Мефодию Кирилловичу доложили о Кудринском.
„Ага, – подумал он, – легок на помине! Только что думал о нем, а он уж тут!“
Кобылкин поспешил навстречу гостю.
– Батюшка, Алексей Николаевич! – воскликнул он, едва успев кинуть взгляд на Кудринского. – Да что такое с вами?
– А что? – спросил тот.
– Да у вас такой вид, будто вы двести тысяч выиграли или в любви признались и в ответ чуть слышное трепетное „люблю“ услыхали…
Действительно, Кудринский весь так и сиял.
– Ваша наблюдательность, действительно, не обманула вас… Ах, дорогой Мефодий Кириллович, сколько радости, счастья, восторга послала мне сейчас жизнь!
– Да ну, уж и счастья! – усомнился тот.
– Да, да!… И все это случилось, как в сказке… быстро… Будто волшебница какая вмешалась.
– Поздравляю тогда! Идемте ко мне. Делитесь своим счастьем. Мне, старому, о молодом-то счастье даже подумать лестно.
Они перешли в кабинет. Кудринский проявлял все признаки радостного волнения. Он даже на месте усидеть не мог, то садился, то вскакивал и начинал бегать из угла в угол.
Кобылкин зорко следил за ним.
– Ну, в чем же оно, ваше счастье-то? – наконец спросил он.
– Ах, да… Я еще ничего не сказал вам… Она моя, моя навсегда.
– Кто? Кто это она?
– Маша… Марья Егоровна!
– Воробьева? Вот как! Поздравляю! Ну, батенька вот и вы теперь миллионер!
Алексей Николаевич остановился против Кобылкина и изумленно посмотрел на него.
– Миллионер? Какой я миллионер? – проговорил он.
– Ну вот, какой! Невеста-то ведь миллионерша…
– Ах, вот вы о чем! Я и не сказал вам еще… Ошибаетесь, добрейший Мефодий Кириллович!
– Как это так, ошибаюсь?
– Так. У Марьи Егоровны миллионов столько, сколько их и у меня, то есть ни единого, и рублей у меня, пожалуй, гораздо больше и в настоящем, и в будущем, чем у нее…
Настала очередь удивляться Кобылкину.
– Батюшки мои! – воскликнул он. – Да как же это так?
– А вот видите, так! Я сказал вам, что все равно как в волшебной сказке выходит. Слушайте.
Кудринский подробно, как будто сам при всем находился, рассказал Мефодию Кирилловичу о посещении Морлея и о тех вестях, которые тот принес Марье Егоровне. Кобылкин был теперь совершенно озадачен.
– Морлей, Морлей! – раздумчиво говорил он, – какой это?
– Не знаю точно… Лондон, Риджент-стрит… Вот пойду к нему, так увижу, что это за птица.
Кобылкин встал, подошел к большому книжному шкафу, достал большую книгу и стал ее перелистывать.
– Джон Морлей, есть такой, – сказал, наконец, он и прочел: – Лондон, Риджент-стрит, банкир для Северного и Южного Китая, Японии и Кореи. Да, верно!… Гм! Вот какое дело…
– Должно быть, этот, – отозвался Кудринский.
– Морлей, Джон Морлей! – повторял Кобылкин и вдруг, обернувшись к Кудринскому, спросил:
– Стало быть, госпожа Воробьева нищая?…
– Нет! У нее есть я!… – гордо ответил Кудринский.
– Так! Но по существу-то самого дела, да? Папенькины миллионы разлетелись?
Алексей Николаевич утвердительно кивнул головою.
– И от миллионов не осталось ни одного пенсика?
– Да.
– Однако же, ловкачи эти лондонские банкиры! Молодцы! Наши так чистить не умеют. Все до последнего пенса… А вы все-таки серьезно думаете жениться на госпоже Воробьевой?
– Я люблю ее.
– Прекрасное дело. Совет да любовь!… Признаюсь, ваша весть для меня совершенно неожиданна.
Мефодий Кириллович начинал сердиться, что с ним бывало вообще очень редко.
Положение, в котором очутилась Воробьева, уничтожило разом все его предположения о том, что она, а не кто иной, являлась центром охоты таинственных хищников. Нельзя было и предположить, что столь энергичные и предусмотрительные охотники начинали опасное дело, не наведя предварительных справок, хотя бы у того же Морлея, о состоянии ее отца. Ведь не моментально же он потерял свой капитал. Стало быть, Воробьева не могла быть ни центром событий, ни той приманкой, ради которой свершались они.
