Обращение к Блоку было естественно: по
клоняясь его поэзии, Лариса в душе надеялась на некое чудо превращения в великую поэтессу. Это была ее тайная и давняя мечта. Мешала Ахматова — она царила безраздельно. Вряд ли разум, скорее чувство вело Ларису на встречи с Блоком, не давшие ей ничего, кроме сознания своей поэтической невеликости.
Но разве этого мало для умной женщины?
Еще до революции были у Ларисы Рейснер лирические отношения с литературным соперником Александра Блока — Николаем Гумилевым. Литературовед и критик И.Крамов, исследователь творчества Рейснер, написавший о ней в 60-х годах роман «Утренний ветер», привел в романе строки из письма Гумилева к ней: «У Вас красивые, ясные, честные глаза, но Вы слепая; прекрасные, юные, резвые ноги, но нет крыльев; сильный и изящный ум, но с каким-то странным прорывом посередине. Вы — принцесса, превращенная в статую».
В сущности, этими словами Гумилев дал точнейшую характеристику поэтической индивидуальности Ларисы Рейснер.
Достаточно жестко. Он как бы отказывал ей в силе поэтического чувства.
Прав, конечно, однако как человек Лариса была сильным средоточием чувств. Ее поэтическая беда состояла в том, что поэзия для нее, при всем желании состояться как поэту, была, повторяю, одним из красивых нарядов, в которые можно облачиться, но не сутью и смыслом жизни.
Гумилев, желая смягчить удар, писал дальше в этом письме: «Но ничего! Я знаю, что на Мадагаскаре все изменится. И я уже чувствую, как в какой-нибудь теплый вечер гудящих жуков и загорающихся звезд, где-нибудь у источника, в чаще красных и палисандровых деревьев, Вы мне расскажете такие чудесные вещи, о которых я только смутно догадывался в мои лучшие минуты. До свидания, Лери, я буду писать вам».
Говорили — Ахматова, в то время жена Гумилева, даже ревновала. Сцены закатывала. Могу этому поверить, зная пристрастие молодой Ахматовой ко всякого рода выяснениям отношений.
Однако Лариса Рейснер отлично понимала, какой Ахматова поэт. 24 ноября 1921 года, находясь с Раскольниковым в Афганистане, заслоненная чужими горами ото всего, что происходит в России, и не зная еще о казни Гумилева, состоявшейся в августе 1921 года, она пишет Ахматовой: «Дорогая и глубокоуважаемая Анна Андреевна! Газеты, проехав девять тысяч верст, привезли нам известие о смерти Блока. И почему-то только Вам хочется выразить, как это горько и нелепо. Только Вам — точно рядом с Вами упала колонна, что ли, такая же тонкая, белая и лепная, как Вы. Теперь, когда его уже нет, Вашего равного, единственного, духовного брата, еще виднее, что Вы есть, что Вы дышите, мучаетесь, ходите, такая прекрасная, через двор с ямами. (О, эти дворы с ямами! Большевики ли их вырыли? Всегда ли были они? О, эти дворы — когда же мы разровняем их ямы? — Л.В.)
Выдаете какие-то книги. (Ахматова в то время служит в библиотеке. — Л.В.) Книги, гораздо хуже Ваших собственных.
Милый Вы, нежнейший поэт, пишете ли Вы стихи? Нет ничего выше этого дела. За одну Вашу строчку людям отпустится целый злой, пропащий год.
При этом письме посылаю посылку, очень маленькую, «немного хлеба, немного меда».
Любопытный вопрос: почему Лариса Михайловна, столь могущественная особа в коридорах новой власти, не спасла Николая Гумилева от расстрела? Разрешается он просто — Лариса в то время была в Афганистане. Позднее она с уверенностью говорила всем, что, будь она в Москве в те дни, смогла бы остановить казнь.
Надежда Мандельштам вспоминает, как, находясь с мужем в гостях у Ларисы Михайловны, услышала из уст хозяйки легенду о телеграмме, которую якобы мать отсутствовавшей в Москве Ларисы уговорила Ленина послать в ЧК.
Легенда о телеграмме жила долгие годы. В семьдесят девятом году, будучи главным редактором альманаха «День поэзии», я пыталась опубликовать в альманахе стихи Гумилева, обратившись за поддержкой к разным литературным и партийным чиновникам. Это отдельный и длинный рассказ, ему не тут место. Скажу лишь — о телеграмме мне говорили разные люди, уверяя, что она находится в «Деле» Гумилева и запоздала, ибо приговор слишком быстро вынесли и привели в исполнение.
