Подспудно я всегда знал, что ТВОЯ чаша весов – весомее (прости за тавтологию корней), но я никогда не задумывался об этом. Наверное, это оформилось с принятием мысли кого-то из великих о том, что ни одна проблема мира не стоит слезы одного ребенка. Я даже в уме, не то что вслух, не оспаривал этого высказывания и сразу принял его как аксиому, но этот ребенок никогда не был конкретным, его образ был собирательным, размытым. И эта эфемерность не позволяла подпустить к себе чье-то конкретное горе, служила своеобразным защитным барьером, позволяла абстрагироваться от маленьких проблем маленького человека.
И тут – ТЫ. Не размытый и эфемерный, а живой и конкретный – мальчишка двух лет от роду, две руки, две ноги, зубы, уши, волосы, голубые глаза и добродушная улыбка.
Тебе только два года, но сколько ты уже увидел, почувствовал и понял. Сколько непонимания и неприятия, лжи, горя и предательства обрушилось на твои плечи. Как же ты вынес это? Почему все свалившееся на тебя не стерло эту добродушную улыбку? Почему так радуешься этому миру, где только солнце греет тебя? Почему стремишься вперед, несмотря ни на что и вопреки всему?
Это риторические вопросы, потому что я знаю ответ. Ты правильный, сильный и настоящий. Со всеми невзгодами, напастями и бедами ты справишься сам, без меня.
Без меня…
Но мне хочется помочь тебе! Мне нужно тебе помочь, и я должен тебе помочь. Человек не должен жить только для удовлетворения собственных потребностей. Он должен заботиться о ком-то, и только проявление этой заботы делает его лучше, и даже более того, я так думаю, – делает его человеком. И мне хочется заботиться о тебе. Заботиться – это не только окружить тебя заботой, в которой будут соблюдаться режимы питания, занятости и отдыха, но и отдать частичку своей души.
Вот так вот получилось, что у меня есть душа, и я испытываю желание поделиться ею с тобой. Уже за это я тебе благодарен.
А сколько у нас впереди!
Я столько не сделал в своей жизни, не потому что не успел – времени (надеюсь) еще навалом, а потому что одному как-то несподручно, как-то „до завтра подождет“, как-то „потом будет время“. А тут Ты! И если мы будем дышать в унисон, а мы будем, я в этом уверен, то с тобой-то и сподручнее, и прямо сейчас, и очень надо, и давай-давай-давай. Вот такой вот ты мой мобилизационный ресурс.
Я научу тебя всему, что умею – делать мебель и выживать в лесу, бежать часами с полной выкладкой и решать задачи из теории вероятностей, вышивать крестиком и стрелять из всего, что стреляет, читать стихи и управлять любой боевой техникой, прыгать с парашютом и варить уху, рассчитывать редукторные передачи и рубить дрова… Да мало ли у нас с тобой талантов? Выбирай любой! Вот только музыкальная составляющая жизни, за исключением строевых песен, обошла меня стороной, но у меня есть жена – Маша, она играет на фортепиано и фантастически танцует. Я знаю, что и она с радостью поделится с тобой своими талантами, причем не только в музыке. Ты уж сам потом решай, что пригодится тебе в жизни, а каким знаниям можно будет улыбнуться.
Но это в будущем, а пока хочется взять тебя за руку, привести к себе домой и сказать:
– Вот, сынок, это твой дом.
Может быть, ты насупишься в ответ, а может, и улыбнешься – это тебе решать, но в этом доме никто и никогда тебя не обидит. Со временем ты это почувствуешь, это нельзя не почувствовать, ты оттаешь и расслабишься. И тогда можно будет взять тебя в охапку, уткнуться в тебя носом и окунуться в твой запах – такой родной, домашний и уютный, почувствовать твое тепло, уловить твое умиротворение, и пусть оно не пахнет и не греет, но ведь оно чувствуется. Умиротворение приходит на смену напряжению, тоске и печали, грусти и безысходности. И это будет наша с Машей заслуга – мы превратили маленький комок оголенных нервов в пока еще маленького, но полноценного человечка. И это здорово, это высшее признание нашей заслуги. Заслуги перед тобой. Спасибо тебе, сын, и до встречи! Скоро-скоро! Олег».
Голос его окончательно разбился о последнее слово и умолк.
В душной аудитории долго стояла невыносимая тишина. Безмолвные слезы скатывались из Машиных глаз и терялись в прижатых к лицу ладонях. Молчанова не видела лица мужа, не слышала ни звука, но чувствовала: Олег плачет.
