– Подмывать и пеленки менять кто будет? – через плечо брезгливо бросила она. – Ребенок покакал!
– Я не знала. – Маша покраснела. Подняла глаза и рассмотрела на внутренней стороне развернутых пеленок небольшой плевок чего-то вязкого, похожего на жидкий пластилин зеленого цвета. – А это нормально, что… стул такой? – удивленно спросила она.
– Нормально. – Вдаваться в подробности тетка не собиралась.
– Вы знаете, – Маша собралась наконец с духом, – у меня молока почти нет и ребенок все время голодный.
Ей пришлось набрать в легкие побольше воздуха и говорить громко – малышка уже надрывалась вовсю, захлебываясь горьким плачем. У нее даже губы посинели. Докторша не обращала на шум никакого внимания: продолжала ощупывать, мять, переворачивать и перекладывать. Несчастное ревущее тельце было до тошноты похоже на ощипанного куренка.
– Кто сказал? – не оглядываясь, спросила она.
– Как это кто?! – Маша опешила от такого вопроса. – Ребенок все время плачет, просит грудь и не может наесться.
– А-а-а. – Докторша равнодушно продолжала свое дело. – Так вы не сцеживали. Просто так говорите.
– Что? – Маша опять не поняла.
– Чтобы вас всех, – раздраженно пробормотала педиатр и добавила громче: – Невозможно знать, хватает молока или не хватает, если не сцедить его и не измерить, сколько получается в миллилитрах!
– Но я не могу сцеживать, – пролепетала Маша. – Она все время сосет. Мне сцеживать нечего.
– Послушайте, мамочка. – Докторша произнесла последнее слово с издевкой и повернулась наконец к Маше лицом. – По-моему, вы сами не знаете, чего хотите. Завели ребенка, а делать ничего не собираетесь. Полная безответственность!
Маша вдруг ощутила такую острую ярость и желание вцепиться врачихе в горло, что испугалась сама себя.
– Нечего мне сцеживать, – глухо повторила она. – Что, нет другого способа разобраться?!
– Ладно. – Педиатр неожиданно сменила тон, устало вздохнула и достала откуда-то из-под стола чистые пеленки. – Пришлю медсестру. Она будет взвешивать вашу дочь после каждого кормления. Расписание – как кормить – тоже возьмете у нее. Грудь будете давать строго по часам. Все ясно?
– Ясно…
Дальше продолжать разговор было бессмысленно. Все попытки объяснить педиатру, что ребенок постоянно пытается что-то высосать из ее груди и ни за что на свете не будет молча ждать каких-то там мифических часов кормления, были бы бесполезны. У педиатра голова забита какими-то своими заботами, ей было не до надоедливых рожениц и заходящихся в крике младенцев. Маша прекрасно это видела.
– Подмойте ребенка, вон там раковина. И успокойте, а то орет как резаная. – Раздав указания, врач вышла из детского отделения. Мамаша осталась наедине со своими проблемами.
Она взяла голого ребенка на руки. Девочка усиленно трепыхалась и все время норовила выскользнуть из рук, как обмылок. Каким образом можно подмыть такое неспокойное существо в раковине, не уронив его, для Маши оставалось загадкой. Но вариантов было только два – либо завернуть грязного ребенка в чистое белье, либо справиться с задачей. Катя перехватила малышку одной рукой, другой открыла кран. Дождалась, когда пойдет теплая вода, и начала набирать ее в горсть, неумело обтирая дрожащее тельце. Ребенок надрывался, у Маши звенело в ушах. Она испытывала только одно желание – оказаться в любом другом времени, в любом другом месте. Лишь бы одной.
За эти несколько дней в роддоме Маша так и не поняла, как и когда к женщине должен приходить материнский инстинкт. В тот момент, когда она впервые прикладывает ребенка к груди? Или еще раньше – когда малыш начинает шевелиться во чреве матери? Или должно пройти несколько месяцев после родов, должна утихнуть физическая и душевная боль? Как ни старалась, она не могла нащупать в себе ни одного спасительного чувства. Кроме отчаяния и ужаса оттого, что ее из человека превратили в инкубатор, в источник тепла и питания, она не испытывала ничего…
Время в роддоме остановилось. Только по медлительной смене света на сумерки за окном Маша понимала, что дни не стояли на месте, шли. Юле тоже уже привезли ребенка, но ее мальчик почему-то оказался спокойным – ел и спал. Молчанова с недоверием косилась на его бокс, не понимая, почему ее собственный ребенок по-прежнему все время плачет и засыпает только на руках. Истязания кормлением продолжались. Стоило дать грудь, и малышка сосала по нескольку часов кряду, не желая расставаться с добычей. Несколько раз в день приходила медсестра и забирала младенца, чтобы взвесить. И хотя никакой практической пользы эти манипуляции не приносили – ребенка по-прежнему не докармливали, – это были единственные почти счастливые минуты за весь день, потому что Маша могла наконец прилечь.