Однако Надежда Мандельштам вспоминает другое: как в отсутствие Ларисы бывала в доме ее матери, и та «сокрушалась, говоря, что не придала значения аресту Гумилева и не попробовала обратиться к Ленину — может быть, что бы вышло».
Теперь все знают, что телеграммы не было, ни ленинской, ни горьковской, ни рейснеровской — ничьей.
«Но какую телеграмму и куда? Погиб он, и не нужна ему никакая телеграмма», — вспоминается мне горько-насмешливый Булгаков.
Глубоко затаившая разочарование от несбывшейся мечты стать крупной поэтессой, Лариса Рейснер много и успешно работала в журналистике. Выпускала в свет книги очерков.
В манере ее письма сначала было много от поэтического языка: сравнения, метафоры, нарочитая красота, которую принято называть красивостью. Она писала природу, видя ее глазами поэта: «Зеленые леса открылись посередине, как книга. И чтобы она не захлопнулась, между двух листов положена синяя закладка, ясная, веселая уральская речка Косьма».
Однако где-то с 1923 года Лариса Михайловна решительно изменила стиль, как писательница совершенно «переоделась». Знакомые с ее творчеством люди отмечали зрелость, строгость, освобождение от излишних красивостей. Многие знали, что за литературной трансформацией стиля журналистки Ларисы Рейснер стоит неординарная фигура мужчины.
Карл Радек-Собельсон — один из семи членов Политбюро ЦК большевиков, действовавших после кончины Ленина. Плодовитый публицист. Остроумный и циничный. Сочинитель многочисленных сомнительных с точки зрения большевистской благонадежности анекдотов. Далеко не романтической внешности. Блуждали в журналистских кругах две строчки перефразированного Пушкина:
Лариса Карла чуть живого
В котомку за седло кладет.
Их порой называли карикатурой на Пушкина и Наталью Николаевну.
Чем Радек победил Ларису?
Он стал заинтересованным и терпеливым советчиком в литературных поисках и находках Ларисы последних лет ее жизни. Это оказалось необходимо ей для нового самоутверждения.
Быть в тени Лариса не умела. Любя поэтический мир, не став в нем первой, она медленно отходила от поэзии к прозе, от прозы — к очерку. Вместе с Радеком ездила в Гамбург, писала о баррикадах. Внезапно заболела…
Поэт Варлам Шаламов смолоду, не
приближаясь, обожал ее. Он оставил воспоминания о похоронах Ларисы: «Молодая женщина, надежда литературы, красавица, героиня Гражданской войны, тридцати лет от роду умерла от брюшного тифа. Бред какой-то. Никто не верил. Но Рейснер умерла. Я видел ее несколько раз в редакциях журналов, на улицах, на литературных диспутах она не бывала… Гроб стоял в Доме печати на Никитском бульваре. Двор был весь забит народом — военными, дипломатами, писателями. Вынесли гроб, и в последний раз мелькнули каштановые волосы, кольцами уложенные вокруг головы.
За гробом вели под руки Карла Радека…«
Последняя фраза Шаламова ошеломила меня.
Я вдруг увидела, как тот же Карл Радек спустя одиннадцать лет так же беспомощно и жалко, так же публично будет переживать результат своего многолетнего падения: поддержка Троцкого, измена Троцкому, панегирики Сталину, страх перед возможной тюрьмой, ложные показания на многих и многих соратников, лишь бы спастись. Бедный человек!
Хорошо, что Лариса ушла, не зная, как обоих ее ближайших друзей — и Радека, и Раскольникова — давила машина, на которую работали они вместе с Ларисой со всей страстью неугомонных натур.
Можно представить, где оказалась бы Лариса Михайловна, доживи она до 1937 года, хотя бы за связь с этими двумя «врагами народа». Впрочем, одиннадцать лет, отделявшие Ларисину смерть от года сталинской инквизиции, могли по-разному развернуть жизнь. Непредсказуемость Ларисы Рейснер предполагала самые неожиданные повороты судьбы.
Как бы то ни было, она хотела создать
тип женщины русской революции по аналогии с женщинами французской революции, и она создала его не пером своим, а своей жизнью. Для этого старалась быть и казаться. И не зря, и недаром была воплощена в прозаическом, драматургическом и поэтическом слове самыми разными творцами искусств.
