– На-на, покушай, – мамаша торопливо соглашалась, – поешь спокойно, пока Васи дома нет. Так о чем я? Ах, да. Приехал к нам в деревню один человек. В поселок ездил работать на строительство, а у Клавы угол снимал. Какие-то они родственники дальние, седьмая вода на киселе. Уж она его и так, и эдак пыталась охмурить. Он ни в какую. Начал ходить ко мне. Стали мы жить одной семьей. Он и с мальчишками возился, и продукты домой носил. Не пил, ничего такого. И я с ним капли в рот не брала. Хороший человек этот Лаврентий. Но как работа закончилась, засобирался домой. На Украине двое детей и жена. Я в слезы. У нас, говорю, трое уже, считай. А он как скала. Маленький Лавруша вместо него остался.
Малышка весело причмокивала, время от времени отдыхала, продлевая радость.
– Ты на меня, Аннушка, не сердись. Не могу я не пить. Думаю о своей судьбе, о маме, о Ванечке, о Коленьке, о Лаврушке. И так мне больно. Очень я виновата. Спасибо, тебя вот Бог дал. На бабушку ты очень похожа, радость моя. Смотрю, и кажется – мама вернулась. Простила непутевую дочь…
Она замолчала. Запрокинула голову и стала смотреть в потолок. Аннушка не переставала сосать. Только чуть вздрогнула, когда почувствовала упавшие на лобик тяжелые капли.
– Может, и сложится все, – мамаша всхлипнула, – поменяется Вася. Я ведь одного только хочу: чтобы он нас с тобой любил. Чтобы семья. Я бы все-все тогда сделала и в огороде, и по хозяйству. И братиков-сестричек сколько хочешь тебе нарожаю. Я деток люблю… А Василий-то вон как… Обуза, говорит. Руки распускает, иногда кажется, все, прибил. Но потом выпьешь с ним за компанию, и ничего. Кажется, боль проходит…
Баба Маня тем временем не могла успокоиться – неделя прошла с тех пор, как она в последний раз видела Аннушку во дворе. Рассказала все своему сыну: и что Степаныч вмешиваться не хочет, и что ребеночек кашляет без остановки, и что каждый день крики-угрозы слышны с соседского двора. Только дочь Анину просила не трогать: жалко дуреху. Сын обещал разобраться. Ему давно соседский дом поперек горла стоял – рассадник заразы. Одно время думал его купить, но за что там платить? Развалюха под снос. И земля ему не нужна – родителям своих двадцати соток за глаза хватает, а у него в другом месте коттедж. Пьянь бы эту из деревни вышибить, но мать защищает Верку в память о тете Ане. Хотя кого там защищать? Клейма ставить негде. Он и сам в молодости успел попользоваться. Не было в округе ни одного мужика, с которым бы эта беспутная Верка не путалась «по большой любви» с малолетства.
Алексей решил, что, если от милиции и опеки толку нет, нужно привести журналистов. А там как пойдет. Пусть поднимут шум: издевательства над младенцем, жестокое обращение. Он им еще и про дом историю какую-нибудь придумает. Сюжет классический вполне подойдет. Как будто Верка продала наследство матери, деньги пропила и теперь отказывается съезжать. Пока разбираются, что да как, он найдет способ на самом деле документы переоформить. Достало его такое соседство! Летом дети здесь, сам он частенько приезжает. Сколько можно на трущобы смотреть?
Журналисты появились на следующий же день. Не спрашивая разрешения, фотографировали перекошенный дом, топтались по запущенному огороду, колотили в дверь. Выманили из укрытия грязную алкоголичку.
– Здравствуйте, – вежливо так в камеру говорят, – скажите, пожалуйста, как вы живете? Здоровы ли дети?
Мамаша сначала оторопела.
– А что случилось? – спрашивает, и видно, как от страха покрывается красными пятнами.
– Давайте в дом пройдем, поговорим. Нехорошо на пороге стоять.
Журналист начал напирать, пытаясь проникнуть внутрь. Женщина испугалась, стала кричать. Записали ее вопли и истошный детский плач, доносившийся из дома. Пока мамаша бесилась на крыльце и орала, чтобы все убирались прочь, второй оператор проявил смекалку – пробрался к окну, подтащил старую лестницу и снимал, сколько нужно, жилище изнутри. Тихий ужас! Любому, даже бездетному, было ясно, что ребенка надо немедленно спасать. Закатывания, жуткий кашель. Малыш и физически, и психически совершенно больной. И никаких условий для него нет. Лежит голый, на грязных тряпках и дрыгает, как припадочный, руками-ногами.