Она вытягивалась на железной кровати и молча глядела на Юлю, которая, ласково бормоча что-то себе под нос, возилась со своим Сережей. У этого толстощекого пацана с самого рождения было имя. А Машин младенец так и оставался пока просто «девочкой». В один из вечеров Молчанова решилась задать Юле вопрос. Оказалось, что и соседка, несмотря на замужество, не думала рожать в двадцать лет: все вышло само собой. Полюбила ли она своего сына с первого взгляда? Скорее поняла, что без нее это крошечное существо не выживет, а потому смирилась. После разговора по душам Маше стало немного легче: она перестала считать себя чудовищем, не способным полюбить собственного ребенка. Возможно, любовь появится позже, когда она придумает, как дальше жить.
На четвертый день, накануне выписки, обход совершал тот же врач, что принимал у Маши роды. Он долго возился с ней: щупал, давил, мял. Лицо его было сосредоточенным.
– Что там? – не выдержала Маша.
– Матка не сокращается, – задумчиво произнес он, не прерывая манипуляций, – придется почистить.
– Как это?! – Маша испуганно заморгала глазами.
– Не бойся, не смертельно. Удалим ненужные остатки, и будешь как новенькая. Вставай, пойдем в процедурную.
Маша похолодела. Только вчера она изо всех сил уговаривала себя потерпеть и не впадать в истерику, пока снимали швы. Успокаивала себя тем, что это – последняя пытка и больше никто к ней здесь даже пальцем не прикоснется.
– А по-другому нельзя? Не надо чистить! Есть же какие-нибудь лекарства…
– Нет. – Он решительно мотнул головой. – Никаких вариантов.
Всю дорогу до процедурного кабинета Маша дрожала. Ее затрясло в истерике, когда она забиралась в кресло. Пока врач готовился к операции, мыл руки, надевал перчатки, она сидела на ледяном ложе в одной рубашке и громко стучала зубами.
Наконец, доктор подошел.
– Ложись.
– А анестезию нельзя? – робко попросила она, уже впиваясь ногтями в истерзанные ладони.
– Ты же грудью кормишь, – удивленно заметил он, – потерпи. Это быстро.
Она упала на спину. Звякнули в руках врача хирургические инструменты. Острая боль пронзила насквозь от первого прикосновения железного зеркала к еще свежим швам. Длинные блестящие спицы скрылись в ней целиком и начали медленно выскребать. Боль стала дикой. Маша искусала губы в кровь, исполосовала ладони ногтями, но не ощущала ничего, кроме раздираемых на части внутренностей.
Наконец все было кончено. Ее положили на каталку, сунули грелку со льдом на живот и отвезли в палату.
Лежать пришлось недолго: ребенок истошно орал в своем боксе. Голова взрывалась от этих скрежещущих звуков. Маша спихнула грелку на пол, встала и взяла на руки дочь. Та замолчала, только когда ей дали грудь.
Маша снова мерила шагами палату, время от времени спотыкаясь и покачиваясь. Четыре шага вперед, четыре – назад, четыре – вперед, четыре – назад. Боль ушла, осталась только смертельная усталость. Ночь близилась к концу. Юля мирно спала, ее мальчик тоже тихо сопел.
Маша очнулась от оцепенения, почувствовав непривычное тепло на внутренней стороне бедра. Не понимая, что это такое может быть, она перехватила ребенка одной рукой, подняла подол рубашки и посмотрела вниз. Кровь вытекла из нее на пол струей, словно вода из приоткрытого крана. Она смотрела на поток в заторможенном удивлении: не было ни паники, ни испуга. Только необъяснимая тихая радость.
– Юля, – едва слышно прошептала она, улыбаясь.
