к галльской нации, и отрицанием оного факта. А сама продолжала пялиться на этого субъекта, причем делала это откровенно неприлично.
Но и он вел себя не лучше! Тоже уставился на меня так, как будто перед ним Кентервилльское привидение. Возможно, и я ему кого-нибудь напомнила. Или он просто-напросто пытался определить, какой разновидностью душевной болезни я страдаю.
Первой опомнилась все-таки я.
— Вы что-то сказали?
— Я спросил, не француженка ли мадемуазель. Но кажется…
Разумеется! Если первая фраза ещё могла породить какие-то сомнения, то во второй мой замечательный русский акцент не мог не проявиться во всей своей красе!
— Я русская, — честно развеяла я остатки его сомнений.
— Советская русская?
Такого вопроса я не ожидала. Точнее, представить себе не могла, что он вообще у кого-нибудь может возникнуть. А какие же ещё могут быть русские?! До этого момента в мою прелестную голову как-то не залетало, что русские живут, где угодно, а не только на своей, так сказать, исторической родине. Впрочем, я с настоящим иностранцем столкнулась впервые в жизни.
Мой утвердительный кивок был воспринят с неожиданным энтузиазмом.
— О, мне повезло! Мадемуазель — советская русская и говорит по-французски! Великолепно! Потрясающе!
Что именно его так потрясло — мое происхождение или владение иностранным языком, — я выяснять не стала. Да и времени у меня на это не было. Поднялась суматоха: президентский лайнер, оказывается, благополучно приземлился, и журналистам разрешили заняться своим непосредственным делом. Так что приятное знакомство оборвалось, едва завязавшись.
После церемонии встречи я собралась было отправиться к резиденции американского посла, где намеревались остановиться президент с супругой, но более компетентные коллеги быстро объяснили мне, что список допущенных туда журналистов был составлен и утвержден давным-давно, похоже, тогда, когда Рейган ещё и президентом-то не был. Меня в этом списке не могло быть просто по определению, так что я с чистой совестью поехала обратно в пресс-центр АПН. Во-первых, положение обязывало, а, во-вторых, меня очень согревала надежда выпить там кофе. Настоящего, крепкого, горячего, такого, какого тогда во всей Москве днем с огнем невозможно было отыскать.
К сожалению, об этом мечтала не только я, потому что первой же знакомой физиономией, которую я там узрела, была, конечно же, Лариса. И чуть ли не единственное свободное место оказалось — конечно же! — за её столиком. Увильнуть было практически невозможно, и я, мысленно чертыхнувшись, водрузила свою чашку на пластиковую поверхность модернового столика в непосредственной близости от переполненного окурками блюдца. И я, грешна, злоупотребляю табачными палочками, но рядом с Ларисой я просто отдыхала — та прикуривала одну сигарету от другой.
— Переживаешь, что не попала в посольство? — с усмешкой посвященной осведомилась у меня Лариса. — Напрасно. Там ничего интересного не будет, а если и будет — то не для нас. Вся информация — «дсп».
— Рейган будет встречаться с нашими диссидентами.
Я поперхнулась. Они совсем дураки что ли, диссиденты эти? Соваться туда, где полным-полно кагебешников, просто напрашиваться на арест и последующие неприятности. Все эти мысли, наверное, отразились на моем лице крупными печатными буквами, потому что Лариса тут же откровенно развеселилась:
— Майка, ты как была наивной дурочкой, так и осталась. Этих диссидентов специально подобрали для встречи с американским президентом. Их же пятьсот раз проверили, прежде чем допустить до встречи.
— Возможно, я дурочка. Спорить не буду, тем более что не ты одна так считаешь. Но ты-то сама что несешь? Как диссиденты могут быть проверенными?
Мне, убежденной комсомолке, давно и искренне мечтавшей вступить в стройные ряды КПСС, такой казуистический расклад не мог привидеться даже в страшном сне. Так что изумление мое было абсолютно неподдельным. Но Лариса, по-видимому, сочла меня много умнее, чем я на самом деле в то время была, а мои развешенные уши приняла за какую-то более тонкую акустическую аппаратуру. Или вовремя вспомнила о моем «роскошном покровителе». Так или иначе тему разговора она резко переменила и, наклонившись поближе ко мне, сказала вполголоса:
— Твой-то, бывший, не иначе девочек разлюбил.