Часть 2
Глава 1
Она назвала ее Верой. Как еще окрестить ребеночка, о котором неизвестно почти ничего? Остается только верить в будущее да в Бога. Уж ему-то, свыше, было известно, отчего и зачем судьбе понадобилось выкидывать такой фортель на склоне ее лет.
До трех месяцев бедная Аннушка понятия не имела о существовании в своем чреве ребенка – думала, время пришло, закончилось бабье лето. А она мимо жизнь пропустила, ничего не успела – ни мужчину встретить, ни замуж выйти, ни даже – стыдно сказать – любовь познать. Ту самую, физическую, о которой так много думают и говорят. И не то чтобы внешность мешала. Анна была женщиной привлекательной: аккуратненькая, невысокая, с большой грудью. Которую стыдливо прикрывала под шейным платочком. Лицо светилось скромностью, но в нужные моменты была в нем и большая решительность. Могла дать отпор.
Казалось, парней это еще больше разогревало – поклонников по молодости хватало. Но просто так, из вежливости или интереса, допустить к себе чужого человека она не могла. А серьезного в душе не выросло ничего. И, наверное, не только у нее самой. Ребята относились к ней с опаской, приходили с подарками под покровом ночи, а при свете дня сторонились. Причины, конечно, были. Анна в ярости скрежетала зубами от одной мысли о них: поломали ее судьбу. Так и не нашелся смелый парень, который сказал бы: «Выходи, Анюта, за меня замуж, никого не боюсь». Она бы не раздумывая пошла, хотя бы из благодарности. Вот только предложения поступали другого толка – всякий надеялся попользоваться тем, что жила она с юных лет одна, без матери, без отца. И заступиться за нее было некому. Считалось, грех упускать такой шанс.
На счастье Аннушки, бандитами и насильниками ее поклонники не были, а стремились добиться счастья мирным путем. Тем удивительнее оказалась ирония судьбы.
Анна жила и работала честно. Всеми силами старалась заслужить доверие государства, которое из-за родителей однажды потеряла навсегда. Библиотеку отцовскую сожгла дотла и пепел развеяла по ветру, чтобы даже намека не было. Не только рукописи и растрепанные папки, над которыми он просиживал с друзьями все вечера, но и увесистые тома, даже те, старинные в добротных кожаных переплетах XIX века – от деда еще остались. Мало ли что там внутри?! Не могла она ждать, когда еще раз с обыском придут. Если не сразу нашли все, что искали – мать надежно упрятала под фундаментом, – это не значит, что ошибутся и во второй раз.
Печь в доме горячо полыхала всю ночь, жарко стало как в бане. Но две дорожки на щеках все не высыхали, слезы текли и текли, капали с подбородка.
Жаль было мать с отцом, до истерики, до ненависти, но и жить ведь хотелось. Анна во всем винила проклятые книги. Если бы не они, родителей не выгнали бы с работы, не вынудили переехать из города в глухую деревню и не увели бы, как преступников, неизвестно куда. Здоровье у мамы было слабое, в войну тяжело пришлось. У отца с детства туберкулез. Не зря несчастная дочь оплакивала их, навеки прощалась. Не выдержали…
С тех пор Анна никогда в жизни не хотела знать текстов и слов. Вставала в четыре утра, кормила кур, ехала в город на завод. С семи до четырех – смена. Потом домой. Летом, пока светло, нужно успеть в огороде порядок навести, птичник прибрать. Зимой хотелось скорее в тепло и чтобы через лес не идти в темноте. В выходные – хозяйство. Из редких развлечений – чай с соседкой.
С Маней они подружились еще в детстве. Та, единственная, не делала вид, что знать не знает Анюту. Звала поиграть, ждала после школы, чтобы вместе идти домой. Может, ей льстило, что подружка на два года старше. Так это приятельство между ними и перешло во взрослую жизнь. Дружбой назвать нельзя, слишком много родительских грехов приходилось Анне от всех скрывать. Но шли рука об руку не один десяток лет, помогали друг другу. И удовольствие было: одна придет, на сына-лоботряса пожалуется, мол, в школе одни тройки, Аннушка в ответ на заводское начальство поплачется – если она не семейная, так ей отпуск летом никогда не дают. И обе довольны.
Так, в хлопотах и в заботах, Анна не заметила, как разменяла пятый десяток. Времена стали другими, люди вокруг изменились, а в ее жизни все текло, как и прежде. Завод-огород, работа-дом. Разве что о пенсии стала мечтать – устала каждый день в город ездить, нет сил. И тут на тебе, увязла в новой беде по самые уши.
