А в школе уже было шумно.
Прозвенел звонок. И покатились уроки, один за другим. Но сегодня Алексей кончил рано и заспешил домой. Хотелось порыбачить. На дворе разведрилось, и сосед Василий Андреевич мог не выдержать и уехать один.
Сбежав со школьных ступенек, Алексей чуть было не наткнулся на… живое пальто. Да, это было серое пальто с воротником. И оно осторожно двигалось по земле. Висели пустые рукава, воротник торчал, полы загребали снег. Алексей остановился удивленный, присвистнул.
— Что это?
На свист и вопрос пальто не ответило, лишь что-то внутри его шмыгнуло, засопело, шевельнулся воротник, и показалось личико соседа-первоклассника, Прокофьева внука.
— Витек, ты?
— Я.
— Новое пальто?
— Новое.
— Ну и пальто, — восхитился Алексей. — Кто его покупал?
— Мамка.
— Она его на себя, что ли, мерила, — попенял Алексей. Мальчишка еле двигался, и Алексей сыскал в просторном рукаве его руку и повел, ругая в душе деревенские обычаи брать одежду на долгий вырост.
Дед Прокофий их встретил, ужаснулся:
— Это Виктор?
— А то кто ж…
— Еш-твою… Таиса! Тайка!! — криком звал он сноху, а та когда прибежала, указал на утонувшего в пальто внука: — Это чего?!
Молодуха изумленно всплеснула руками:
— Господи! — И вдруг поняла: — Это они с Васькой Кривошеиным поменялись. Маруся со мной брала. А тот дылдак как натянул…
— Я думал, на вырост… — смеялся Алексей.
— Да ну… Господи! Как дошло дите…
Они посмеялись все вместе. И Алексей побежал к себе. По дому и двору, затапливая печь, согревая еду, лошадь обихаживая, кабана и птицу, Алексей носился стрелою, носился и соседу кричал:
— Василий Андреич! Ты живой? Поехали порыбалим! Подергаем окушков, собирайся!
Сосед, Василий Андреевич, старик-пенсионер, тоже из учителей, откликнулся сразу. Откликнулся и к Алексею в хату зашел.
— Поехали? — сказал Алексей. — Давай собираться.
Василий Андреевич переминался с ноги на ногу, вздыхал.
— Евгения Павловна… Дрова, говорит, пилить…
На этой неделе соседям привезли два дубка, и они лежали у двора.
Алексей мигом прикинул и сказал:
— Два часа рыбалим, потом пилим. Понял? Успеем.
— Да Евгения Павловна… — покачал головой сосед. — Ты бы ей сам…
— Приду. Сейчас пообедаю и договорюсь. Собирайся. Окуневые блесны, светлые. Нынче все же сумеречно.
Старик сразу оживел:
— Я мигом. А ты — Евгении Павловне, а то она меня…
— Давай! — махнул рукой Алексей, и старик исчез за дверью.
Печка гудела, разгораясь. Алексей засыпал угля, доел и стал собираться. И уже одетый по-рыбачьему, в высоких, по бедра резиновых сапогах, пошел к соседу.
Соседова жена, круглолицая, низенькая, пухлая старушка, Алексея жаловала. Но теперь, когда он вошел в дом в рыбацком наряде, она все поняла и страдальчески сморщилась.
— Алеша, — попросила она, — не бери моего, пусть дрова пилит. Перед соседями стыдно. Неделю дубки лежат.
Василий Андреевич, потаясь, выглядывал из боковой каморки.
Смеясь и радуясь доброй старости своих соседей, Алексей сказал:
— Евгения Павловна, вы мне верите?
— Верю.
— Два часа рыбачим, — показал он для убедительности на пальцах, — потом пилим. Я свою пилу беру. И в две пилы мы за час все сделаем. Договорились? Ведь последние дни. Озеро завтра встанет. Ухи охота. Два часа! — не убирал он пальцы. — И дрова все будут попилены. Верите мне?
— Ну, пусть едет, — махнула рукой Евгения Павловна. — Только одевайся… — повернулась она к мужу.
А у того уже все было готово: он ухватил рюкзачок, а в другую руку — громыхающий брезентовый плащ. Выкатились на крыльцо, беззвучно посмеиваясь.
Озеро пахнуло им в лицо стылой свежестью, напоминая о себе, и они враз посерьезнели, заспешили вниз, к воде, к лодке.
3
Вернулись засветло. В затишке Акимовского затона у камышей, как и полагали, окунь брал хорошо. Нечасто, но крупный, мерной, с алыми плавниками, словно горящими от ледяной зимней воды.