Соседка очнулась моментально. Посмотрела на Машу, на лужу, посреди которой она теперь стояла, увязая все глубже, и, даже не надев халата, выскочила за дверь.
Через пару секунд коридор ожил, загромыхал. В палату, на ходу натягивая халат, вбежала медсестра.
– Ох ты, сатана! – выдохнула она и выхватила у Кати ребенка. – Врача, быстрее! – кинула она Юле. – Скажи, кровотечение!
Скоро в палату ворвалась всклокоченная переполошенная толпа – дежурный врач, миловидная светловолосая женщина, нянька с каталкой, медсестры. С Кати стащили халат, уложили ее и повезли. Она лежала, тупо смотрела в потолок и наслаждалась покоем, который нахлынул на нее. Ноги приятно гудели от усталости, тело блаженствовало, а мысли выскочили из головы и пропали.
Ее привезли в операционную, снова уложили на стол и опять стали выскабливать. Боль вернулась, но такая тупая и безразличная, что она едва доходила до сознания. Словно сквозь дрему.
– Вот черт, – слышала она сквозь полусон бормотание врача. – У Влада рука тяжелая. Зачем он полез?! Даже не его очередь была делать обход!
Скоро боль прекратилась. Яркий свет перестал бить сквозь веки. Женщина-врач ушла, остались только медсестры и нянька.
– Ну, все, – неожиданно ласково заворковала одна из них. – Давай-ка будем обратно на каталку перелезать.
Маша улыбнулась ей в ответ и попыталась приподнять голову. Голова, к ее изумлению, не сдвинулась с места ни на миллиметр. Маша попробовала еще раз. Безрезультатно. Она не могла пошевелить ни рукой, ни ногой. Даже пальцы не двигались. Ее тело ей больше не принадлежало.
– Я не могу, – виновато прошептала она сухими как пергамент губами. – Не получается.
– И не надо тогда, не трать силы. – Испуганные медсестры многозначительно переглянулись.
Машу подняли и переложили. Как могла, она старалась помочь, но усилия ее ничего не меняли. Снова оказавшись в лежачем положении, Маша ощутила новый приступ блаженства – так хорошо, спокойно и безмятежно ей не было с того самого дня, как она узнала о беременности. Тело по-прежнему не слушалось, но она и не пыталась двигаться: ей все было лень. Мир отодвинулся на второй план, мысли растаяли. Остались только приятные ощущения бесчувственности и безвременья. С ними она и хотела остаться навеки.
– Мне холодно, – едва слышно проговорила она, когда ее переложили на кровать и воткнули в руку иглу капельницы, закрепив ее пластырем.
Тут же, как по волшебству, появилось несколько одеял, кто-то заботливо укутал ее с головы до пят. Только сейчас она заметила, что в палате необычайно тихо.
– Где мой ребенок? – безразлично спросила она.
– В детское отделение отвезли, – с готовностью объяснила нянька. – Там присмотрят. Не беспокойся.
Маша с удовольствием закрыла глаза и в первый раз с момента рождения ее дочери по-настоящему уснула.
Глава 8
К зданию аэропорта Катька плелась как на казнь. Позади надсмотрщицей цокала сбитыми каблуками мать. Такси, высадив их, тут же умчалось назад, в Прагу. Как же Катя завидовала ему! Водителя, наверное, ждет семья, любимые люди, а ее – никто. У отца теперь другая жизнь. Забыть, не думать о нем!
– Копытами шевели! – мать пихнула дочь тяжелой сумкой.
– Времени еще полно, – пробормотала Катя себе под нос.
– Чего ты там бубнишь?
– Ничего! – Катя резко обернулась и с вызовом уставилась в мутные глазки-щели.
– Ты как с матерью разговариваешь?! – Ленка, страдавшая от похмелья, мгновенно взорвалась. – Совсем распоясалась!
– Хватит, – девочка попыталась ее урезонить, – люди вокруг.
– А мне какое дело?! – Голос матери становился все громче: – Я сама знаю, чего хватит, а чего нет! Какого черта я только притащила тебя в эту Прагу?! Надо было ехать одной, развлекаться, ходить по барам! Какой прок лишние деньги тратить на безмозглых детей?! Все равно ничего не запомнят. А я притащилась с такой обузой! Думала, Витечка, предатель, увидит любимую дочку, и отцовские чувства взыграют! Вернется в семью. А ему на тебя насрать! Не нужна ты никому!