Лариса, вот когда посожалею,
Что я не смерть и ноль в сравненье с нею.
Я б разузнал, чем держится без клею
Живая повесть на обрывках дней, —
писал Пастернак в стихотворении «Памяти Ларисы Рейснер», невероятной своей интуицией чувствуя, что с ее уходом потеряна возможность разгадки некой женской тайны, без которой трудно жить в жестоком мире мужского господства.
Спустя годы, видимо, много думавший о Ларисе, Борис Пастернак дал героине романа «Доктор Живаго» ее имя. Он написал Варламу Шаламову: «Имя главной героини я дал в память о Ларисе Михайловне».
Вот так: хотела быть в литературе творцом, а стала музой.
Они непохожи, Лариса Рейснер и Лара из «Живаго», но Пастернак вряд ли думал о сходстве. Он запечатлевал свое время, и для него это имя звучало сигналом надежды, веры, любви.
Такое было время…
След Ларисы в раскаленном небе революции, похожий на восклицательный знак, был утверждением женской силы.
Над чем?
Она ведь была всего лишь талантливым подспорьем в мужском деле разрушения, оттого, быть может, и рядилась в чужие одежды, что не имела своей.
Из другого времени, с нашего холма, знак ее восклицания видится знаком вопроса.
Но о чем спрашивает она?
Аллилуйя Аллилуевой
Сталин (Джугашвили) Иосиф Виссарионович (1879—1953), советский государственный и партийный деятель. Герой Социалистического Труда (1939), Герой Советского Союза (1945), Маршал Советского Союза (1943), Генералиссимус Советского Союза (1945). Член партии с 1898 г. Участник Октябрьской революции 1917 г. С 1922 г. — Генеральный секретарь ЦК ВКП(б), позднее КПСС. В годы войны — Верховный главнокомандующий. В 1941—1953 гг. — Председатель Совета Министров СССР. Депутат Верховного Совета СССР с 1937 г.
К октябрю 1917 года главные силы большевиков собрались в Петрограде. И рядом с каждым вождем была подруга. Не всегда венчанная. Не зарегистрированная. Однако верная союзница. Жена.
Рядом с Лениным — Надежда.
Рядом с Троцким — Наталья.
Рядом с Каменевым — Ольга.
Рядом с Ворошиловым — Екатерина.
Рядом со Свердловым — Клавдия.
Рядом с Буденным — Надежда.
Рядом с Калининым — Екатерина.
Рядом с Дзержинским — Софья. И так далее.
Сталин — один как перст. По ссылкам, по северам и сибирям. Всухомятку. Без женской ласки, без домашнего тепла, без присмотра. Много лет.
Далеко позади воспоминание о Екатерине Сванидзе, первой жене, деревенской женщине, но с присущим большинству грузинок природным аристократизмом черт лица, фигуры, поведения.
Грузинская жена — всегда символ верности, терпения, скромности, послушания: служить мужу, растить детей, знать свое место. Древняя традиция.
Екатерина Сванидзе жила по традиции: ждала мужа, ублажала его. Получала в ответ то, на что может рассчитывать женщина, не претендующая быть счастливой: частое одиночество, тревоги и скромные плотские радости для продления рода.
Она верила в Бога. Можно предположить, что Сталина не раздражала богобоязненность и набожность Екатерины: он сам лишь недавно расстался с духовной семинарией, о чем не сожалел, но и не был враждебен к церкви, как Ленин и многие большевики. Через всю его жизнь прошла иногда хорошо, иногда плохо скрываемая терпимость к религии. Так, в первые годы после революции, когда в стране появилась возможность для церковного издания «Христианина», Сталин был среди тех, кто смотрел на этот факт благосклонно. Тогда победила другая точка зрения, которой придерживалась борющаяся с религией Надежда Константиновна.
Позднее говорили, что в самые тяжелые минуты Отечественной войны он даже молился, а одной из первых его послевоенных бумаг был приказ о возвращении церкви ряда ценностей, включая мощи некоторых святых.
Дочь Сталина вспоминает, что ее отец более всех на свете любил свою мать и с умилением рассказывал, как мать сокрушалась: «Жаль, что ты так и не стал священником».
Первую жену нашла Иосифу его мать. Но это лишь предположение. Одно из многих.
