Как это ни странно, но в душе ее не было ничего, кроме радости; счастье охватило всю ее…
– Мистер Морлей, – спросила она, – когда папа отдал вам это письмо?
Англичанин еще раз нырнул в свои бумаги, назвал год и прибавил:
– Почивающий мистер Джордж в таком же году стал отправлять куда-то большой ваш портрет. Я очень любовался таким портретом, на таком портрете изображена была вся в живописи вы, мисс!
Марья Егоровна поняла, что Морлей говорит о том самом портрете, который показывал ей отец и который она еще так недавно видела в кабинете Кудринского. Чувство тихого восторга объяло ее. Теперь она знала, что значит этот портрет.
Но вдруг смутный страх охватил ее…
„Он отказывается от меня потому, что он беден, а я богата… Негодное богатство!… Хотя бы его совсем не было… Оно препятствует нашему счастью… Пожалуй, что и лучше, если его стало меньше“
– Мистер Морлей, скажите мне, почему вы лучшие из намерений моего отца – вы понимаете, о чем я говорю? – розыск несчастного малютки! – почему вы назвали несчастием для меня?…
Англичанин усмехнулся как-то криво, вбок, словно желая скрыть свою усмешку.
– Для меня полная известность о том, что писано в собственном письме мистера Джорджа, – сказал он.
– Ну, так что же? Тем лучше!
– Я буду обращать всякое внимание мисс о том, что мой древний друг желает, чтобы мисс Воробьева сделала замужество с мистером Кудринским? Так я понимал?
– Да, я стану женою Алексея Николаевича.
– Вы имеете свое личное состояние? – спросил он. – О, тогда, тогда вы правы!
– Нет, но то, что осталось после моего покойного отца… Ведь я – его наследница…
Англичанин поднялся на ноги и произнес торжественным голосом:
– Мисс Воробьева! Мне неприятно сообщать таковые вести, но для меня необходимость, чтобы у вас была собственная известность. Увы, увы! Уже мне была возможность говорить при вас таково, чтобы вы без наличного удручения встречали прискорбное известие от меня.
– Я поняла вас; состояние моего отца уменьшилось, да?
В ответ на это англичанин резко и холодно отчеканил:
– Из двух миллионов трехсот семидесяти пяти тысяч шестисот семидесяти двух рублей и, кроме того, еще двенадцати копеек, принадлежавших вашему почившему отцу мистеру Джорджу Воробьеву и находившихся в принадлежащей мне банкирской конторе, Лондон, Риджент-стрит, в недавно прошедшее время не осталось ни одного пенса!
– Как? – воскликнула Марья Егоровна, – Разве это возможно?
Морлей пожал плечами.
– Мисс может совершенно убедиться в моей правоте слов самолично. Документы находятся в Лондоне, здесь же при мне засвидетельствованные при помощи закона с них копии. Положение капитальных дел почивавшего древнего моего друга прекрасно видно. Последний чек на всю имевшуюся у меня сумму выдан был мистером Джорджем в Москве. Мне нет известности, у вашего отца, быть может, находится другой банкир и у него, в его конторе, имеет хранение другой капитал, я говорю про себя, я за тем приехал из Лондона.
– Стало быть, я нищая? – несколько упавшим голосом спросила Марья Егоровна.
Англичанин как будто смутился.
– Мисс Воробьева, – заговорил он, стараясь придать своему голосу торжественную мягкость, – ваш почивавший отец был моим древним другом; в истинную память его и моей дружбы я, – голос Морлея зазвучал особенно торжественно, – имею намерение умолять вас принять чек в пятьдесят фунтов стерлингов на мою контору…
Марья Егоровна нервно рассмеялась.
– Нет уж, позвольте мне поблагодарить вас и отказаться, – промолвила она, – вы имеете еще что-нибудь сообщить мне?
– Я думаю, что более ничего не имею сообщить вам…
– Тогда просила бы я… Вы понимаете… ваши сообщения были так неожиданны…
– О да, да, да! Вы желаете остаться одинокой?… Одну пару небольших слов, я нарочно приехал сюда…
– Очень, очень благодарю вас…
– О, я не намеревался снискивать благодарность… У меня все документы, и мне долженствует отдать вам всеполнейше подробнейший отчет. Я останавливался здесь на трое дней. Прошу мисс Воробьеву приходить ко мне или посылать верующего человека. Трое дней, по который я имею честь оставлять, а после в мою банкирскую контору: Лондон, Риджент-стрит.