Кобылкин начинал чувствовать себя побежденным…
– Так, так! – говорил он. – Это хорошо! Совет да любовь!
– Открылась и еще тайна! – перебил его Кудринский.
– Какая?
– Уже меня одного касающаяся…
Алексей Николаевич рассказал о посмертной исповеди старика Воробьева. Мефодий Кириллович слушал его невнимательно, из пятого в десятое, но сам в то же время думал:
„Это к делу совсем не относится…“
– Вот все, что открыла мне судьба сегодня! – закончил свой рассказ Кудринский.
– Так в чем же, Алексей Николаевич, ваше особенное счастье?
– Как, разве вы не видите? – воскликнул тот. – Когда Маша была наследницей миллионера, она мне, бедняку, была не ровня, не пара, и я никогда не решился бы сказать ей о моей любви; а теперь судьба уравняла нас. Я могу смело и любить, и говорить о своем чувстве…
– Но все-таки миллионов-то нет.
– И не нужно! Зачем они? Мало ли людей живут и любят друг друга даже с меньшими надеждами на будущее, чем у меня?… Мне моя скрипка даст все, а богатства мне не нужно…
„Было бы сердце согрето жаром взаимной любви“, – нервно засмеялся Кобылкин.
Он начинал чувствовать себя совсем нехорошо. Все его мысли как-то странно разбились, ни одной главной, наводящей на раздумье, не было. Кудринского старик теперь слушал рассеянно и тоскливо ждал, когда уйдет от него этот – теперь совершенно бесполезный для него – человек, только отнимавший у него время.
Думы старика и мечты его гостя были прерваны появлением Пискаря.
Агент подошел и что-то шепнул на ухо своему начальнику. В одно мгновение Кобылкин очутился на ногах.
– Да? Тот самый? – взволнованно спрашивал он, – привели, нашли?
Пискарь ответил утвердительно.
Глава 21
Мастеровой
Вялость, овладевшая было Кобылкиным, сразу покинула его. Очевидно, известие, принесенное Пискарем, представлялось очень важным. Старик вдруг весь ожил.
– Алексей Николаевич, – заговорил он, – добрейший мой! Простите меня… Нежданное служебное дело.
– Вижу, вижу! – ответил тот. – Вероятно, что-либо важное?
– Нет… Просто интересное, да такое… как вам сказать? – на очереди…
– Не смею тогда задерживать… Вот, видно работника по призванию… Как вы оживились…
– Да уж что тут поделаешь, так нужно! – ответил совсем невпопад Кобылкин.
Он заметно торопился и проводил Кудринского только до дверей своего кабинета.
– Ну, пойдем скорее! – говорил он Пискарю. – Каков?
– Ничего себе…
– За что взяли?
– Услыхали, что про Кондратьева рассказывал…
– Противился?
– Нет, спокоен был.
– Подозрителен?
– Не могу сказать, Мефодий Кириллович! Человек, будто совсем, как человек.
– А Ракита? Звонил туда?
– Звонил… нет его, не возвращался… Куда только парень деться мог?
Кобылкин уже на ходу озабоченно покачал головой.
Отдельным коридором, соединявшим его кабинет в квартире с другим, Мефодий Кириллович и Пискарь перешли в этот последний. Тут их уже ожидал второй любимец Кобылкина – Савчук.
– Привести скорее! – приказал Кобылкин, усаживаясь за стол.
Минуты две спустя, в кабинет был введен под конвоем тот самый мастеровой, который накануне пьянствовал с несчастным Кондратьевым. Мефодий Кириллович устремил на него пристальный и испытующий взор. Тот выдержал его, не сморгнув. Ничего особенного в этом человеке не было. Одет он был в обычную блузу рабочего, был порядочно грязен, а лицо носило заметные признаки недавнего пьянства.
– За что же меня взяли? – заговорил вдруг он. – Кажись, веду себя скромно, ни в каких таких делах не замечен. Ежели пью, так на свои…
– А ты кто сам-то такой будешь?
– Я?
Мастеровой словно удивился такому вопросу.
– Ну да, кто же еще? Ведь тебя я спрашиваю, а не другого кого.
Мефодий Кириллович в ожидании ответа так и впился глазами в допрашиваемого.