И указала подбородком куда-то в сторону. Я бросила туда короткий взгляд, через несколько столиков от нас сидел Севочка в компании с какими-то тремя мужиками. Один из них был мне определенно знаком, к тому же пристально смотрел на меня. Наши взгляды встретились…
— Какие мальчики! — услышала я восхищенный голос Ларисы. — Надо брать инициативу в свои руки. Иначе уведут на раз.
— Ты о ком? — с трудом отвела я глаза от «знакомого незнакомца».
— О всей компании, господи! Пойдем, закадрим. Вечер только начинается…
Только такого развлечения мне ещё и не хватало: кадрить иностранцев плюс Белоконь.
Но Лариса не унималась, а со мной воздух относительной свободы, по-видимому, сыграл недобрую шутку, как это у него, воздуха свободы, водится, иначе я ни за что не поддалась бы на Ларисины провокации и близко бы не подошла к этому злополучному столику. А тут я размагнитилась, засмотрелась на человека, невероятно похожего на моего любимого, Владимира Николаевича, и поверила, что известный сердцеед и злыдня Белоконь вот так просто и оставит в покое нагло бросившую его девушку. Размечталась…
Первое, что сделал Севочка, когда я оказалась в опасной близости от него, это крепко взял меня за локоть и коротко, вполголоса бросил:
— Надо поговорить!
— Не надо! — пискнула я, ощущал себя мышкой, которая попала в лапы к матерому коту. — Не хочу! Не о чем!
— А тебя спрашивают? — искренне изумился Белоконь.
Действительно, что это я? Хотя… Нет вопросов — нет ответов. Нет ответов — нет диалогов. Нет диалогов — о чем разговаривать-то? Так или примерно так шел ход моих мыслей, но Севочка мгновенно расставил все акценты по местам.
— Где твой хахаль?
Ну, это уже был явный перебор по взяткам. Моя личная жизнь Белоконя теперь уже совершенно не касается. Да и выражения, мягко говоря, непарламентские.
— На такие вопросы не отвечаю.
— Еще раз для дураков: твое согласие или несогласие никого не интересует. Так где он?
— Кто именно?
— А у тебя их уже несколько? Поздравляю.
— Спасибо, — ответила я меланхолически.
Признаюсь, меланхолия была несколько наигранной. Подобный поворот событий в мои планы никаким боком не вписывался: дуэль между двумя рыцарями из-за прекрасной дамы на глазах у изумленной публики. А вернее — битва на кулаках опричника с молодым купцом. Уцелевших в этой рубке однозначно арестуют, тут к гадалке не ходи. И меня — «до кучи» — в качестве основной причины публичного скандала и нарушения порядка в общественном месте. То-то порадуется Владимир Николаевич такому развлечению!
Оставалось уповать на то, что моего «хахаля» Белоконь видел только единожды и в лестничном полумраке, так что при ярком свете может и не опознать. Или на то, что Севочка просто хорохорится, а при личном, так сказать, контакте элементарно струсит. Но в этот день всем моим прогнозам не суждено было сбыться.
— Я все знаю, — драматическим шепотом произнес Севочка. — Ты хоть соображаешь, во что вляпалась?
И отрицательный, и положительный ответы были, что называется, чреваты, посему я предпочла скромно промолчать. Впрочем, вопрос был хотя и интересным, но, как вскоре выяснилось, совершенно риторическим, то есть моей реакции на него никто как бы и не ожидал.
— У твоего ухажера совершенно жуткая репутация, — продолжил Белоконь. — Мне рассказывали. Великолепный работник, блестящий аналитик, но у него ни души, ни сердца. С твоими романтическими заскоками там абсолютно нечего делать. Этот человек тебя погубит. Ты просто сошла с ума!