Василий, притаившись за забором, долго наблюдал за нашествием. С утра он ездил в город и вот вернулся к разгару. Как только машина районного телеканала отъехала, ринулся в дом, схватил мамашу за плечи и стал ее трясти как безумный.
– Чего они тут шарили? – орал он хриплым голосом. – Что вынюхивали?
– В-в-вась, ус-с-спокойся, – мать стучала от тряски зубами. – П-п-просто хотели з-з-знать, как живем. Я не п-п-пустила.
– Говорил тебе, дура, – он отшвырнул женщину и ринулся к кроватке, – от этой одни напасти! Убьюююю!
Мамаша успела вскочить, повиснуть на муже. Но он пер как бык. Схватил Аннушку. Та уже стала бордовой от крика. Мать успела впиться в ребенка с другой стороны. Василий не выпускал. Они боролись. Повалились на пол, сжав малышку в тисках. Девочка задыхалась в сплетении обезумевших животных тел. Внезапно острая, как нож, боль пронзила ножку. Послышался противный, разрывающий кости и ткани, хруст и нечеловеческий, похожий на животный, а не младенческий, крик. А потом Аннушка потеряла сознание.
Очнулась она нескоро. В ушах шумело. Глаза заволокло пеленой. Тошнота подкатывала к горлу, а все тело горело адским огнем и не могло пошевелиться. Аннушка закричала что было сил, пыталась повернуть головку, чтобы увидеть маму. Но даже намека на ее запах не было. Только белые стены, чужие люди.
– Пришла в себя, миленькая? – вокруг засуетилась девушка в белом халате. – Не кричи, солнышко. Гипс тебе наложили. Неприятно, я знаю, но все пройдет.
Она приготовила малышке бутылочку и попыталась накормить. Но Аннушка не понимала, зачем ей суют в рот противную соску. Ей нужна была мама. Родная, любимая. Девочка охрипла от крика, звала и звала единственного человека на свете. Боль не проходила. Тоска становилась все глубже. Она чувствовала, как посреди белых стен на нее опускается кромешная тьма.
В детской городской больнице Аннушка пролежала до осени. Ножка уже не болела, кашель прошел, силы постепенно вернулись. Даже аппетит появился – она не сразу, но приучилась есть из бутылки. Хотя и не забыла маминой груди: плакала, тоскуя по ней.
У всех остальных детей были свои собственные мамы. И у годовалой Вари со сломанной рукой, и у новорожденного Сережки с вывихнутым бедром. К детям постарше каждый день кто-нибудь приходил. Одну только Аннушку не навещали. Чужие взрослые жалели ее, бедненькую сиротку, давали медсестрам одежку для девочки, дарили игрушки. Но у них у всех были свои больные дети и собственные заботы – чужие мамы отворачивались украдкой, чтобы незаметно смахнуть слезу, и отходили. Аннушка оставалась одна.
А когда она засыпала, ей всегда снилась собственная мама. Теплые мягкие руки, певучий голос и сладкий молочный аромат. Во сне мама брала ее на ручки, говорила с ней и прикладывала к груди.
В октябре сняли гипс и стали разрабатывать ножку. Массаж причинял острую боль, малышка плакала. Массажисты менялись, Аннушка не запоминала их лиц. Но лечение принесло свои плоды: кость правильно срослась, мышцы, как им положено, окрепли. Легкие тоже пришли в относительный порядок. И хотя диагноз «хронический бронхит», скорее всего, останется на всю жизнь, от мучительного кашля Аннушке избавиться удалось. Теперь все будет зависеть от условий и от ухода.
Больше держать девочку в больнице не могли – главный врач и так тянула дольше дозволенного. Все надеялась, что у ребенка объявится мать. Но не случилось. А потом и Вера Кузьминична из опеки позвонила, просила не ждать: объяснять подробностей не стала, но четко дала понять, что надежд на возвращение к ребенку матери нет.