– Да я – московский мещанин Николай Никитин, вот кто я, – услыхал он ответ.
– Паспорт в порядке?
– Ну, еще бы не в порядке быть! Разве я здешнего обыкновения не знаю?!
– С собой он? Покажи тогда…
– А зачем? Тоже потерять могу, когда в загуле. На квартире паспорт.
– Где работаешь?
– Теперь-то без работы… А то у Вестингауза был… Меня тамошний инспектор, Андрей Андреевич, превосходно знает. А живу я на Боровой улице. Как работал, так к заводу ближе.
– Проверить! – приказал Кобылкин.
Он опять устремил свой взор на Никитина. Тот был совершенно спокоен и во все глаза глядел на Мефодия Кирилловича.
– Так за что же меня забрали-то? – первым спросил он. – Я тоже законы знаю. Нешто можно так людей забирать без всякой вины?
– Погоди!… Что ты делал сегодня?
Никитин вдруг, видимо, сконфузился и, весь потупившись, совсем тихо произнес:
– Шапку да сапожонки пропивал… Гулял на них, значит.
– А ночью?
– Что ж ночью? Ночью, известно что – спал. А вот из-за вчерашнего у меня и сегодняшнее вышло, – вдруг изменил стыдливый тон на веселый Никитин. – Вчера-то я знакомца повстречал, чтоб ему пусто было.
– Кого?
На этот вопрос Никитин ответил совершенно спокойно, без малейшего признака смущения:
– А тут один… На машине служит сцепщиком; его, значит, встретил…
– Как зовут этого твоего знакомого?
– Кондратьев, Лешка. Ну, уж и утроба! Читали, поди, про него? Змею-то еще он увидел…
– А, вот кто такой! Что же вы с ним делали?
– Да известно что, пили… утроба он, говорю. Очень уж он интересно про змею рассказывает. Черная, говорит, такая, головка маленькая и шипит… Ну, я его угостил по-приятельски.
– А потом?
Мефодий Кириллович с замиранием сердца ждал ответа.
– Да потом его черед пришел угощать, – услыхал он, – у меня-то финансы все вышли; он, Лешка-то, говорит: „Посиди малость, я к бабе домой сбегаю, схлопочу!“ Убег, так я его и не дождался, только даром на него свою собственность стравил…
– Ты хорошо знал Алексея Кондратьева?
– Не то чтоб очень хорошо, а так, встречались… Меня на машину с завода посылали, когда поправка была, ну и познакомились…
– Так ты, Николай Никитин, говоришь, что ушел, не дождавшись его…
– Вот, вот! Сидел я, сидел… Холодно да сыро, а пальтишки-то у меня нет. Ну, думаю, не пустила баба Алеху, так и ждать нечего. Посидел еще малость и ушел.
– Был кто-нибудь еще с вами? Говори правду, не скрывай ничего.
– Ни живой души, только он да я; так и угощались моим добром оба-два.
– За что тебя взяли?
– Да вот я об этом который раз уже спрашиваю у вас. Сижу я в чайной тихо, мирно, благородно, никого не трогаю, рассказываю, что Лешка мне вчера про змею болтал, да сержусь на него за угощение мое, тут меня цап-царап и сюда. Нешто так возможно?
Мефодий Кириллович положительно не знал, что ему и думать. Тон Никитина был правдив, говорил он совершенно спокойно, без всякого волнения, так что трудно было заподозрить его в неискренности.
Вошедший агент подал справки о Никитине. Все, что говорил он о себе, оказалось верным.
– А знаешь ли ты, – вдруг спросил, отложив в сторону бумаги, Кобылкин, – знаешь ли ты, Николай Никитин, что Алексей Кондратьев найден сегодня утром мертвым?
– Лешка-то? Да что вы, господин… Когда же это он? Ведь, говорю, вчера я с ним…
Удивление так ясно слышалось в тоне голоса Никитина, что Кобылкин невольно для самого себя подумал:
„Нет, и этот тут ни при чем!“
– Да как же это так? – продолжал удивляться Никитин. – С чего это он? Жив и здоров был!… Ах, Лешка ты, Лешка!… Вот штуку-то выкинул…
Никитин истово перекрестился.
– Царство небесное!
– Мы думали, что ты, которого последним видели с Кондратьевым, расскажешь нам что-нибудь о нем.
