Решили, что, может, это из-за нашей небрежности в одежде и неухоженности. В шутку, разумеется. Мы только и знали, что шутить. До сих пор не могу понять, с чего это вдруг шесть лет спустя все стало таким трагически серьезным для Поллока и Китчена.
* * *
Сидел в таверне «Кедр» и Шлезингер. Именно здесь мы и познакомились. Пол собирал материал для романа о художниках, одного из многих, которые он так и не написал.
Помню, в конце вечера он сказал мне:
— До меня не доходит, как при вашей неистовой увлеченности вы такие несерьезные.
— А в жизни все только шутка, разве не знаете? — сказал я.
— Нет, — ответил он.
* * *
Финкельштейн заявил, что жаждет решить проблему одежды для всех, кого она волнует. Он готов пошить костюмы в рассрочку с маленькими предварительным взносом. Дальше помню только, как в мастерской Финкельштейн снимает мерки с X, Y, Z, Китчена и меня. Поллок со Шлезингером тоже туда отправились, но лишь в качестве наблюдателей. Денег, разумеется, ни у кого, кроме меня, не было, и я, как мне и положено, заплатил предварительный взнос за всех туристскими чеками, оставшимися от поездки во Флоренцию.
На следующий же день, между прочим, X, Y и Z расплатились со мной картинами. У Х были ключи от нашей квартиры, я дал их ему, когда его вышвырнули из паршивенькой гостиницы за то, что он чуть не спалил кровать. Он и двое других явились без предупреждения, оставили картины и ушли, не дав бедной Дороти опомниться.
* * *
Финкельштеин, тот самый портной, на войне действительно убивал, как и Китчен. Я — нет.
Финкельштеин служил в Третьей армии Паттона, он бьш танкистом. Снимая с меня мерку для костюма, который и сейчас висит у меня в шкафу, он с набитым булавками ртом рассказал, как мальчишка с противотанковым ружьем за два дня до окончания войны в Европе покорежил гусеницу его танка.
Они убили его, не успев осознать, что это почти еще ребенок.
* * *
И вот неожиданность: когда через три года Финкельштеин умер от инсульта, а наши финансовые дела пошли уже на лад, оказалось, что он тоже художник, но скрывал это!
Молоденькая вдова его, Рейчел, кстати, очень похожая на Цирцею Берман, прежде чем навсегда закрыть мастерскую, устроила там персональную выставку. Его картины лишены претензий, но оставляют сильное впечатление: он работал на совесть, как и его собратья по оружию, герои войны Уинстон Черчилль и Дуайт Эйзенхауэр.
Как и они, он наслаждался яркими красками. Как и они, ценил все реальное. Вот каков был покойный художник Исидор Финкельштеин.
* * *
Мерки были сняты, мы вернулись в таверну, снова засев за столик — пили, закусывали и болтали, болтали без умолку, а тут к нам подсел человек лет шестидесяти, по виду богатый и влиятельный. Я никогда прежде не видел его; остальные, кажется, тоже.
— Слышал, вы — художники, — сказал он. — Не возражаете, если я тут с вами посижу, послушаю? — И уселся между мной и Поллоком, напротив Китчена.
— Большинство из нас художники, — сказал я. Держались мы с ним вежливо. Похож он был на коллекционера или члена совета директоров какого-нибудь известного музея. Как выглядят критики и торговцы живописью, мы себе представляли. А у него вид был слишком достойный для таких неблаговидных занятий.
— Большинство — художники, — повторил он. — Значит, проще будет сказать, кто не художник. финкельштейн и Шлезингер сказали, кто они.
— Выходит, я не угадал, — сказал он, кивнув в сторону Китчена. — Никогда бы не подумал, что и он художник, хоть на нем и красная рубашка. Подумал, может, музыкант там, или юрист, или профессиональный спортсмен, но художник? Да, по внешности, получается, нельзя судить.