Интересно, а «сложно» с ума сходят? Ну, Севочка!.. Разозлить меня довольно трудно, но тут был как раз тот случай, когда я разозлилась. В способностях Севочки добыть любую нужную ему информацию я не сомневалась, только мне эта информация была совершенно неинтересна. К тому же сидевшие за столом Белоконя иностранцы явно были шокированы несоблюдением приличий: появившихся в их компании двух молодых дам никто как бы даже и не думал представлять.
— Познакомь меня для начала, — сказала я по-английски.
А по-русски вполголоса добавила:
— Сцену у фонтана устроишь в другой раз. Не время и не место.
Севочка скривился, но просьбу уважил. Думаю, не столько ради меня, сколько ради Ларисы, которая мимикой и жестами давала понять, что наша перепалка затянулась, и пора бы перейти к более приятному времяпрепровождению.
В процессе взаимного представления я узнала, что моего «француза» зовут Пьер и что он — бельгиец. Двое других были тоже иностранными журналистами, их имена и национальности у меня из памяти тут же выветрились. То ли Ханс, то ли Фриц, то ли Герман, то ли вообще Кнут. То ли немцы, то ли датчане, то ли разные прочие шведы. Именно в этот момент я краем глаза заметила в углу зала какое-то движение — в кафетерий вошел импозантный мужчина, в котором даже я мгновенно опознала главу АПН товарища Игнатенко. Опознала я и человека в группе сопровождения, правда, как оказалось, не я одна.
— Ты смотри, — изумилась Лариса, — муж моей соседки! Тесен мир, однако.
Я непонимающе уставилась на нее. Слово «муж» никак не ассоциировалось у меня с увиденным, и я только все ещё пыталась внушить себе, что относится оно не к Владимиру Николаевичу.
— Ты про Игнатенко? — сдавленным голосом спросила я.
— Нет, конечно. Про того, кто рядом с ним. Вон, самый высокий мужик. Ну, брюнет, в темных очках.
Я почувствовала, что в мое глупое сердце медленно-медленно входит острая ледяная игла. В этой группе только один был в темных очках, причем ростом действительно превосходил всех остальных. И я слишком хорошо знала это лицо и эту фигуру, чтобы с кем-то его перепутать. Муж… Муж?
Забывшись, я произнесла последнее слово вслух, доставив тем самым неописуемое наслаждение Белоконю, который наблюдал за мной с нескрываемым злорадством и явно прилагал героические усилия к тому, чтобы не сказать: «Я же предупреждал!»
— Может, и не муж, — продолжала тем временем Лариса, — но бывает он у Тамарки частенько. Они, кстати, хорошо вместе смотрятся, она такая знойная красотка, высокая, фигура — закачаешься. Нет, наверное, все-таки любовник, обручальное кольцо Тамарка бы в носу носила, чтобы все заметили.
Исполнение смертного приговора было, по-видимому, отсрочено. Хотя… О семейном положении Владимира Николаевича у нас речи ни разу не заходило, так что упрекнуть его во вранье я при всем желании не могла. Но при мысли о существовании в его жизни знойной фигуристой красотки я почувствовала, что мой внутренний голос не зря что-то там такое вякал относительно желаемого и действительного. Расстановка фигур на доске в этой партии менялась прямо на моих изумленных глазах, и роль моя, прямо скажем, становилась не слишком завидной.
Чудовищным усилием воли я постаралась взять себя в руки. Не знаю, удалось бы мне это или нет, но тут мне на помощь неожиданно пришел Пьер, который заговорил не на доступном всем английском, а на понятном в этой компании только нам французском:
— Мадемуазель, вы хотели немного показать мне Москву.
Что ж, утопающему не то что соломинку — бритву протяни, он и за неё схватится.
Полчаса спустя мы с Пьером медленно шли по бульварному кольцу, точнее, по Гоголевскому бульвару, и я добросовестно пыталась обратить внимание своего спутника на местные достопримечательности — оставшийся позади бассейн «Москва» или видневшийся впереди памятник Гоголю. Пьер слушал вроде бы внимательно, но в середине одного из моих пассажей вдруг сказал:
— Майя…
Он очень смешно выговаривал мое имя — с ударением на последнем слоге, — так что получалось что-то вроде «моя».