Вернулись с рыбой, домой заходить не стали.
— Хозяйка! — крикнул Алексей у крыльца. — Принимай улов!
А из дома неожиданно вышла не Евгения Павловна, а внучка ее, Катя. Вышла и сразу запунцовела от ветра и радости, зубы ее белели, и сияли глаза.
— Чего шумишь? — спросила она.
— Ты откуда? — удивленно проговорил Алексей.
— От верблюда. — И тут же объяснила: — Я лишь на сегодня, а утром уеду. С фельдшерицей.
Как отрадно было глядеть на нее, хорошеликую, в ладном платье. Так и хотелось по светлой головке погладить. Но гладить Алексей, конечно, не стал, лишь тронул руку, рыбу передавая, и сказал:
— Держи. — И добавил тише: — Спасибо, что приехала.
Этого она и ждала, ради этого сюда и летела. И если бы Алексей не сказал этих слов, она бы их все равно прочитала: в лице, в глазах. Но он даже сказал, и Катя так была счастлива, что слезы подступили. Она их скрыла и побежала в дом.
И пока Василий Андреевич с Алешей пилили дрова, в две бензопилы, с гулом, синим дымом и свежими, желтыми опилками на белом снегу, Катя старалась не упускать их из виду. Рыбу чистила во дворе и косилась на Алексея, потом в дом ушла, а все в окошко посматривала.
— Не наглядишься? — спросила Евгения Павловна, словно осуждая. — И чего ты ехала из-за каких-то полдня? А утром чуть свет вставать.
Катерина училась в техникуме, в районе, а до него было тридцать пять километров.
— Ой, мне так захотелось, баба Женя… Прямо я не смогла. Я и не собиралась, а машина идет — вижу, наша. Во мне все загорелось. И я поехала.
— Понятно, — покачала головой бабка. — Ох, боюсь я…
Они вместе встали у окна, старая и молодая, и глядели на Алексея: в сером ватнике, туго подпоясанный, он был силен и высок; крепкие руки его легко держали фыркающую пилу. И работал он весело, чего-то кричал Василию Андреевичу и смеялся.
— Чего ты боишься, баба Женя?
— Да как-то непонятно… Странно… А вдруг ему надоест?
— Кто? Я?
— Не ты. Я о другом. Отец у него — профессор, мать — ученая. Какая квартира в городе, работа. А он здесь. Непонятно.
— Но ведь он же наш…
— Конечно, наш, — ответила бабка, — и я его люблю. Всегда любила, он хороший парень. И я рада за тебя, Катюша. Но как-то…
— Что как-то?
— Сама не знаю, — честно ответила Евгения Павловна. — Ведь кандидат наук, с диссертацией — и вдруг у нас в школе. Почему?
— Ну и что? Разве это плохо?
— Не знаю, — вздохнула бабка.
А потом был долгий ужин с пахучей окуневой ухой, рыбными пирожками. Ужин и разговоры. Старики вспоминали о прошлом. Алексей любил слушать их. Слушал и поглядывал на Катю, и временами странные мысли посещали его. Ему представлялось, как через много лет будут они с Катей вот такими же старыми: он — худой, морщинистый — станет носить очки и поверх очков козелком поглядывать; а Катя располнеет, поседеет и вот так же будет корить его рыбалкой, охотой, прочими забавами, не желая его отлучек. И эти видения не были горькими, ведь обещали они долгую согласную жизнь и покойную старость.
После ужина Алексей сказал:
— Катя, поехали Тамарку промнем.
— Поехали! — обрадовалась Катя.
— Алеша… Ночью… — принялась отговаривать Евгения Павловна. — Темно… Кате завтра рано вставать.
— Мы недолго. Прокатимся и назад.
— Бабушка, мне так хочется…
— Ну и пусть поедут, — вступился Василий Андреевич. — Чего ты?
Евгения Павловна махнула рукой: «Поезжайте». Но потом, когда молодые ушли, она досады не скрыла. И муж спросил ее:
— Ты чего? Чем тебе Алексей нехорош стал?
Евгения Павловна поглядела на мужа внимательно, вздохнула.
— Хорош-то он хорош. Да там-то у него чего случилось?
— Ты о чем? — изумился Василий Андреевич. — Чего плетешь?
— Вот и плету. Катя — молодая, глупая, а ты вот… Ты — старый человек, а туда же. Ты знаешь, что у Алексея в Ленинграде случилось?
— А чего у него случилось?