– Непременно, непременно! Я не задержу вас!
Морлей с низким почтительным поклоном попятился к двери. На пороге он остановился, выпрямился и с величественным жестом произнес:
– Имею счастие откланиваться… Покорнейше буду просить мисс Воробьеву вспоминать, что в моей банкирской конторе лежит для нее навсегда пятьдесят фунтов стерлингов.
Он бесшумно скрылся.
Глава 18
Объяснение
Вошел Кудринский, неся большой футляр, в котором, очевидно, была скрипка и, увидав плачущую девушку, замер в позе изумления у дверей.
– Марья Егоровна, вы плачете! Что с вами? – воскликнул он.
Надрывные рыдания были ему ответом. Кудринский с распростертыми руками кинулся к Маше.
– Что с вами? – дрожащим голосом воскликнул он. – Обидел вас кто? Скажите! О чем эти слезы?…
– Я… я… мне… – не могла сказать даже фразы Марья Егоровна, – тяжело… я… я…
– Успокойтесь, ради бога, успокойтесь, это прежде всего! Смотрите, не то я сам заплачу…
Алексей Николаевич, оставив Машу, кинулся к графину с водой, налил стакан и нежно, с заботливостью доброго, любящего брата, поднес его плачущей.
– Пейте, выпейте, это поможет вам! – повторял он.
Рыдания стали тише. Подействовали слышавшиеся в тоне Алексея Николаевича ласка, душевное участие; тоска как-то смягчилась, но вместо нее явился страх.
– Уйдите, скорее уйдите, – лепетала Маша, – я не хочу слышать ваших проклятий!
– Каких проклятий?… Голубушка, какие проклятия?
Кудринский пододвинул кресло и сел совсем близко к Воробьевой.
– Ну, будем говорить, признавайтесь, что такое случилось? – воскликнул он. – Какое у вас горе?…
Марья Егоровна хотела, было, начать с главного – преступления отца, но не хватило на это силы воли.
– Я – нищая, – тихо-тихо промолвила она, – совсем нищая.
– Как это так?
– Так, сейчас ушел банкир и, как я поняла, душеприказчик моего отца.
Воробьева довольно несвязно рассказала Алексею Николаевичу о разорении отца. Тот слушал ее внимательно и вдруг весело рассмеялся.
– Так у вас теперь, – потирая руки, спросил он, – миллионов нет?
– Даже рублей мало…
– Тем лучше! Прекрасно, превосходно!
Молодая девушка удивилась.
– Чему вы радуетесь? – спросила она.
– За себя, родная моя, радуюсь за себя… Именно, кому горе, кому радость!
– Какая же у вас радость?
– Скажу, скажу… Позволите? Сердиться не будете? – заглядывал Кудринский в лицо Воробьевой.
Та глядела на него, и все более и более ею овладевало удивление.
– Так вы только о деньгах-то и плакали? – еще ближе склонился к ней Алексей Николаевич.
– О том, что у вас нет миллионов? Ах вы, деточка моя бедненькая, ах вы, прелесть моя неразумная. Да судьбу благодарить, быть может, нужно, радоваться… Да полно же! Ну, улыбнитесь, рассмейтесь! Агу, агу, агушеньки! Бука, бука!
Алексей Николаевич легонько притронулся, как притрагиваются нежные матери или няньки, желая успокоить плачущее дитя, к подбородку Марьи Егоровны.
Та, действительно, улыбнулась.
– Ну вот, мы, наконец, и рассмеялись, – прежним тоном продолжал Кудринский, – солнышко из-за туч проглянуло, ненастье миновало, ясный денек теперь будет… Теперь шутки в сторону… Неужели вы, родная моя, только потому и плакали, что наследство ваше оказалось мифом?
Голос Кудринского так и лился в душу Марьи Егоровны. Под влиянием его чарующих звуков она вновь воскресала душою. Недавний ужас быстро исчез, снова явилась надежда, что, быть может, все обойдется благополучно, а роковое объяснение как-нибудь удастся отсрочить.
Алексей Николаевич видел, какое впечатление производят его слова на молодую девушку.
