Странной и чудовищной назвал Ленин эту позицию Александры Михайловны, примкнувшей к левым коммунистам. Он вообще не считал чудовищным желание женщины продолжать какую бы то ни было войну, но он стремился сохранить молодую Советскую республику, дать ей возможность вздохнуть и начать мирную жизнь под большевистскими звездами. Непоследовательной Коллонтай опять пришлось сдаться Ленину, который по жизни всегда оказывался прав, побеждая…
Павел Дыбенко в те дни вторил возлюбленной: «Я отстаиваю принцип ведения партизанской войны».
В обоюдном желании двух возлюбленных воевать до смерти Александре Михайловне явно принадлежала руководящая роль. Она скомандовала Дыбенко по прямому телефонному проводу, когда почувствовала свое и его поражение:«Отвечаю тебе на вопрос о выходе из Совета Народных Комиссаров… заявление сейчас не подавай… пока не побываешь в Гельсингфорсе и не наладишь здесь свои дела. Мое впечатление, что твое присутствие многое сгладило бы и наладило бы…»
— Как вы решились на отношения с Дыбенко, — бестактно спросил Александру Михайловну западный журналист, — ведь он был на семнадцать лет моложе вас?
— Мы молоды, пока нас любят! — не задумываясь ответила она.
А я задумалась над тем, что такие вопросы почему-то никогда не задают мужчинам, решившимся на отношения с женщинами моложе их на семнадцать, двадцать и больше лет.
Она была почти ровесницей его матери, но мать Дыбенко, сработанная в тяжком крестьянском труде, выглядела и ее матерью, приняв их союз, как счастье для сына, которого многому научит эта вечная женщина со странной фамилией, мелодичным голосом и железной волей: настоящая барыня среди народа. Чудно.
«Наши отношения с Павлом, — вспоминала Коллонтай, — всегда были радостью через край. Наши расставания полны были мук, эмоций, разрывающих сердце. Вот эта сила чувств, умение пережить полно, горячо, сильно, мощно влекли к Павлу. Романтизм его нравился мне».
Летом 1918 года в Севастополе Дыбенко попал в плен к немцам. Советское правительство предложило обменять его на группу пленных немецких офицеров. Переговоры затягивались. Коллонтай не находила себе места, казалось, ее собственная жизнь уйдет вместе с жизнью Павла. Он явился неожиданно — она онемела от счастья.
— На этой площади меня должны были повесить, — говорил он ей через год в освобожденном от немцев Севастополе, — собрался народ, смотреть, как будут вешать большевика. Я стоял и думал о тебе: неужели никогда не увидимся? Когда объявили, что казнь отменяется, Дыбенко обменивается на немецких офицеров, первая мысль была: увижу тебя. И потом, когда вели на обмен, только о тебе и думал.
Союз Коллонтай и Дыбенко называл
и семьей, все время находившейся в разлуке. Вряд ли это справедливо. Семья начинается там, где появляется ребенок — а здесь рассчитывать на ребенка ей не приходилось. Общий быт тоже не ладился. После войны он был занят учебой в Академии РКК, она — работой в женотделе и лекциями в Университете имени Свердлова.
Мудрая, многоопытная, не заметила перемены в любимом, но добрые люди донесли: «У него есть другая. Молодая…»
«Этого не может быть! — писала она в дневнике, сначала не желая верить слухам. — Нет, нет, еще не старуха. И все-таки от своих лет никогда не уйдешь, не убежишь… Почему же я родилась раньше его на семнадцать лет?»
Да и только ли в разнице возрастов было дело? Дыбенко уводила к другой женщине не только ее молодость, но и близкий ему интеллект, общий интерес в желании семьи, ребенка, домашнего быта, которых у него никогда не было, и еще — как это ни смешно — теория свободной любви, проповедуемая его великовозрастной возлюбленной: «Если она сама так считает, что можно любить кого хочешь, без буржуазной верности, значит, и мне можно?»
Оказалось — нельзя. Оказалось, теория — одно, жизнь — другое.
«Вправе ли я требовать от него верности? — вопрошает в своем дневнике Коллонтай. — Всю жизнь я утверждала свободную любовь, свободную от условностей, от ревности, от унижений. И вот пришло время, когда меня охватывает со всех сторон то же самое чувство. Ведь против этого я всегда восставала. А сейчас сама неспособна, не в состоянии справиться с ним».