На последней фразе Лена противно по-бабьи завизжала. Катя вздрогнула и покраснела. Чуть поодаль уже замерла в любопытном напряжении стайка китайцев. Проходившие мимо люди осуждающе поглядывали на них.
– Заткнись, на нас смотрят!
– Ты мне будешь указывать?! Тварь! Больная! Ты меня достала! Зачем только я тебя родила?!
Катя с трудом проглотила слезы, комом вставшие в горле, и сорвалась с места.
– Стой, уродина! С тобой разговариваю!
Катя побежала быстрее.
– Это ты! Ты сломала мне жизнь! – Мать продолжала орать, даже когда дочь скрылась из виду.
Слова-пули с запаянной в них злобой били точно в цель. Прямо в сердце. Катька уже знала, что это из-за нее отец разлюбил Лену: беременность виновата в том, как отяжелели и обвисли у матери груди, раздулся живот, а на ногах вылезли страшные толстые вены. Миллион раз слышала, что ребенок превращает женщину в рабыню. Постоянно хочет есть, вырастает из обуви, одежды, а мать должна пахать как проклятая, только бы прокормить и одеть ненасытное существо. Катька помнила каждое слово из вечных обвинений, она ничему не удивлялась. Но оттого душевная боль не становилась меньше. Катя хотела исчезнуть, умереть. Лишь бы не возвращаться вместе с матерью домой…
Москва встретила снегом. Весь двор завалило. Даже старые деревянные качели – бревно на железной подставке с вытесанными по обоим концам сиденьями – целиком скрылись под сугробом. Катя нехотя поднялась по лестнице на третий этаж, дождалась, когда мать отопрет дверь, и переступила через порог.
На мгновение ей показалось, что они умудрились попасть в чужую квартиру: прихожая и большая комната неузнаваемо изменились – другая мебель, незнакомые вещи. И даже запах в доме был чужим. Но обои те самые: они сами их покупали и клеили вместе с папой. Какая-то ерунда!
– Что смотришь? Входи. – Мать толкнула Катьку в спину и ввалилась следом за ней.
– Почему здесь не наши вещи?
– По кочану.
– Мамочка, объясни. – Катя повернулась к Ленке лицом, и та увидела ужас в глазах ребенка. Но этот страх ее только разозлил.
– А ты думала, я банк ограбила, чтобы в Прагу тебя свозить?!
– Не думала я ничего. – Катя почувствовала противный холод в груди.
– Правильно! – Мать сбросила на пол сумку. – Тебе это зачем? Живешь на всем готовом. Ни о чем не заботишься!
– Ты нашу квартиру чужим людям сдала? – догадалась Катька.
– Ага, щас! Отсыпали нам за аренду столько денег!
– А как?
– Продала одну комнату, – выплюнула она, – на кой черт нам две?!
Катя не могла произнести ни слова. На всю оставшуюся жизнь она запомнила ужас того мгновения – словно ее толкнули с обрыва вниз.
– Не может быть, – она попятилась и прижалась спиной к стене, – мне бабушка говорила, ты не сможешь. Опека не даст разрешение. Я же несовершеннолетний ребенок!
Глаза матери почернели. Она сжала кулаки и двинулась на дочь.
– Много ты знаешь о жизни! У денег свои законы! А бабка твоя хороша… Чем голову ребенку засоряла… Я выбью из тебя эту дурь!
Через месяц синяки на теле Катьки зажили, а Ленку прогнали с работы: совсем потеряла совесть, напивалась, не дожидаясь конца рабочего дня.
В квартире, кроме девочки с матерью и нового хозяина – деда-алкаша, от которого удачно и по сходной цене избавились родные дети, теперь постоянно жили любовники Ленки. Они сменяли друг друга так часто, что Катя не успевала запоминать даже их лиц, не то что имен. С каждым разом мужики попадались все более обтрепанные и испитые.
Поначалу девочка ночевала на кухне, сдвинув стулья и примостившись на них, а после того, как очередной мамкин ухажер попытался ее изнасиловать, сбежала из дому. Ленка смотрела на то, как Колюня лезет к Катьке, не произнося ни слова. Уперла руки в бока и наблюдала с немым одобрением – дескать, давно пора эту тунеядку как следует проучить, пусть знает о бабьей доле.