– Откуда же вы все это узнали? – опять заговорил он. – Вот вы сказали, что явился банкир вашего батюшки, но мало ли кто может явиться и бог знает чего наговорить!
– Нет, этот человек говорил правду, я не могу сомневаться в его словах.
– Правду? Но, прежде всего, кто он, как его имя? Вы полюбопытствовали узнать это?
– Морлей, Морлей из Лондона… Вот он оставил мне свою карточку.
– Гм, – причмокнул Алексей Николаевич, – в Лондоне, я знаю, есть такой банкир.
– Потом он мне показывал какие-то бумаги, документы, копии…
– Вот это важно. Вы что же, просмотрели их?… Оставили у себя?
– Нет. Ах, Алексей Николаевич, разве мне до того было?
– Верю, дорогая, где уж тут!… Знаете что? Если только вы мне позволите, я съезжу к этому Морлею, посмотрю, что он за человек, копии эти и документы спрошу у него, позволите?
– Алексей Николаевич! Как не грех вам спрашивать меня… Ведь вы один у меня.
Внезапная решимость вдруг овладела ею. Момент показался ей вполне удобным для объяснения, которого она так страшилась. Она воспользовалась тем, что собеседник ее смолк, и голосом, дрожащим от нового приступа волнения, произнесла:
– Я не о наследстве и плакала… Я ведь тоже никогда не видала много денег…
– О чем же тогда?
Слезы опять брызнули из глаз девушки.
– Марья Егоровна, – уже строго заговорил Кудринский, – прошу вас, успокойтесь и перестаньте, я пришел к вам с серьезным делом, уверяю вас… Пока вы не успокоитесь, я не могу говорить.
Воробьева, уже протянувшая руку к конверту с исповедью отца, обрадовалась возможности отсрочить объяснение и, поспешно отерев слезы, произнесла:
– Говорите, я слушаю!…
– Вот вы и паинька у меня, – засмеялся Кудринский. – У меня был гость… И знаете кто? Кобылкин.
– Этот… этот… который у меня был?
– Тот самый. Я сперва почувствовал себя обиженным таким визитом… Подобные визитеры, право, куда как не по сердцу честным людям… Невольно думается, что вот-вот такой субъект сейчас так и забрызгает вас со всех сторон невозможною грязью… Ведь у этих господ всегда большой ее запас… Так, видите, может быть, я и не прав был, да и скоро оказалось, что, действительно, был не прав, но я принял его очень нелюбезно… Достаточно сказать, что я даже и руки его не принял… никак не мог заставить себя сделать это…
– Зачем же он к вам приходил? – спросила Воробьева.
– А вот сейчас! Итак, я принял его очень недружелюбно. Он, как оказалось, действительно, явился ко мне за справками обо мне самом!
– Как! – воскликнула Марья Егоровна, – о вас!
– Да, подите же! Я был на Иматре несколько месяцев тому назад, там что-то случилось, труп чей-то водопад выбросил… Финская полиция заподозрила, кто ее знает, почему – что погиб я… Вот и полетели запросы да справки…
– Но вы живы… Я ничего не понимаю…
– Я тоже, да и Кобылкин этот в точно таком же положении… Впрочем, дело не в том. В конце нашей беседы я должен был совершенно изменить свое мнение о Кобылкине. Это – милый, обязательный человек. Ведь он мне сделал намек еще более прозрачный, чем тогда вам.
– Какой намек! О чем?
Кудринский нагнулся к Марье Егоровне и торжественным шепотом сказал:
– Я к вам сейчас явился по просьбе этого Кобылкина… Помните, что вы говорили о мести? Вы сказали, что если только дорогой наш Егор Павлович погиб не от естественных причин, а стал жертвой злодеяния, то вы решили отомстить за него… Помните?
– Постойте, постойте, – с воплем воскликнула Воробьева, – да разве…
– Мы пока ничего не знаем! – резко перебил ее Кудринский, – ведется негласное следствие о причинах смерти вашего отца. Что даст оно в результате – покажет будущее. Кобылкин через меня просит вас помочь ему. Вы должны припомнить все слова Егора Павловича, всех его знакомых, по крайней мере, известных вам. Надеются таким путем найти хотя какой-нибудь след преступления, если только оно было совершено.
