* * *
Картину с мальчиками я продал миллионеру из Лаббока, штат Техас, сделавшему состояние на недвижимости; у него, если не врет, самая полная в мире коллекция работ Дэна Грегори. Насколько я знаю, это единственная коллекция, и он построил для нее большой частный музей.
Прослышав, что я был учеником Дэна Грегори, он позвонил и спросил, нет ли у меня работ моего учителя, с которыми я готов расстаться. Была только эта, она висела в ванной одной из многочисленных гостевых комнат, куда у меня не было причин заходить.
— Вы продали единственную картину, где что-то настоящее нарисовано, — сказала Эллисон Уайт. — Я все смотрела на нее и пыталась угадать, что будет дальше.
* * *
Да, и напоследок, прежде чем они с Селестой поднялись в свои комнаты с бесценным видом на океан, Эллисон Уайт сказала:
— Мы от вас уходим, и нам все равно, узнаем мы или нет, что там в картофельном амбаре.
* * *
Итак, я остался внизу совершенно один. Наверх я боялся пойти. Вообще не хотелось оставаться в доме, и я серьезно подумывал, не перебраться ли в картофельный амбар, не стать ли снова полудиким старым енотом, каким я был для покойной Эдит после смерти ее первого мужа.
Несколько часов бродил я по берегу — прошел до Сагапонака и обратно, возвращаясь памятью к бездумным спокойным дням, когда был отшельником.
На кухонном столе лежала записка от кухарки, извините, от Эллисон Уайт, что ужин в духовке. Я поел. Аппетит у меня всегда хороший. Немного выпил, послушал музыку. За восемь лет армейской службы я выучился одной очень полезной вещи: засыпать в любых условиях, что бы ни случилось.
Проснулся я часа в два ночи: кто-то теребил меня за шею, нежно так. Это была Цирцея Берман.
— Все уходят, — спросонья пробормотал я. — Кухарка уже предупредила. Через две недели они с Селестой уедут.
— Да нет же, — сказала она. — Я поговорила с ними, они останутся.
— Слава Богу! Но что вы им сказали? Ведь им все здесь так опротивело.
— Я обещала, что не уеду, и они тоже решили остаться. Вы бы шли в постель. К утру вы здесь закоченеете.
— Хорошо, — нетвердо сказал я.
— Мамочка уходила потанцевать, а теперь она снова дома. Идите баиньки, мистер Карабекян. Все в порядке.
— Я никогда больше не увижу Шлезингера, — пожаловался я.
— Ну и что с того? — сказала она. — Он никогда не любил вас, а вы — его. Неужто не знаете?
17
Этой ночью мы заключили нечто вроде контракта, обсудили его условия и срок: ей нужно то, мне это.
По соображениям, более понятным ей самой, вдова Берман предпочитает еще пожить, работая над книгой, здесь, а не в Балтиморе. По соображениям, более чем ясным для меня, я, увы, нуждаюсь в такой яркой личности, как она, чтобы жить дальше.
На какую главную уступку она пошла? Обещала больше не упоминать о картофельном амбаре.
* * *
Возвращаясь к прошлому:
Во время нашей первой встречи Дэн Грегори дал мне задание написать сверх реалистическое изображение его студии и после этого сказал, что я должен выучить очень важное изречение. Вот оно: «А король-то голый».
— Запомнил? А ну, повтори несколько раз.
И я повторил: А король-то голый, а король-то голый, а король— то голый.
— Прекрасное исполнение, — сказал он, — великолепно, высший класс. — Он похлопал в ладоши.
Как реагировать на это? Чувствовал я себя, как Алиса в Стране чудес.
— Хочу, чтобы ты произносил это так же громко и убедительно всякий раз, когда будут говорить что-то положительное о так называемом современном искусстве.
— Хорошо, — ответил я.
— Это не художники, а сплошь мошенники, психи и дегенераты, — сказал он. — А тот факт, что многие принимают их всерьез, доказывает, что мир свихнулся. Надеюсь, ты согласен?
— Конечно, конечно — ответил я. Мне казались убедительными его слова.