В конце ноября Аннушку выписали. Собрав в пластиковый пакет накопившееся за больничную жизнь имущество – игрушки, одежки, подарки сердобольных родителей, – передали социальному работнику, усадили в больничную машину и отправили в дом ребенка. В руках немолодой женщины кроме теплого одеяльца с ребенком, обвязанного синей ленточкой – розовой не нашлось, – была папка с историей болезни. Перелом правого бедра. Хронический бронхит. Отставание в развитии. Ничего страшного, обычный набор. Дома бы и нагнали, и вылечили. А вот как сложится в учреждении, неизвестно. Это ж еще от самого ребенка зависит – хочет он бороться за свою жизни или нет.
Женщина заглянула в лицо малышке. Веки в синих прожилках подрагивают во сне, нижняя губка обиженно оттопырена. Жаль девочку. Но что поделаешь? В стране так много сирот, что всем невозможно помочь.
Глава 10
В понедельник Маша позвонила Сергею и впервые за много лет отпросилась с работы. Правду говорить не стала, только сказалась больной: она и на самом деле хрипела как несмазанная телега. Не оттого, что были проблемы с горлом, нет. Все беды происходили с ее душой. Ничего не поделаешь, придется теперь Сашке ее выручать.
Лучший в мире начальник посочувствовал, пожалел. Велел не вставать с постели и лечиться как следует. Даже поинтересовался, добрая душа, не нужно ли прислать водителя, чтобы доставить лимонов, лекарств. Что угодно, любой каприз! Молчанова вежливо отказалась. Все у нее есть. А если что-то еще понадобится, муж все купит по дороге домой.
Врала. Она понятия не имела, приедет ли сегодня Олег. Даже не так. Она в принципе не знала, вернется он теперь когда-нибудь или нет.
После субботних занятий в школе приемных родителей они снова поссорились. Маша, как обычно, с пеной у рта доказывала свою правоту: говорила о мужском эгоизме, о нежелании менять комфортную среду и свободную жизнь ради блага других. Она много раз слышала от Олега о том, как важно ему вернуться вечером домой в тишину, словно в тихую гавань. Спокойно посмотреть по телевизору хоккей с бокалом пива в руке. В свое удовольствие повозиться с машиной, не отвлекаясь на детский плач. Не думая ни о чем, поехать с друзьями на выходные к реке рыбачить. И при этом не чувствовать своей вины за то, что оставил жену с младенцем на руках. Все эти сопли, слезы и бесконечные болезни они уже проходили. Незачем добровольно отказываться от нормальной жизни еще раз. Он не настолько глуп, чтобы упорно наступать на одни и те же грабли.
В тот вечер у Молчановой все пошло в ход. Олегу крепко досталось за то, что за пятнадцать лет он так и не научился быть хорошим отцом. Не может спокойно разговаривать с собственной дочерью. Неудивительно, что она не стремится к их обществу: только и смотрит, как бы сбежать из дома.
– Как ты мог, – она не унималась, даже видя его налившиеся кровью глаза, – как посмел такое произнести?! «С меня хватит этой!» Никогда не прощу!
Ее занесло так круто, что она не среагировала даже на сигнальные слова, которые неизменно предвещали беду.
– Ты у меня сейчас договоришься, – сквозь зубы процедил Олег.
Она, как будто и не слышала, продолжала его воспитывать: страстно, самозабвенно.
Олег довез жену до дома, высадил у порога. Сам тоже вошел. Не снимая ботинок, собрал сумку: набил ее как попало самыми необходимыми вещами. Он ничего не сказал на прощанье, но по искрам, которые все еще сыпались из его глаз, по желвакам, гуляющим под щеками, Маша понимала, что все стало слишком серьезно. Она уже жалела о своей глупости, хотела вернуть мужа, пока не поздно. Но он даже не взглянул на нее. Швырнул на кафельный пол у порога свои ключи и вышел, плотно закрыв за собой дверь…
Древняя версия о том, что дети укрепляют брак – Маша знала давно – это обман. Не раз и не два она убедилась в этом на собственной шкуре. Появление ребенка в семье служит скорее лакмусовой бумажкой, чем спайкой. Если между мужем и женой есть мир и любовь, это основание только крепнет. А вот если проскальзывают раздражение, недовольство, значит, появится ненависть. Это верно даже в обычной ситуации, когда рожают «своих». А что говорить об усыновлении?! Они еще ничего не успели – ни собрать документы, ни найти своего малыша, – а их брак уже трещал по всем швам.