Прямо ясновидец, подумал я, так попасть в точку! А тот все смотрит на Китчена, не оторвется, будто мысли его читает. Почему его заинтересовал человек, у которого пока что нет ни одной стоящей работы, а не сидящий рядом с ним Поллок, работы которого вызывали такие горячие споры?
Он спросил Китчена, не служил ли тот случайно в армии во время войны.
Китчен ответил, что служил. Но не стал распространяться.
— Это повлияло как-то на ваше решение стать художником? — спросил незнакомец.
— Нет, — ответил Китчен.
Шлезингер потом мне рассказывал — тут у него мелькнула мысль: а может быть, Китчену на войне неловко стало оттого, что ему все легко дается из-за его привилегированного положения — легко стал пианистом, без хлопот кончил лучшую высшую школу, в два счета побеждал соперников практически в любой игре, быстро получил погоны подполковника и так далее.
— Чтобы утвердиться в реальной жизни. — сказал Шлезингер, — он выбрал одну из немногих областей, где был полным профаном.
И тут Китчен, будто отвечая на незаданный вопрос Шлезингера, сказал:
— Живопись — мой Эверест.
Эверест не был тогда еще покорен. Его покорили в 1953 году, в тот самый год, когда умер Финкельштейн и состоялась его персональная выставка.
Пожилой джентльмен откинулся назад, явно довольный этим ответом.
А потом стал задавать, на мой взгляд, уж очень личные вопросы: спросил Китчена, имеет ли тот собственные средства, или семья поддерживает его во время трудного восхождения. Я знал, что Китчен станет очень богат, если переживет своих родителей, но сейчас родители ни гроша ему не давали, надеясь заставить его вернуться к юридической практике, или заняться политикой, или найти работу на Уолл-стрит, где успех был бы ему обеспечен.
Я считал, что нетактично об этом спрашивать, мне хотелось, чтобы Китчен так ему и сказал. Но тот спокойно отвечал на все вопросы и, казалось, ничего не имел против.
— Вы, конечно, женаты?
— Нет.
— Но женщин-то любите? — спросил пожилой джентльмен.
Вопрос был задан мужчине, который к концу войны имел репутацию самого отчаянного ловеласа на свете.
— В настоящий момент, сэр, — ответил Китчен, — женщины для меня — потеря времени, так же как и я для них.
Старик поднялся.
— Очень вам благодарен за вашу вежливость и откровенность, — сказал он.
— Я старался, — ответил Китчен.
Пожилой джентльмен удалился. Мы начали гадать, кто бы это мог быть. Помню, Финкельштейн сказал: кто бы он ни был, но костюм у него английский.
* * *
На следующий день я собирался одолжить у кого-нибудь или взять напрокат машину — надо было подготовить дом для переезда семьи. Кроме того, хотелось еще разок взглянуть на картофельный амбар, который я арендовал.
Китчен спросил, можно ли ему поехать со мной, и я сказал, конечно, можно.
А там, в Монтоке, его уже ждал пульверизатор.
Ничего не поделаешь — судьба!
* * *
Когда мы ложились спать на наши раскладушки, я спросил его, представляет ли он, кто тот джентльмен, который с таким пристрастием задавал ему вопросы.
— У меня совершенно дикое предположение, — сказал он.
— Какое?
— Возможно, я ошибаюсь, но думаю, это мой отец, — сказал он. — Внешность папина, голос как у папы, одет как папа и шуточки папины. Я, Рабо, смотрел на него во все глаза и говорил себе: это или очень ловкий имитатор, или мои отец. Ты хорошо соображаешь, ты мои лучший и единственный друг. Скажи: если это просто ловкий имитатор, для чего ему эта игра?
32
В конце концов для нашей с Китченом фатальной поездки я вместо легковой машины взял напрокат грузовик. Вот и говорите о Судьбе: если бы не этот грузовик, Китчен, скорее всего, был бы сейчас адвокатом, ведь в малолитражку, которую я собирался арендовать, пульверизатор для краски не влез бы.