— Вот и Муссолини так думает. Я в восторге от Муссолини, а ты?
— Да, сэр.
— Знаешь, что прежде всего сделал бы Муссолини, приди он к власти в этой стране?
— Нет, сэр.
— Сжег бы Музей современного искусства и запретил слово «демократия». А потом объяснил бы нам, кто мы есть и кем всегда были, и направил бы все усилия на увеличение производительности. Или работай как следует, или пей касторку.
Примерно через год я осмелился спросить Дэна, кто же мы, американские граждане, такие, и он ответил:
— Избалованные дети, которым нужен строгий, но справедливый Дуче, чтобы растолковать, что мы должны делать.
* * *
— Рисуй все в точности, как есть, — говорил он.
— Да, сэр.
Он указал на модель клиппера, маячившего в сумерках на каминной доске.
— Это, мой мальчик, «Властелин морей», — сказал он, — который, используя только силу ветра, двигался быстрее большинства современных грузовых судов! Только подумай!
— Да, сэр.
— Когда ты нарисуешь все, что есть в студии, мы вместе проверим каждую деталь клиппера с увеличительным стеклом. Я укажу любую рейку в оснастке — и ты должен будешь сказать, зачем она и как называется.
— Да, сэр.
— Пабло Пикассо так никогда не нарисует.
— Да, сэр.
Он взял с оружейной полки винтовку «Спрингфилд» образца 1906 года, тогда это было основным оружием пехоты Соединенных Штатов. Была там и винтовка «Энфилд», основное оружие британской пехоты, примерно из такой вот винтовки его потом и убьют.
— Нарисуй эту замечательную пушечку так, чтобы я мог зарядить ее и убить грабителя.
Он указал на небольшой выступ около дульного среза и спросил, что это такое.
— Не знаю, сэр, — ответил я.
— Ствольная накладка, сюда крепят штык, — сказал он. И посулил, что мой словарь увеличится во много раз, а для начала надо выучить материальную часть винтовки, там все имеет свое название. От этой простой тренировки, которую в армии проходит каждый новобранец, мы перейдем к изучению всех костей, мышц, сухожилий, органов, трубочек и ниточек человеческого тела, как будто учимся в медицинском колледже. Когда он был учеником в Москве, от него это тоже требовалось.
Он добавил, что я получу и хороший духовный урок, изучая обыкновенную винтовку и необыкновенно сложно устроенное человеческое тело, поскольку винтовка предназначена для того, чтобы это тело уничтожить.
— Что олицетворяет добро, а что — зло? — спросил он у меня. — Винтовка или этот резиноподобный, трясущийся, хихикающий мешок с костями, называемый телом?
Я сказал, что винтовка — зло, а тело — добро.
— Но разве ты не знаешь, что американцы создали эту винтовку для защиты своих домов и чести от коварных врагов? — спросил он.
Тогда я сказал: все зависит от того, чье тело и чья винтовка, то и другое может быть как добром, так и злом.
— Ну, и кто же принимает окончательное решение? — спросил он.
— Бог? — предположил я.
— Да нет, здесь, на земле.
— Не знаю.
— Художники, и еще писатели, все писатели: поэты, драматурги, историки. Они — судьи Верховного Суда над добром и злом, и я член этого суда, а когда-нибудь, может, станешь им и ты!
Ничего себе мания духовного величия!
Вот я и думаю: может быть, памятуя, сколько крови пролилось из-за превратно понятых уроков истории, самое замечательное в абстрактных экспрессионистах то, что они отказались состоять в таком суде.
* * *
Дэн Грегори держал меня при себе довольно долго, около трех лет, потому что я был по-холопски услужлив, а он нуждался в компании после того, как оттолкнул почти всех своих знаменитых друзей отсутствием чувства юмора и неистовостью в политических спорах. Когда я признался Грегори в первый же вечер, что слышал с лестницы прославленный голос знаменитого У.С.Филдса, он сказал, что никогда больше не пригласит в дом ни Филдса, ни Эла Джолсона, да и всех остальных, пивших и ужинавших у него в тот вечер, — тоже.