— Майя, вы не должны так расстраиваться. Все это может быть чистым совпадением. Вам нужно самой поговорить с вашим другом. Нужно верить только тому, что сам видишь.
Я повела себя абсолютно позорно — разревелась. Сказались и бессонные ночи, и нервное напряжение, и последнее потрясение. Пьер усадил меня на скамейку и терпеливо переждал пароксизм отчаяния. Единственная фраза, которую он произнес за достаточно длительный период, была скорее загадочной, нежели утешительной:
— Но мечтать ли вместе, или спать в месте — плакать всегда в одиночестве.
Не уверена, что буквально воспроизвела услышанное, но смысл был примерно таким. Во всяком случае именно это я частенько вспоминала потом, на разных этапах своей жизни, и каждый раз поражалась тому, насколько точно сказаны Пьером ситуации. Плакать мне всегда приходилось в одиночестве.
Но рано или поздно все кончается. Кончились и мои слезы. Пьер протянул мне свой носовой платок и тихо сказал:
— Как же вы похожи на мою… невесту.
Я вытаращила на него глаза. В моем представлении любая француженка (пусть даже бельгийка) обязана быть эталоном красоты и элегантности. Неужели и там водятся такие экземпляры, как я? Но добило меня даже не это. Рядом со мной сидел двойник Владимира Николаевича, только чуть моложе, говоривший на французском языке. Даже темные очки у них были одинаковыми, равно как и дурацкая манера носить их в любую погоду и в любое время суток. И у этого двойника, оказывается, невеста — как две капли воды ваша покорная слуга. А ещё говорят, что полных совпадений не бывает. Все, оказывается, бывает, и вообще жизнь — это плохая литература, как сказал кто-то. Хорошо, кстати, сказал. Правильно.
Наверное, это двойное сходство было причиной того, что мы с Пьером очень быстро стали разговаривать, как старые, добрые знакомые. То есть говорила в основном я, каюсь. Но меня точно прорвало: я выкладывала всю подноготную своей великой и странной любви, причем в запале даже пыталась перетолмачить на язык Ростана и Мольера милые моему сердцу стихи Цветаевой и Ахматовой. Как ни странно, Пьер меня понимал и, похоже, сопереживал. Во всяком случае вид у него становился все более печальным.
Наконец, мне пришла в голову здравая мысль — мой собеседник просто укачался, поэтому я замолчала. Какое-то время мы шли рядом, потом я услышала его негромкий голос:
— Как странно, почти все ваши чувства выражают то, о чем мы говорили с Мари, с моей невестой.
— Почему вы не взяли её с собой? — наивно спросила я.
Дурацкий вопрос вызвал, прямо скажем, неадекватную реакцию. Пьер вздрогнул и почти беззвучно произнес:
— Обстоятельства так сложились…
— Но вы же скоро вернетесь домой! Или — нет?
— Надеюсь. Осталось два дня до… Да, конечно, скоро.
Тон, каким была произнесена последняя реплика, заставил меня понять, насколько болезненна эта тема для Пьера, и я перевела разговор на более нейтральный. В частности, на поэзию и жизнь Александра Сергеевича Пушкина, благо мы как раз добрались до его памятника.
— Майя, — вдруг снова ни к селу, ни к городу сказал Пьер, — я хотел бы вас попросить об одной вещи… Точнее — об одной услуге. Я бы хотел пойти в церковь. То есть в часовню. В часовню Иверской божьей матери.
Я мучительно напряглась, пытаясь вспомнить, где в Москве находится эта самая часовня и открыта ли она для посещений вообще и для иностранцев, в частности. Но в голове крутилась только одна-единственная строчка из той же Цветаевой: «Как золотой ларчик, Иверская горит». А где происходил этот процесс «горения» — неизвестно. Если учесть, что с церквями, тем более — часовнями, в нашей стране особенно не церемонились, чуть что — сносили до основания, то, сами понимаете… Храм Христа Спасителя смахнули — и ничего. Но не рассказывать же все это Пьеру!
— Сегодня уже поздно, — промямлила я, — пытаясь хоть как-то достойно выйти из затруднительного положения. — Может быть, завтра? Встретимся в пресс-центре, когда будем тянуть жребий. Если повезет…