– Да что же? – как будто испугался мастеровой, и этот вполне естественный в его положении испуг еще более подтвердил его искренность. – Я и то все рассказал… При чем же я-то, коли он помер?
– Тебя никто и не винит. Мы только спрашиваем тебя.
– Жаль знакомца, жаль, – качая головой, произнес Никитин, – а только я тут ни при чем. Пили мы, действительно, вместе, а чтобы умирать – ни-ни…
При этих последних словах Кобылкин вдруг насторожился: в них ему послышалась деланность.
– А жену Кондратьева ты знал? – неожиданно спросил он после некоторой паузы.
– Видать – раз видал… злющая баба! Все равно что ведьма киевская…
– Она тоже найдена сегодня утром мертвою.
– И она? – даже присел от изумления Никитин. – Оба преставились! Ловко! Ну и дела в нашей деревне!
– Ты об этом не знал?
– Откуда же мне и знать-то? Говорю, вчера с покойником разошелся. Баба-то чахлая была.
Никитин смолк. Кобылкин зорко наблюдал.
– Ваше благородие, – заговорил вдруг Никитин, переминаясь с ноги на ногу, – будьте милостивы, сообщите – любопытство меня берет – как это они умерли? Своею смертью или по-иному как?
„Нет, он положительно ни при чем! – думал, глядя на него, Мефодий Кириллович. – Так притворяться, да еще простолюдину, невозможно… Выдал бы себя непременно, если бы знал что-нибудь!“
– Так как же, ваше благородие, – повторил свой вопрос Никитин, – насчет смерти?
– А это мы узнаем все, – отвечал он. – Ну, Никитин, я тебя держать больше не буду, можешь уходить. Вызовет следователь – ты должен будешь явиться и дать свои показания… Может быть, еще что-нибудь сейчас припомнишь?
Парень помолчал и ответил:
– Кажись, все сказал… Что после вспомню – не утаю… Чего мне?
– Ну, то-то! Побеспокоили мы тебя, возьми на ужин.
Мефодий Кириллович протянул Никитину несколько мелких серебряных монет. Тот сперва недоуменно поглядел на него, потом лицо его вдруг расплылось.
– Покорнейше благодарим, ваше благородие, – низко поклонился он, – уж я выпью за ваше здоровье, да и знакомца помяну…
„Опять какая-то деланность слышится!“ – насторожился Кобылкин, но ничего не сказал Никитину, а только, кивнув на него головою, распорядился:
– Проводить!
– Прощенья просим, ваше благородие! – кланялся уже в дверях Никитин, сопровождаемый неотступно Пискарем.
Только что Пискарь и мастеровой скрылись, Кобылкин крикнул Савчуку:
– Иди, скорее иди! Надзирай за этим мастером… Глаз, смотри, не спускай… Потом придешь и скажешь мне.
Савчук скрылся. – Оставшись один, Мефодий Кириллович погрузился в думы.
Рушились одна за другую все комбинации, которые уже слагались в его уме. Мрак вокруг всех этих событий все более и более сгущался. Надежда, что тайна хотя немного осветится, явившаяся было, когда Пискарь сообщил, что найден и приведен мастеровой, виденный накануне с несчастным Кондратьевым, теперь, после этого допроса, в котором все было так естественно, исчезла совсем. Разве мог Никитин играть роль?
Да нет, никогда! Невозможно было думать, чтобы у простолюдина, да еще пропитанного спиртными напитками, могли быть такая громадная выдержка, уменье владеть собою, такая сила воли…
„А все-таки дважды голос-то этого молодца звучал как-то не так, – вспомнил Кобылкин. – Ну, да я сегодня же узнаю, как он поведет себя… Быть может, чем-нибудь себя и выдаст“.
Глава 22
Накануне поражения
Ложась спать, Кобылкин приказал разбудить себя немедленно, как только будет получено какое бы то ни было известие о Раките; однако он успел забыться сном, а о Пантелее Ивановиче ничего не было слышно. Под утро он почувствовал, что его будят.
– Мефодий Кириллович, – услышал Кобылкин голос Савчука, – вставайте скорее!
Сон как рукой сняло.
– Что такое? – вскочил он с постели. – Что случилось? Нашелся? Где он? Что с ним?
– В больнице, без памяти…
У Кобылкина даже руки опустились, когда он услыхал эти слова.
– Ну, так и есть! – растерянно бормотал он. – Четвертый уже…