Образ Екатерины Сванидзе двоится, троится, четверится: то ли тихая, домашняя женщина, то ли искусная портниха, обшивавшая саму супругу тифлисского генерал-губернатора Свечина, то ли отличная прачка и гладильщица, то ли разносчица ленинской «Искры» — помощница мужа. За последнюю деятельность вроде и тюрьмы удостоилась. А может, хозяйка, портниха, прачка, революционерка вместе?
В воспоминаниях Иосифа Иремашвили, друга детства Иосифа Джугашвили, есть строки о первой сталинской жене: «Она глядела на мужа как на полубога».
Родом Екатерина Сванидзе была из селения Диди-Лило, близ Тифлиса. Думаю, если сегодня кому захотелось бы пройти по домам Гори и Диди-Лило, много интересных сведений можно было бы собрать о семье Сталина и его молодости. Такого, о чем никто не знает. Грузины долго хранят в памяти черты умерших людей. Быть может, как никакой другой народ на свете.
Екатерина Сванидзе умерла от тяжелой болезни в 1909 году. Остался малолетний сын — Яков.
Именно в Грузии, и даже далеко от Гори и Диди-Лило, в маленькой деревеньке Анаклия, на берегу моря, в старой хижине, много лет назад я впервые услышала легенду о том, что Сталин не был сыном своего отца, а родился от местного князя, у которого мать Сталина служила горничной.
Есть и другая легенда — о знаменитом русском путешественнике Пржевальском, который в конце семидесятых годов XIX века живал в Гори, и мать Сталина убирала в его комнатах. Каждому, кто попадет в стольный город Санкт-Петербург — Петроград — Ленинград, советую зайти в скверик возле Адмиралтейства взглянуть на бюст Пржевальского. Я «нашла» его случайно и окаменела — Сталин!!! В шестидесятых довольно странно было увидеть в нашей стране, да еще в Ленинграде, скульптурное изображение свергнутого со всех пьедесталов грозного вождя. Приближение никаких опровержений не дало: это был Сталин. Обошла со всех сторон — он! Новые властители забыли убрать вождя из скверика? Невозможно — номенклатура и конъюнктура зорко следили за «наглядной агитацией», к которой принадлежали и памятники. Я наклонилась к золотым буквам на темном граните постамента и прочла: «Пржевальский». Да, удивительно сходство русского дворянина с сыном грузинского сапожника.
Однажды, оказавшись в обществе человека, боготворившего Сталина, я рассказала ему о бюсте Пржевальского и о легенде, связанной с рождением его идола.
Меня долго разоблачали. Он говорил, что «нельзя в подобных гнусностях подозревать чистую, честную, простую и благородную женщину — сталинскую мать».
Вот где сошлись, не понимая друг друга, мужской и женский взгляды: никогда не могла бы я почитать нечестной, нечистой женщину, у которой закружилась голова перед статным, красивым и знаменитым Пржевальским. Известно, что супруг сталинской матери был человеком суровым, жестоким. Пьяницей. Известно также, что он частенько бивал жену и сына. Да если бы даже и был он, горийский сапожник, ангелом во плоти, неужели женщина, жившая рядом с ним, неспособна чувствовать самостоятельно?
Мужская властвующая психология диктует женскому миру свои законы, в том числе и через религиозные послушания. В ответ, не имея права возразить и самовыразиться, женщина использует свои природные привилегии на тайну: обнимет кого пожелает и родит от кого пожелает — так что «комар носа не подточит».
Сталин — сын своего отца.
Сталин — сын местного князя.
Сталин — сын Пржевальского.
Есть и четвертое предположение с претензией на достоверность, встречающееся в разных исследованиях. Так Антонов-Овсеенко в книге «Сталин без маски» пишет: «Отцом Сталина был Яков Егнаташвили, купец 2-й гильдии. Он жил в Гори и нанял прачкой юную Екатерину Геладзе из села Гамбареули. Чтобы покрыть грех, Егнаташвили выдал Кэто замуж за холодного сапожника Виссариона Джугашвили из села Диди-Лило», оттуда же, откуда потом появилась в жизни Сталина и Екатерина Сванидзе, первая жена Сталина. Интересное совпадение. Или не совпадение, а закономерность: с Диди-Лило у семьи были, видимо, крепкие связи, но этот факт скорее работает на легенду о происхождении Сталина от его собственного отца — в грузинских селах семейная честь была на высоте. Не берусь ничего утверждать: лишь мать Сталина могла знать правду. А ее не спросишь.