Иногда, хотя, Бог свидетель, недостаточно часто, мне хотелось сделать что-нибудь, чтобы жена и дети не чувствовали себя такими несчастными, и грузовик оказался как раз к месту. По крайней мере можно было вывезти картины, ведь от одного их вида Дороти делалось совсем скверно, даже когда она была здорова.
— Надеюсь, ты не отвезешь их в новый дом? — спросила она.
Именно это я и собирался сделать. Никогда особенно не умел рассчитывать наперед. Но все же ответил ей: нет. А про себя тут же придумал новый план — поместить их в картофельный амбар, но ничего об этом не сказал. Не хватало храбрости признаться, что арендовал амбар. Но она каким-то образом об этом узнала. Как и о том, что накануне вечером я заказал у хорошего портного художникам X, Y, Z, Китчену и себе костюмы из самого лучшего материала.
— Сложи картины в картофельном амбаре, — сказала она, — и засыпь их картошкой. Картошка всегда пригодится.
* * *
Сегодня, принимая во внимание стоимость некоторых из этих картин, понадобился бы бронированный автомобиль с полицейским эскортом. Я и тогда считал их ценными, но не настолько, нет, не настолько. И, уж конечно, мнe не хотелось складывать их в амбар, где много лет хранилась картошка, а поэтому была сплошная грязь, плесень, бактерии и грибок, а ведь все это так и липнет к картинам.
Вместо этого я арендовал сухое, чистое, запирающееся помещение в фирме Все для дома. Хранение и доставка, неподалеку отсюда. Арендная плата годами съедала большую часть моего дохода. Да и от привычки помогать в беде своим приятелям— художникам я не отказался и ссужал им все, что имел или мог раздобыть, принимая в уплату долга картины. Главное, Дороти их не видела. Каждая картина, которая покрывала долг, прямо из студии нуждающегося художника переправлялась на склад конторы «Все для дома».
Когда мы с Китченом, наконец, вынесли все картины из дома, она сказала на прощанье:
— Одно нравится мне в Хемптоне — повсюду здесь указатели «Городская свалка».
Будь Китчен настоящим Фредом Джонсом, он вел бы грузовик. Но в нашей паре он безусловно был пассажиром, а шофером я. Его с детства возил шофер, так что он не раздумывая сел на место пассажира.
Я болтал о своей женитьбе, о войне, о Великой депрессии и о том, что мы с Терри старше большинства ветеранов.
— Давно уж надо было мне жениться и осесть. Но когда возраст был для этого подходящий, не мог я этого сделать. Каких вообще женщин я знал тогда?
— В фильмах все, вернувшиеся с войны, примерно наших лет и старше, — сказал Терри. Это правда. В фильмах редко показывали мальчишек, которые в основном и вынесли на себе тяжелые наземные бои.
— Верно, — сказал я, — а киноактеры чаще всего войны и не видели. После изнурительного дня перед камерами, стрельбы холостыми патронами, когда ассистенты разбрызгивают вокруг кетчуп, актеры возвращаются домой к женам, детям и своему бассейну.
— Потому-то молодым и будет казаться, что наша с тобой война кончилась лет пятьдесят назад, — сказал Китчен, — из-за немолодых актеров, холостых патронов и кетчупа.
Им и казалось. Им и кажется.
— Вот увидишь, из-за этих фильмов, — предсказал он, — никто и не поверит, что на войне дети сражались.
* * *
— Три года из жизни вон, — сказал Терри о войне.
— Забываешь, что я пошел в армию еще до войны, — сказал я — Для меня — минус восемь лет. Вся юность мимо, а до сих пор так, черт возьми, хочется ее.
Бедная Дороти думала, что выходит за зрелого, добро— порядочного отставника. А получила жуткого эгоиста и шалопая лет девятнадцати!
— Ничего не могу с этим поделать, — сказал я. — Дущой понимаю, что плоть мерзости делает, и сокрушаюсь. А плоть все выкидывает да выкидывает мерзкие, поганые штучки.
— Какие еще душа и плоть? — переспросил Терри.