Алексей Николаевич смолк, поднялся с места и, грозя куда-то в сторону, прерывисто заговорил:
– Но, если только эти подозрения оправдаются, – горе злодеям! Помните, что я сказал тогда, и вы в этот вечер дали мне свое согласие… Мы двое будем мстителями – мы: вы и я!
– Вы… вы будете мстить за моего отца! – вырвался вопль у Марьи Егоровны.
– Да, я… Горе, горе злодеям!…
Воробьева рыдала. Она была близка к обмороку. Только в одном убедилась теперь она: Кудринскому ничего не было известно, и тем горше показалось ее положение.
Порывистым движением схватила она со стола письмо и протянула его Кудринскому.
– Читайте, – сказала она, – ради бога, скорее читайте!
Алексей Николаевич взял конверт и вынул из него исписанные листки. На его лице не отразилось понятного вполне недоумения: он как будто знал, что именно так, как произошло, и быть должно…
Глава 19
Раскрытая тайна
Тем временем Марья Егоровна объяснилась с Кудринским по поводу письма о прошлом Егора Павловича. Алексей Николаевич выказал такое благородство, что Марья Егоровна окончательно убедилась в его любви и решила соединить с ним свою жизнь.
Глава 20
Сгустившийся мрак
Когда Кудринский оставил Воробьеву, на лице его вовсе не было заметно ни малейшего волнения, какое можно было бы предполагать в этом случае. Как будто ничего особенного не произошло, и все это объяснение со слезами, обоюдными признаниями, скрипкою, совсем не касались этого человека.
От Воробьевой Алексей Николаевич направился к Кобылкину.
Тому далеко не по себе было в этот вечер. „Незадачи“ продолжались. По крайней мере, Пантелей Иванович Ракита, который давно уже должен был явиться, не шел.
Мефодий Кириллович начал уже беспокоиться за него.
„Только того не доставало, чтобы и с этим что-нибудь случилось!“ – с тоскою думал он.
Минуты шли и складывались в часы – Ракиты все не было. Кобылкин уже по телефону приказал узнать, дома он или нет. Ответ был дан: „Ушел и не возвращался“. Мефодий Кириллович распорядился, чтобы его уведомили сейчас же, как только вернется Ракита, но этого уведомления все не было.
Старик, не зная, что и думать, начинал теряться в догадках.
„Ведь если и с этим случится что-нибудь, – раскидывал он умом, – ясно будет, что тут кто-то работает“.
Снова Мефодию Кирилловичу начинало что-то мерещиться в окружавшем его мраке.
Но – увы! – мрак был прежний.
Тяжело становилось на душе старого сыщика. Он начинал чувствовать, что кто-то неведомый одолевает его и одолевает именно тогда, когда его непобедимость в подобного рода делах была, вне всякого сомнения, когда имя его гремело не только повсюду в России, но и в Западной Европе, и даже за океаном…
Слава старого бойца рушилась…
Вдруг Мефодий Кириллович ударил себя по лбу, и на лице его отразилось довольство.
– Ах, я – старый мозгляк! – вслух выбранил он самого себя, – да как же это я раньше не догадывался!… Когда все это началось – змея и прочее? Да, ведь именно тогда, тогда… когда… посмотрю, когда умер Воробьев… Вот что! Так, так, так! „Змея шипит, змея шипит“, – вдруг запел он.
Мефодий Кириллович в радостном волнении забегал по своему кабинету.
„Центр найден, центр! – воскликнул он. – Эта глупая девчонка-миллионерша – центр! Около нее идет вся эта работа… Она – лакомый кусочек… Но при чем же тут змея?“
Эта мысль сразу скинула Кобылкина с облаков на землю.
Опять быстро заработал мозг, приспособившийся к распутыванию всевозможных хитросплетений, но – увы! – все комбинации, какие только ни создавал он, все не выдерживали критики. На что понадобились неведомым „работникам“ ее отец, Кондратьевы? На что понадобилась вся таинственная работа, которую так хорошо чувствовал Кобылкин, когда единственный, кто мог бы быть помехой этим охотникам за воробьевскими миллионами – Алексей Николаевич Кудринский, – оставался цел и невредим? Ведь если предположить «охоту», то Кудринского должны были бы устранить одним из первых, а он оставался и пылал, как в том был уверен Кобылкин местью к неведомым преступникам. Он был им опасен, а они щадили его… Стало быть, не в том вовсе дело. Тогда в ком и в чем?