— Они просто ни черта не смыслят и смыслить не хотят, — заявил он.
— Да, сэр.
И он поменял тему, перейдя к Мерили Кемп. Она и так-то неуклюжа, да еще напилась, вот и свалилась с лестницы. Наверно, он и правда так думал. Мог бы показать лестницу, с которой она упала, ведь я стоял на ступеньках. Но нет. Достаточно просто упомянуть, что она упала с лестницы, и все. Какая разница, с какой?
Продолжая говорить о Мерили, он больше не называл ее по имени. Просто говорил «женщина».
— Женщина ни за что не признает себя виноватой. Чем бы она себе ни повредила, она не успокоится, пока не найдет мужчину, на которого можно все свалить. Правда?
— Правда, — сказал я.
— И обязательно, что ни скажи, примет на свой счет, — добавил он. — Вовсе к ней не обращаешься, даже не знаешь, что она в комнате, а все равно она считает, что ты ее непременно хочешь задеть. Замечал?
— Да, сэр. Когда я слушал его, мне и впрямь казалось, что я и сам замечал такое раньше.
— Постоянно вбивают себе в голову, что им лучше тебя известно, как тебе поступить, — говорит он. — Гнать их надо подальше, а то все перепортят! У них свои дела, у нас свои. Только мы же никогда не вмешиваемся в их дела, а они вечно суют нос в наши! Хочешь, дам хороший совет?
— Да, сэр.
— Никогда не имей дело с женщиной, которая предпочла бы быть мужчиной. Такая никогда не будет делать то, что положено делать женщине, а значит, ты погрязнешь во всех делах, и мужских и женских. Понял?
— Да,сэр, понял.
Он говорил, что женщина ничего не может добиться ни в искусстве, ни в науке, или в политике, или промышленности, потому что ее основное дело — рожать детей, помогать мужу и вести хозяйство. Предложил мне, если не верю, назвать десять женщин, добившихся успеха хоть в чем-нибудь, кроме домашнего хозяйства.
Теперь, думаю, я бы назвал, но тогда мне пришла в голову только Святая Ионна д Арк.
— Жанна д Арк! — воскликнул он. — Так она же гермафродит!
18
Не знаю, к месту или не к месту то, что я хочу рассказать, может, совсем не к месту. Это, конечно, самое незначительное примечание к истории абстрактного экспрессионизма. И все же.
Кухарка, неохотно покормившая меня первым нью-йоркским ужином и бормотавшая все время «что же потом? что же потом?», умерла через две недели после моего появления. Это и оказалось «потом»: свалилась замертво в аптеке на Тертл-бэй, всего в двух кварталах от дома.
Но вот что интересно: в морге обнаружили, что она и не женщина, и не мужчина. Она была и то и другое. Она была гермафродит.
И еще более незначительное примечание: на кухне Дэна Грегори ее место сразу же занял Сэм By, китаец из прачечной.
* * *
Через два дня после моего приезда из больницы в инвалидном кресле вернулась Мерили. Дэн Грегори даже не спустился поздороваться с ней. Думаю, он не оторвался бы от работы, даже если бы загорелся дом. Так же, как для моего отца, когда тот делал ковбойские сапоги, или Терри Китчена с пульверизатором, или Джексона Поллока, капающего краску на лежащий на полу холст, — когда Дэн занимался искусством, мир переставал для него существовать.
Я и сам таким сделался после войны, и это погубило мой первый брак, а заодно и желание стать хорошим отцом. Трудно мне было приспосабливаться к обычной жизни после войны, и тут я обнаружил нечто мощное и непреодолимое, словно действие героина: стоило только начать покрывать всего-то одним цветом огромное полотно, как мир переставал для меня существовать.
* * *
Полная сосредоточенность Грегори на собственной работе по двенадцать и больше часов в день означала для меня, его ученика, почти полную свободу. У него не было для меня заданий, и он не хотел тратить времени, придумывая их. Велел мне изобразить студию, но, вернувшись к своей работе, думаю, напрочь об этом забыл.
* * *
Написал ли я эту картину, да так, чтобы нельзя было отличить ее от фотографии? Да, написал, написал.