— Вот я и спрашиваю: что? Закончил аспирантуру с отличием, защитился, собирался на стажировку за границу — ведь так было. А потом трах-бах — и на хуторе. Ты это можешь мне объяснить?
— Могу, — ответил Василий Андреевич. — Надоело ему там. Там, в Ленинграде-то, болота, туманы, дожди, солнца за год не увидишь. Вот он все бросил и приехал сюда.
— Нет, — решительно отвергла его резоны жена. — Твои объяснения меня не устраивают. И пока я до правды не докопаюсь…
А тем временем Алексей вывел из стойла лошадь. Она охотно пошла и, довольно фыркая, принимала упряжь, занудившись долгим отдыхом.
Санки были устланы соломой. Алексей вынес дедов тулуп, бросил его в кошевку, и поехали.
Тронулись потихоньку в гору. Тамарка во тьме чутьем и копытом угадывала дорогу.
— Ты не хочешь ее отдавать? — спросила Катя.
— Зачем? Сена, что ли, жалко? Привезти, отвезти — мало ли дел.
Наверху, на горе, ветер тянул сильнее, и Алексей укутал Катерину в тулуп, оставляя на воле лишь горевшее от ветра и молодой крови лицо.
— Да и вообще, — засмеялся он, — если Тамарку отдать, то я один-одинешенек останусь. И знаешь, боля моя, — наклонился он к Кате, — давай-ка быстрей кончай свое учение, приезжай, поженимся и будем жить. А то мне бывает одиноко.
— Хочешь, я брошу? — выпрастываясь из тулупа, придвинулась к нему Катерина и стала целовать холодными губами дорогое лицо. В последних словах она почуяла взаправдашнюю тоску. — Хочешь, я завтра не поеду и останусь?
— Нет, не хочу, — сказал Алексей. — Нам долго с тобой жить, есть время. Давай кончай, весной поженимся. Диплом будешь здесь делать. И все. Будем жить.
К грейдеру они не поехали, повернув на Клейменовку, и скоро оказались на Лебедевской горе, на самой ее вершине. Отсюда, сверху, Алексей погнал лошадь, и она легко понеслась под гору, ускоряя ход.
Ветер запел в ушах. Катерина прижалась к Алексею, испуганная, и он крикнул ей: «Не трусь!» Глухо стучали копыта по набитой дороге. Белый снег обрезался в двух шагах. Мир валился не в черную глухую пропасть, но открывался и плыл навстречу пылающей бездною звездных огней. Здесь все было рядом: парящий Орион и белое облако Плеяд, крылатая Кассиопея, Малый ковш и Большой, полные огнистого пития.
Сани ускоряли и ускоряли бег, и казалось: еще только миг — и зазвенит под копытами кремневая твердь Млечного Пути, и уже иные, небесные кони подхватят и понесут. И будут лететь навстречу и мимо, сдуваемые ветром, новые и новые миры, названия которым нет и не будет.
Но Алексей вовремя, на середине горы, начал сдерживать и вовремя повернул. И потом долго, до самого Дербеня, легко катили и катили. Светили впереди земные огни хутора, шумело в ночи Дербень-озеро.
И лишь ночью, во сне, Катерине снилось, что снова и снова скачут они, а потом улетают.
Алексей по привычке ложился поздно. В просторном дедовском доме одна из комнат служила библиотекой и кабинетом. Стены были уставлены полками, на которых за рядом ряд стояли книги. Дед прожил восемь десятков лет, всегда любил чтение, и книги стекались к нему. Теперь Алексею было что поглядеть.
На стене, под стеклом, в деревянной раме, теснились фотографии родных людей. Дед Тимофей в сапогах и косоворотке, а потом в пиджачной паре, с галстуком. Молодой, непохожий, лишь высокий лоб да глаза угадывались. Рядом бабушка. Служивый прадед в казачьей справе, с такими же чубатыми односумами — прадед Алексей. И прапрадед Фатей при Георгии, с братьями. К старинным фотографиям приткнулись новые: отец с матерью, брат Олег и сам Алексей — молоденький студентик, дядья и тетки, их дети.
Последние годы дед Тимофей жил один. Десять лет назад умерла жена. Сыновья звали к себе, но он не поехал. Он жил в своем дербеневском доме и работал в школе. Здесь прошла его жизнь. Летом приезжали дети и внуки. Алексей, сколько помнил себя, все каникулы проводил только здесь, в Дербене, живал здесь летом, осенью и зимой. Ни в каких лагерях сроду не бывал и, лишь распускали на каникулы, мчался на хутор. И начиналось долгое лето: на озере, в поле, в лесу.