— Моя плоть и моя душа.
— Они что, у тебя по отдельности?
— Да уж надеюсь, — рассмеялся я. — Жутко подумать, что придется отвечать за то, что плоть выкидывает.
Я рассказал ему, но уже почти не шутя, как вижу душу людей, и свою тоже, в виде светящейся внутри тела неоновой трубочки. Трубочка только получает информацию о том, что происходит с плотью, над которой у нее нет власти.
— И когда люди, которых я люблю, совершают ужасные поступки, я их просто свежую, а потом прощаю, — сказал я.
— Свежуешь? Это что такое?
— То, что делают китоловы, вытащив тушу кита на борт. Сдирают шкуру, отделяя мясо и ворвань, так, что остается один скелет. И я мысленно делаю то же. самое с людьми — отделяю плоть, чтобы видеть только душу. Тогда я им прощаю.
— Где ты выкопал это слово — свежевать?
— В «Моби Дике»[7] с иллюстрациями Дэна Грегори.
* * *
Китчен рассказывал о своем отце, который, кстати, еще жив и только что отпраздновал сотый день рождения. Представьте себе!
Он обожал отца. Говорил, что ни в чем не хотел бы его превзойти.
— Не желаю этого, — сказал он.
— Чего не желаешь?
— Превзойти его.
Когда он учился в Йельской юридической школе, рассказал Терри, там читал лекции Конрад Эйкен[8], который утверждал, что дети одаренных отцов выбирают одну из сфер отцовской деятельности, но, как правило, ту, в которой отец слабее. Отец Эйкена был блестящим врачом, политиком, изрядным ловеласом, а в придачу воображал себя поэтом.
— Но в поэзии, — сказал Китчен, — он был не силен, и Эйкен выбрал поэзию. Никогда бы так не поступил со своим стариком.
* * *
А вот как он с ним поступил через шесть лет — выстрелил в него из пистолета на дворе китченовской лачуги в шести милях отсюда. Терри тогда напился, как обычно, а отец в сотый раз начал уговаривать его пройти курс лечения от алкоголизма. Невозможно это доказать, но выстрелил он только в знак протеста.
Когда Китчен увидел, что пуля угодила в отца — на самом деле только оцарапала ему плечо, — ничего ему уже не оставалось, он вложил дуло себе в рот и застрелился.
Несчастный случай.
* * *
Именно во время нашего с Терри судьбоносного путешествия я впервые увидел Эдит Тафт Фербенкс, мою будущую вторую жену. Я вел переговоры об аренде амбара с ее мужем, обходительным бездельником, который тогда казался мне существом ни на что не годным, но и не вредным, так, коптит себе небо, — но вот когда после смерти Фербенкса я женился на его вдове, оказалось, модель его жизни прочно сидит у меня в мозгу.
Эдит — пророческая картина! — появилась с прирученным енотом на руках. Поразительно, как приручала она чуть ли не любое животное, с безграничной нежностью и безропотностью выхаживая все, что едва подавало признаки жизни. И со мной она поступила так же, когда я отшельником жил в амбаре, а ей был нужен новый муж: она приручила меня стихами о природе и вкусными вещами, которые оставляла перед моей раздвижной дверью. Не сомневаюсь, своего первого мужа она тоже приручила и относилась к нему нежно и снисходительно, как к несмышленому зверьку.
Она никогда не говорила, каким зверьком считала его. Но что за зверек был для нее я, знаю с ее собственных слов: на нашей свадьбе, когда я был при полном параде, в костюме от Изи Финкельштейна, она подвела меня к своей родственнице из Цинциннати и говорит:
— Познакомься с моим ручным енотом.
* * *
В этом костюме я буду и похоронен. Так сказано в моем завещании: «Прошу похоронить меня рядом с моей женой Эдит на кладбище Грин-Ривер в темно-синем костюме, на ярлыке которого написано: „Сшит по заказу Рабо Карабекяна Исидором Финкельштсйном“. Сносу этому костюму нет.