Но кроме меня, всем было наплевать, даже если бы я и не пытался сотворить это чудо. Я настолько не заслуживаю внимания Грегори, настолько не гений, не Грегорян для своего Бескудникова, не конкурент, не восприемник, никто, — что с тем же успехом мог бы быть поваром, которому говорят, что приготовить на обед.
Да что угодно! Что угодно! Ростбиф приготовить? Студию нарисовать? Им это безразлично. Отварить цветную капусту?
Ладно же! Я ему покажу!
И показал.
* * *
О работе для меня думал его помощник, Фред Джонс, авиатор первой мировой войны. Фред сделал меня посыльным, чем нанес, видимо, страшный удар посыльной службе, которой он обычно пользовался. Кого-то, отчаянно нуждающегося в работе, любой работе, скорее всего, выкинули на улицу, когда Фред вручил мне пригоршню жетонов метро и карту Нью-Йорка.
Кроме того, он дал мне задание составить каталог всех ценных предметов в студии Грегори.
— А это не помешает работе мистера Грегори? — спросил я.
И он ответил:
— Можешь перепилить его пополам, распевая при этом «Звездно— полосатое знамя» — и он не заметит. Главное, не попадайся ему на глаза, или под руку.
* * *
Поэтому я торчал в студии, всего в нескольких шагах от Дэна Грегори, и заносил в бухгалтерскую книгу перечень обширной коллекции штыков, когда в дом вернулась Мерили. До сих пор помню, какой зловещей магией веяло на меня от этих острых ножей, которые закрепляют на дуле винтовки. Один был вроде заточенного шомпола. Другой — треугольного сечения, чтобы рана не могла закрыться и удержать кровь и вываливающиеся кишки. На третьем имелись зубья, как у пилы, — наверное, кости переламывать. Помню, я думал тогда о том, что война — это сущий ужас, и теперь уже никакие романтические картины, книжки, рассказы из истории никого, слава Богу, не одурачат и не втравят в новую войну.
Теперь, разумеется, можно купить для своего малыша автомат с пластиковым штыком в ближайшем магазине игрушек.* * *
Шум снизу возвестил о возвращении Мерили. Но я, так многим ей обязанный, не поспешил вниз приветствовать ее. И кухарка, и моя первая жена, наверно, были правы: я всегда с подозрением относился к женщинам. Возможно, предположила сегодня утром за завтраком Цирцея Берман, я и свою мать считал женщиной без веры: взяла и померла, обо мне не подумав.
Может, и так.
Короче говоря, Мерили послала за мной, и я вел себя очень сдержанно. Я же не знал, что Грегори из-за этих красок и холстов ее чуть на тот свет не отправил. Но если бы и знал, все равно бы держался сдержанно. Вести себя более эмоционально и свободно мне, помимо прочего, мешало ощущение собственной бездомности, бессилия и неискушенности. Я был недостоин ее, ведь она была прекрасна, как Мадлена Керолл, самая красивая из кинозвезд.
Она, должен сказать, тоже держалась со мной сдержанно и холодно, возможно, отвечая формальностью на формальность. Кроме того, была, видимо, еще одна причина: она хотела показать мне, Фреду, Грегори, этой кухарке-гермафродиту и всем остальным, что заставила меня проделать путь с Западного побережья не из-за какого-то вздорного каприза.
Ах, если бы я мог вернуться назад на машине времени, какую бы я ей предсказал невероятную судьбу:
«Ты останешься такой же прекрасной, как сейчас, но будешь гораздо, гораздо мудрее, когда мы встретимся во Флоренции, в Италии, после второй мировой войны.
Чего ты только не переживешь во время этой войны!
Ты с Грегори и Фредом отправишься в Италию, Фреда и Грегори убьют в сражении при Сиди-Баррани в Египте. Потом ты завоюешь сердце министра культуры при Муссолини, графа Бруно Портомаджьоре, оксфордца, одного из крупнейших землевладельцев Италии. К тому же окажется, что всю войну он возглавлял британскую шпионскую сеть в Италии».