В годы студенческие свободного времени выпадало меньше — короткий отдых, строительные отряды, — но все равно Алексей бывал у деда зимой и летом. На косьбу обязательно приезжал, копать картошку, мед качать и, конечно, рыбачить. Рыбачил Алексей и в других местах — и даже успешней: на Дону, на Волге, на Каспии, в Сибири. Но разве можно сравнить места чужие с Дербенем? Здесь слаще вода, зеленей камыш, здесь даже немудреный пескарь сиял под солнцем золотою рыбкою.
Последние годы ученья были нелегкими: ленинградская аспирантура, тамошний университет, диссертация, защита. Все дальше уплывали хутор Дербень и озеро, сохраняясь лишь в памяти. Да дедовы письма не давали забыть, потому что писал дед о делах дорогих: рыбалке, садах, пчелах, лошадях, которых он очень любил. Исстари на подворье кони стояли, все кобылы: Гнедуха, Лыска, Белоножка, игривая Фиалка, могучая Чубарка и теперь вот Тамарка, последняя. Коров Алексей не помнит, лошадей — всех.
Нынешней осенью ученье вроде бы кончилось: позади защита диссертации. А впереди неясно: то ли свой университет, а может, ленинградский, а вернее всего, два или три года заграницы. Но не все еще было определено, можно месяц-другой отдохнуть. Из Ленинграда прилетев, Алексей тотчас собрался к деду. И прибыл вовремя. Дед Тимофей болел. Еще на станции, у автобуса, Алексею сказали: дед лежит.
Он и вправду лежал в своей комнате-кабинете, самой большой в доме и самой тесной. Здесь стояли дедова кровать, рабочий стол, большой старинный диван, полки с книгами вдоль стен, от пола до потолка. Старые газеты, журналы, папки с вырезками. И тыквы — дедова слабость — по всей комнате: оранжевые «русские», розовые «ломтевки», тяжелые «дурнавки», сухие «кубышки» и яркая пестрядь «травянок», словно морские голыши, валялись повсюду — на столе, подоконниках, полках, — светя и радуя глаз в пасмурные дни.
Алексей вошел в комнату. Дед Тимофей дремал, но сразу очнулся. Увидел внука, сел на кровати и засмеялся, ничего не говоря, — так был рад.
— Ты чего, дедуня? — спросил Алексей, здороваясь и целуясь. — Что с тобой?
— Да вроде помирать собрался, — ответил дед Тимофей.
— Чего-чего?.. Это ты брось, — не поверил Алексей.
— А не велишь, так не буду, — охотно согласился дед. — Дай поглядеть на тебя, мусью французик тонконогий…
Он смеялся так хорошо, что у Алексея от сердца отлегло. И он забегал по дому, собирая еду прямо здесь, в дедовой комнате, самой лучшей в доме. Здесь всегда — зимой и летом — лежали свежие яблоки. В полотняных мешочках и пучках сухие травы: чебрец, ромашка, зверобой. А для чая, в жестяных коробках, мята, липовый и боярки цвет. Мед — во фляге, моченый терн — в ведре. Всякие всякости. И потому пахло в комнате не жильем, а волей.
Алексей хлопотал по дому: заваривал чай, нарезал сыр и колбасу — городские гостинцы, материно печенье доставал, а из холодильника мясо и молоко, курицу, из огорода зелень принес, для чая — медку. Он хлопотал и поглядывал на деда Тимофея. Не виделись год почти. А дед Тимофей давно уже гляделся в одной поре: сухой, жилистый, темнолицый, с сивым жестким чубчиком волос. Сколько помнил себя Алексей, он всегда был таким, и прежде и теперь. Желудевые глаза светили молодо, поигрывали морщины на высоком лбу.
— Я подниматься не буду, — сказал дед, — а то фельдшерица заругает. Тут приезжали врачи, Василий Шкороборов да Фаина Жалнина, ее настропалили. Она гоняет за мной. Ты вина чего не налил? Винцо ныне… — причмокнул дед. — Может, чуток не проиграло. Но жара стояла, виноград удался, налей.
— И тебе, что ль? — спросил Алексей.
— Не, я, парень, отпился.
Алексей нацедил из бутылки вина. Черная терпковатая ягода, отдавая сок, превращалась в алое питье.
— Твое здоровье, дедуня!
Алексей не терпел водки, заводских вин, но хуторское вино пил с удовольствием, ценя в нем добрую сладость, бодрящий ток, да и глядеть на него было приятно.