Она не влюбилась. И замуж не вышла. Все случилось словно в ночном кошмаре. Припозднилась после работы, шла через лес. Услышала за спиной шаги. Они настойчиво приближались, но стоило обернуться – нет никого. Если бы кто-то знакомый шел, давно бы окликнул, а тут тишина: ни звука, ни словечка. Только ветки под тяжелыми ботинками трещали. Аннушка прибавила шаг, побежала. Туфли новые мешали, не разносились еще. Скинуть бы, да босиком, но жалко хорошую вещь посреди леса бросать. Так и не успела выбраться на опушку. Набросили ей веревку на шею, сдавили горло и уронили лицом вниз.
– Молчи, – прошипел мужской голос, – убью.
И точно – нож к горлу, а потом оттащил от тропинки.
Много времени с тех пор прошло, но Аня помнила каждую секунду, будто было все только вчера. Помнила запахи, движения, звуки. Его грубый рык, свои полузадушенные всхлипы. Он долго мучился с ней: никак не поддавалось непривычное тело. Стянул веревкой руки в локтях, чтобы не дергалась, и только тогда с изумлением понял, на какую напал. Еще больше распалился, стал действовать яростней, резче.
Сколько ему было лет? Двадцать пять, может, тридцать? По голосу молодой. Лица она не видела – он делал все, чтобы держать жертву к себе спиной. Придавленная тяжелым грузом к влажной траве, она слышала, как он хрипит диким зверем. Потом затрясся, запрыгал над ней как на электрическом стуле, и сильнее, почти до смерти, сдавил шею. Анна не могла больше дышать, в глазах потемнело…
Долго плакала она, сидя на земле у ручья. Жалела, что выжила. Лучше бы убил, не дал очнуться. А что теперь… В милицию, к врачам? Измучают, всю душу вытрясут. Стыдно. И какой в этом толк? Даже описать насильника она не могла. Скажут, сама согрешила, а небылицу придумала. Кому такая нужна? В ее-то годы. Вокруг полным-полно молодых.
Через месяц Аннушка услышала от Мани, что в окрестностях появился маньяк. Соседка сказала, якобы больше десятка женщин стали его жертвами. Не убивал: насиловал и скрывался. Но никому не удалось заглянуть мужчине в лицо – веревка на шею и носом в землю. Анна сделала вид, что впервые слышит. А внутри задрожала вся, ладони покрылись холодным потом.
– Сами виноваты, – рассуждала Маня, – полуголые ходят, да еще по ночам. Не мужика надо судить, а таких вот баб.
Анюта покорно кивала.
– Вот времена пошли! Мужа хоть к юбке привязывай, на каждом шагу пытаются совратить. Видит же, стерва, я рядом иду. Нет, все равно груди свои бесстыжие выкатит и глазами стреляет. Распустили народ. Гласность у них – что хочешь, то и твори.
Аннушка поддакивала, ругала политику и бессовестных баб. Все, как хотела Маня.
Прошло время, мужики деревенские, не дождавшись помощи от милиции, сами устроили облаву – каждый вечер дежурили на станции. И поймали-таки маньяка «на живца»: от самого вагона шел он за приглянувшейся женщиной. Дело завели, показания пострадавших собрали. Во всех районных газетах фотографию преступника напечатали – мол, если вы стали жертвой этого человека, помогите следствию. Оказалось, приезжий. То ли из Грузии, то ли из Южной Осетии, то ли еще откуда-то с юга. Анна удержалась, не стала читать газет и на фотографию не хотела смотреть. Но могла видеть его лицо. Если бы только знала, что уменьшенная чернобровая копия всего через семь месяцев будет удивленно разглядывать ее черными, как смоль, глазами.
Когда поняла, что беременна, долго не могла от шока оправиться. Не знала, как правильно поступить. Думала, сомневалась. Даже на заводе товарки заметили, что с Аней – ровной и всегда спокойной – что-то не так. Кто к врачу предлагал сходить, кто настойчиво советовал к батюшке. Анна даже не ожидала, что столько верующих вокруг. Как-то незаметно это было, раньше все прятались. Она и сама была с детства крещеная, бабушка постаралась, но крестик давным-давно убрала в надежное место и даже не притрагивалась. Знающие люди в один голос говорили, что ехать надо в старый мужской монастырь на окраине города. Туда, где ПТУ еще недавно было. Отец Тихон никому в помощи не отказывает. Только ждать долго придется, да в праздники нельзя приезжать.