Коллонтай оказалась в капкане, поставленном ею самой для других.
Она боролась с собой. Жрица свободной любви старалась подняться над ревностью и страданиями. Отказывалась встречаться, выясняла отношения в письмах: «Ведь я же вижу, знаю, что не умею, не могу дать тебе полного счастья. Тебе со мной, с одной стороны, хорошо, близко, а с другой стороны, неудобно, а подчас и тяжело. Я не та жена, какая тебе нужна. Я все-таки больше человек, чем женщина… Ты заброшен, и у тебя нет „дома“, нет „хозяйки“, нет и просто близкого человека, который всегда был бы при тебе. Я на это не гожусь, как сам понимаешь».
Легко любить друг друга на фоне революционных битв, предполагавших отсутствие всякого быта, а на фоне мирной жизни Коллонтай самой нужен был уход, дом, подобие «хозяйки». «Любовная лодка разбилась о быт?» Не так все просто. У Коллонтай были все возможности наладить общий с Дыбенко быт, используя свои и его — двойные кремлевские привилегии, домработниц и секретарей-помощников, но она была новым типом женщины, оторванной от семейного очага и домашнего быта, полагавшей, что на государственном уровне, помогая мужчинам, она работает не хуже и не меньше их, а значит, у нее нет женских обязанностей в доме, — вопрос стоял не конкретно, а вообще — принципиально, идейно, нежизненно.
Коллонтай и Дыбенко долго не могли разорвать отношения.
«Я проводила отпуск у моего мужа в Одессе (он командовал корпусом). Жили мы на Большой Фонтанке в нарядной вилле какого-то бежавшего с белыми богача. Ночь, томительно жаркая ночь. Удушливо-сладко пахнут розы нашего сада. Лучи луны золотом играют в темных волнах Черного моря и алмазами рассыпаются в брызгах морской пены. (Коллонтай, как известно, была еще и писательницей и не могла отказать себе в удовольствии поддаться описаниям красот, рассказывая о драматическом моменте. — Л.В.) Мучительно-повторное объяснение между мной и мужем происходило в саду. Мое последнее и решительное слово сказано: «В среду я уезжаю в Москву». Ухожу от мужа навсегда.
Он быстро повернулся ко мне спиной и молча зашагал на дачу. Четко прозвучал выстрел в ночной тишине удушливой ночи. Я интуитивно поняла, что означает этот звук, и, охваченная ужасом, кинулась к дому… На террасе лежал он, мой муж, с револьвером в руке«.
Это было летом 1922 года. Тогда часто стрелялись. Многие наповал. Дыбенко, умевший метко стрелять, промахнулся. Коллонтай уехала.
Что-то тут не так — есть недосказанность.
Драма Коллонтай и Дыбенко разворачивалась на глазах всего Кремля и на фоне общественных событий. С 1921 года имя Александры Коллонтай звучало рядом с именем Шляпникова (по слухам, ее связывали со Шляпниковым интимные отношения. — Л.В.), лидера «рабочей оппозиции», которая требовала передачи профсоюзам управления народным хозяйством, то есть подчинения государства профсоюзам.
Коллонтай написала брошюру «Рабочая оппозиция», выступала и на X съезде партии, и на III конгрессе Коминтерна, вызывая возмущение Ленина.
— Вы знали о кронштадтских событиях и поднимавшейся мелкобуржуазной контрреволюции. И в этот момент вы приходите с названием «рабочей оппозиции»! Вы не понимаете, что на себя берете и как нарушаете единство! Во имя чего? Мы вас допросим, сделаем вам тут экзамен, — горячился Владимир Ильич.
«Выступления закончились. Я иду через зал к выходу. Никто меня не замечает. Я знала, что это будет. Но это больно. Очень больно… На душе у меня темно и тяжко. Ничего нет страшней, чем разлад с партией. И зачем я выступила?»
Она написала заявление об освобождении ее от руководства женотделом ЦК и бессрочном отпуске для литературной работы. Это был разрыв с Лениным. Потом было лето 1922 года. Томительное время в Одессе, где она лишний раз убедилась, что роль домашней женщины, жены Павла Дыбенко — не по ней. Она рвалась в Москву, но кто там мог бы снова вывести ее на вершины Кремля? Обращаться к Ленину — не хотелось. Да и нюхом чуяла она — не он, не он вскоре будет первым. А кто? Тот, кому следовало написать письмо и попросить вернуть ее в привычную жизнь.