Самые ничтожные мухи разрослись в гигантских слонов. Маша не сомневалась – если бы дошло до финала, Олег начал бы во всем ее упрекать. При первых же трудностях она бы услышала «ты сама этого хотела, я тут при чем?», «из-за тебя вся наша жизнь вверх дном», «твоя идея, ты и расхлебывай». В школе приемных родителей им не уставали твердить: «на корабль, который идет ко дну, не берут пассажиров». Все обиды, внутренние конфликты, отрицательные эмоции следует снять до того, как начнется финальная часть эпопеи. Сначала нужно преодолеть собственную глупость, научиться принимать друг друга, слышать и поддерживать. А потом уже идти на самый ответственный в жизни шаг. Слишком мало дождаться собственной готовности «принять» ребенка и те серьезные изменения в жизни, которые он с собой принесет. Нужно проверить на прочность семью, избавиться от неразрешимых проблем.
Олег оказался не готов. Это была ее, только ее затея. Ее иллюзии и мечты о том, что они в состоянии кого-то спасти. А вышло наоборот. Их собственный корабль разбился о скалы…
До пятницы прошла целая вечность. Всю неделю Молчанова думала, как правильно поступить. Пойти одной на занятия в школу приемных родителей и соврать, что Олега срочно отправили в командировку? Или забыть обо всем, прекратить ломать комедию: если она осталась без мужа, ни о каком ребенке не может идти речь. Для того чтобы вырастить человека, в ее понимании нужны были обязательно двое: муж и жена. Она это знала твердо. Ни в какое серьезное плавание она не отправится одна – без семьи, без мужской поддержки.
Только в последний момент она решила, что нужно идти, и совсем уже поздно, в метро, вспомнила о последнем и самом важном домашнем задании: написать письмо будущему ребенку. Без этого, заключительного этапа, учеба считалась незавершенной. Вытащив из сумки блокнот, она пристроила его на коленях и начала писать…
Начали сразу с чтения писем. Маша слушала вполуха, дописывая и правя то, что успела набросать по дороге. Наконец очередь дошла до нее. Она прочитала: без эмоций, без энтузиазма. Отработала обязательную программу и откинулась на спинку стула. Прикрыв глаза, стала слушать – вот еще одно, последнее.
А потом в дверь аудитории постучали. Маша вздрогнула от необъяснимого предчувствия и села, напряженная как струна: она уже знала, кто стоит на пороге. Олег вошел. Среди игрушек и детских стульчиков, расставленных вдоль стен, он выглядел в военной форме и огромных армейских ботинках устрашающе и нелепо. Он поздоровался, извинился за опоздание и сел на свое обычное место рядом с женой. Но даже не взглянул на нее.
– Все уже прочли свои письма, – преподаватель с любопытством смотрела на опоздавшего.
– Я пока не готов.
Маша удивилась тому, каким чужим был его голос и как трудно давались ему слова. Она в упор смотрела на мужа, как будто хотела загипнотизировать, отвести беду – боялась, что сейчас он выскажет все, что давно накипело внутри. Скажет, что никогда и никого не собирался усыновлять, что вся эта затея с чужими детьми разрушила его семью.
Олег молчал. Он долго мял большими пальцами исписанные убористым почерком листы. И преподаватели, и ученики терпеливо ждали. Маша не могла унять дрожь: она переживала за мужа так же, как пятнадцать лет назад – словно он все еще был на войне.
Наконец, Олег, ни на кого не глядя, начал читать. Голос его дрожал и ломался.
«Здравствуй, сынок! Долго собирался написать тебе, но все дела… Ты пока еще не знаешь, как это бывает – одно, другое, третье, и закрутилось-понеслось. И вот ты уже размениваешься на тысячи мелочей, а то, что действительно является важным и нужным, необходимым, критичным, требующим твоего вмешательства, – оно проходит мимо. И тебе кажется, что ты в гуще событий, что ты принимаешь судьбоносные решения, что жизнь наполнена смыслом, что никто кроме тебя и даже что ты лучший. Проходит время и приходит осознание – все это было не главным, возможно и не второстепенным, но не главным.
Вот так и сейчас. С одной стороны – работа, которая суровая и мужская, но уже не приносящая удовлетворения; отношения с родственниками, в которых я запутался еще лет пятнадцать назад; здоровье, которое начинает меня подводить; да всякие мировые финансовые кризисы, глобальные потепления, происки наймитов империализма и доморощенные либералы… А с другой стороны – ТЫ.