Анна, сама собой измученная, согласилась. В первый раз в жизни взяла отгул на работе, оделась еще скромнее, чем обычно, и отправилась в путь.
К отцу Тихону собралась целая очередь. Люди шли открыто, не стеснялись. Анюта поверить не могла в то, что мир вокруг успел так измениться. Словно другая планета. А что она видела со своего огорода или из-за станка? Даже телевизора в доме не было.
Старушки в платочках – говорили, из тех, что давно знакомы с батюшкой и помогают ему, – принимали верующих, рассаживали в тепле трапезной, поили чаем. Анюта заметила, что каждый приходит не с пустыми руками, а с угощением, которое тут же выставляют на стол. Стало неловко за то, что не догадалась ничего принести. Но за тяжелыми мыслями никаких других у нее не осталось. Пустая голова. Наконец, несколько часов спустя, пригласили ее в крошечную келью, где принимал батюшка.
В отличие от ожидающих отец ничего не ел и не пил. Сидел на большом деревянном стуле, сложив руки на животе, и смотрел сквозь стекла очков внимательными глазами. Словно всего человека считывал.
Аннушка никак не могла собраться и рассказать все, как есть. Мычала. Заикалась. Опускала голову ниже. Неизвестно как, но батюшка сам всю ее историю пересказал – ей оставалось только кивать.
– Нет твоей вины, – отец Тихон ласково погладил Аннушку по руке. От неожиданности она вздрогнула, а потом сразу успокоилась от прикосновения мягкой и теплой ладони. На сердце стало так хорошо! Даже не верилось.
– Мысли измучили, – пожаловалась она, робко поднимая глаза.
– Это оттого, что мысли твои греховные, – отец Тихон не осуждал, только сочувствовал, – забудь их, и станет легче.
– Не знаю, как…
– На все воля Господа. Никто из нас не хозяин жизни на этой земле: ни своей, ни чужой. А ты ребенка под сердцем носишь. Три месяца – долгий срок, растет человечек. И ручки, и ножки, и сердечко: все уже на местах. Теперь только ждать.
– Что же делать… – Она отняла руку и закрыла ладонями лицо.
– Принять. Оберегать.
– Не могу!
– Аборт – это убийство. Ребеночек жить хочет. Неужто его на части разорвать и из родной матери вытянуть? Не думай, что нет там души. Все чувствует. Все ощущает. И даже предвидит беду – ручонками закрывается, как ты сейчас.
Анюта не выдержала, разрыдалась.
– Младенец не виноват, – отец Тихон погладил Анну по русым волосам, – он должен жить.
– А если я его не полюблю? – Анна едва могла говорить.
– Ты, милая, сначала роди! Сделай милость. Там уже ясно станет. Никто не принуждает тебя нелюбимое дитятко растить.
– Как же тогда?
– Оставишь, если невыносимо. Люди добрые себе возьмут, воспитают.
– А разве бросить младенца – не грех?
– Отказ от ребенка – грех, но не такой тяжкий, как убийство. Пусть родится. Дарован свыше, значит, есть на то причины. Господи, благослови тебя… Не думай дурное. Все сложится. Ступай с Богом, Аннушка!
Анна не помнила, как вернулась в деревню. Домой идти не могла, внутри все смешалось. На ее счастье, Маня была одна – сын в школе, муж на работе. Пошла к ней и рассказала всю правду. Объяснила, как стыдно было, потому не призналась в насилии даже ближайшей подруге. Думала, все обойдется, забудется раз и навсегда. А вон как вышло. Маня всплакнула, попросила прощения за то, что всех потерпевших мела одной метлой. Пожалела подругу. Сказала, если батюшка благословил, всем должно поддерживать и помогать. Оказывается, и она отца Тихона знала, давно уже ходила к нему за отпущением грехов, за советом. Святой человек!
Весть о беде Анны разнеслась по деревне быстро. Чего угодно она ожидала – презрения, обвинений, – но не этой, внезапно свалившейся на нее доброты. Ей сочувствовали, хотели знать, как здоровье, как дела, спрашивали, не нужно ли чего. Как будто впервые в жизни заметили, что она вообще существует. Анна из грешницы и изгоя превратилась вдруг в святую: мало того, что дочь пострадавших за свободу родителей, так еще и жертва насилия. Каждый считал своим долгом принести гостинцы, подарки; приданое ребеночку собирали всем миром.