Она написала Генеральному секретарю ЦК РКП(б) Сталину, признавая ошибки, прося отправить ее на Дальний Восток или за границу, полагая, если ее простят, то она получит место за границей, где может быть всего полезнее с ее образованием. Дыбенко ничего не знал о ее письме.
Сталин быстро ответил телеграммой: «Мы вас назначаем на ответственный пост за границу. Немедленно возвращайтесь в Москву». Она поставила мужа перед фактом своего отъезда. Вышла ссора, окончившаяся выстрелом. Но ничто не могло остановить Александру Михайловну.
Она покинула раненого Дыбенко. Встреча со Сталиным, который, несмотря на занятость, моментально принял ее, высветила возможности: она назначается советником к послу в Канаде Войкову.
Это вначале вызвало сопротивление в Наркомате иностранных дел, где боялись отказа в агремане. Так и случилось. Власти цивилизованных Британии и Канады не переварили «сего витамина».
Коллонтай опять к Сталину.
— Что же мы с вами будем делать? — размышлял он. — Не хотят вас. Есть ли страна, где бы вы меньше нашумели?
Коллонтай подсказала ему Норвегию.
— Попытаемся, — сказал он.
Вышло!
Что ни писали бы люди, включая меня, о Сталине, факт есть факт — с его подачи совершилось невероятное: миру явилась первая в истории человечества женщина-дипломат. В подчеркнуто мужской роли. С мужским предназначением. В мужском эшелоне власти.
Опытная, образованная — она знала пять иностранных языков — Коллонтай стала советником в Представительстве РСФСР в Норвегии.
На пути к новому месту службы она записала в дневнике: «Переживания эти (имеются в виду трудности с ее дипломатическим устройством. — Л.В.) светлые и радостные, в них растворился и исчез мрак и скорбь всего личного, пережитого за этот год и завершившегося выстрелом в Одессе». Работа за границей — такова была цена разрыва Коллонтай с Дыбенко.
Отныне Александра Михайловна — человек Сталина.
Когда Дыбенко, переживая разрыв, написал ей в Норвегию о том, что хочет приехать, она опять обратилась с письмом к Иосифу Виссарионовичу, прося разрешения на этот приезд. Получила его, преодолев сопротивление местных властей, не знавших, как поступать по протоколу с мужем женщины-дипломата, куда его сажать, с кем знакомить.
Дыбенко пробыл у Коллонтай три недели. Этот мужлан явно не смотрелся на фоне вылощенных дипломатов, окружавших ее. Проводила с сухими глазами. И отправила депешу Сталину: «Прошу больше не смешивать имен Коллонтай и Дыбенко». Словно отчитывалась перед вождем в чем-то ему не безразличном.
А еще написала «красивой девушке», новой подруге Дыбенко, письмо с пожеланием счастья. Оставила за собой последнее слово. Подарила ей Павла Ефимовича.
Александра Михайловна прожила долгую жизнь в двух веках. Сначала это была женщина с постепенно нарастающей силой, которая ярко проявилась в первой четверти XX века: и в противодействиях царскому строю, и в возражениях Ленину, и в дерзкой физической любви к молодому Дыбенко. Она ощущала себя не слабее мужчин.
Пройдя кризис, Коллонтай почувствовала необходимость не физической, а государственной мужской силы и безошибочно увидела ее в Сталине.
Оказавшись на дыбе времени (один корень слов «дыба» и «Дыбенко» — мистическая случайность. Можно ли было мне не воспользоваться ею для названия главы, не рискуя быть обвиненной в бестактности? — Л.В.), Коллонтай оставила потомкам для размышлений парадоксальный, нелепый гигантский опыт подавления в себе женского начала при внешней подчеркнутой женственности, дабы на общественном уровне утвердить этот опыт равным мужскому. Не вышло…
По существу, Коллонтай во второй четверти XX века стала верной служанкой Сталина во всех областях международной политики: стирала, мыла, готовила — на дипломатическом уровне. Без колебаний, столь свойственных ее отношениям с Лениным. Возможно, наблюдение за этими колебаниями и дало Сталину мысль приручить Коллонтай.
Она была старше его на семь лет. Он немолодой женился на девочке Аллилуевой, когда Коллонтай переживала роман с молодым мужчиной. Две революционные пары продемонстрировали свободу от буржуазных предрассудков, но счастливыми от этого не были. Потянувшись к чужой молодости, Сталин и Коллонтай оказались товарищами по несчастью, хотя вряд ли делились им друг с другом.
Никаких интимностей между ними не предполагаю. Сталину, несомненно, польстило то, что яркая, образованная, знаменитая женщина обратилась к нему за помощью. Она стала как бы его ответом Ленину на Инессу Арманд. Не получилась Крупская из Надежды Аллилуевой, пусть выйдет из Коллонтай соратница покрепче Инессы.
Противилась Ленину — подчинилась Сталину.
Знаменателен разговор вождя с Дыбенко, о котором Павел Ефимович рассказал бывшей жене при встрече в 1930 году. Сталин пригласил его, служившего на юго-востоке страны и вызванного по делам в Москву, к себе на ужин. Неожиданно спросил:
— А скажи-ка мне, Дыбенко, почему ты разошелся с Коллонтай?
Тот начал что-то объяснять — Сталин перебил его:
— Большую глупость сделал.
Дыбенко осознавал эту глупость, писал Александре Михайловне, когда она работала в Норвегии, жаловался на одиночество. Узнавая, что она в Москве, всегда устраивал себе командировки в столицу.
В 1928 году они встретились в Москве на приеме у афганского посла.
Она писала: «Ко мне подсел Павел Дыбенко. Подошел и Раскольников. Втроем сели за маленький столик. Ели мороженое.
«Будто 17-й год», — пошутил Раскольников.
И как тогда, на него тотчас огрызнулся Павел, стал прохаживаться, что Раскольников растолстел и похож на буржуя.
«Что ты такой злой, Павлуша?» — обычный вопрос Раскольникова, как в те годы.
Что-то сейчас, как и тогда, кипит у Павла против Раскольникова. Ревность прежних лет? Или память мрачных, жутких дней весны 18-го года?..
Я посмотрела на себя в зеркало. Очень я другая, чем в 17-м году. О себе судить трудно. А к Павлу у меня все умерло. Ни тепла, ни холода. Равнодушно. Странно…«
Интересно, какую ревность Дыбенко к Раскольникову вспоминает Коллонтай? Была ли ревность связана с нею, ее поведением жрицы свободной любви в 1917—1918 годах, или это ревность, как говорится, производственная, к более преуспевающему военачальнику?
Думал ли Сталин о Коллонтай, отправляя Дыбенко на казнь в 1937 году? Она попросила Сталина не смешивать более имен Коллонтай и Дыбенко. Он выполнил ее просьбу, так как других просьб не поступило.
Не одну молодость пережила Коллонтай. Первая — обычная. Вторая — революционная. Третья — «бабье лето» с Дыбенко. Четвертая — дипломатическая. В последней молодости она была особенно хороша: добилась взаимного признания СССР и Норвегии и стала там первой женщиной в истории — полномочным послом, потом она же — посол в Мексике, потом — снова Норвегия, потом — Швеция.
Коллонтай устроила Советскому Союзу выгодные займы у всех этих стран, завела самые высокие связи — с президентами, королями, знаменитыми людьми мира, такими, как Фритьоф Нансен, вела переговоры о торговых сделках и воздушных линиях между странами, сыграла одну из решающих ролей в мирных переговорах с Финляндией.
Приезжая в командировку или в отпуск в Москву, Александра Михайловна непременно встречалась со Сталиным и наедине решала с ним многие международные вопросы. Он принимал ее, несмотря на занятость, без промедления.
Не перечесть всех титулов, наград, званий, которыми одаряли ее главы государств и международных ведомств.
Ни в чем не отказывая своей любимице, Сталин иногда давал ей понять, чтобы не зарывалась. Когда она смело высказала намерение поменять Норвегию на Швецию, он нахмурился.
— Не решено еще, не о чем говорить. Добейтесь гарантийного пакта в Норвегии.
Но в результате выполнялись ее желания.
Именно в Сталине слабеющая Коллонтай наконец нашла мужскую силу, которой не находила в других, найдя, не сомневалась и служила, чем могла, чувствуя за собой защитную стену его власти. Жрица свободной любви обнаружила счастье не в равенстве — в подчинении.