— Ты что! — Лицо Топоркова пошло пятнами. — Я же приказал молодого отпустить.
— А я и отпустил, — сказал разведчик, моргая белёсыми ресницами и широко открыв невинные глаза. — Что он, голый не добежит, что ли?
6
И снова медленно вращались колёса. Проплывали пустые осенние леса.
Как будто ничего и не произошло. Но…
Впереди обоза на добром карем коньке ехал Лёвушкин, стиснув гладкие бока шипастыми крепкими подошвами немецких сапог.
Тарахтела лёгкая бричка с Андреевым и Топорковым, и ствол ручного пулемёта торчал из неё, напоминая о невозвратной эпохе тачанок.
Второй карий конёк брёл в паре с трофейным тяжеловозом.
И шагали по пыли кургузые, подбитые шипами немецкие сапоги, надетые Бертолетом взамен разбитых старых.
Ленивое осеннее солнце уже зависло над лесом, и длинные тени пересекали дорогу…
Топорков, сидя в бричке рядом с Андреевым, развернул карту.
— Пожалуй, к утру они нас и встретят, — сказал он. — Полицай молодой, должен бегать прытко.
— Уж постараются не упустить, — отозвался Андреев.
День одиннадцатый
САМЫЙ ТРУДНЫЙ ДЕНЬ
1
Упряжки были подогнаны одна к другой, а лошади подвязаны вожжами к задкам телег: не хватало погонщиков.
Лёвушкин, как всегда, был в дозоре. Он то устремлялся вперёд, то останавливался, замирал среди холодной тишины. Очевидно, чутьё подсказывало ему близость противника.
И Андреев, таёжный охотник, брёл с особой осторожностью, таясь, соснячком. Неприметный его дождевичок мелькал среди блёклой хвои. Солнце уже укатилось за лес, светились лишь высокие барашковые облака…
Коротко, с металлическим звоном, будто молотком дробно отбарабанили по наковальне, прозвучала очередь пулемёта с мотоциклетной коляски.
Обоз остановился. Дремавший Топорков сбросил с глаз тонкие, воскового оттенка веки, привстал и с усилием спрыгнул с брички. Беззвучно, как лист, опустилось на землю сухое тело. Подбежал вездесущий Лёвушкин:
— На развилке — разъезд: два мотоцикла… и собака.
— Собака?
— Овчарка. В коляске. Заметили меня, — видать, собака почуяла.
— Виллo, Лёвушкин, гоните обоз в лес, вдоль посадки! — крикнул майор и взял с телеги трофейный ручной пулемёт, оставленный мотоциклистами, подстрелившими Степана у Чернокоровичей.
Обоз — телега за телегой в подвязи — стал медленно, как эшелон, поворачивать, и лошади, разбив усыпанный хвоей песок, зашагали вдоль молодого, рядами посаженного соснячка. Уже слышалось знакомое тарахтение мотоциклов. Моторы то ревели, преодолевая песчаные преграды, то приглушённо, басовито постукивали на холостых оборотах.
Партизаны залегли в соснячке на хрустящем мху.
— Осторожно подъезжают, — прошептал Андреев. — Учёные!
Топорков ладонью сдерживал судорожное дыхание.
— Собака — это очень плохо, — сказал он.
— Ясно, — кивнул бородкой Андреев и протёр чистой тряпицей линзы оптического прицела.
Из-за сосновой ветви Топорков видел, как на лесной дороге, глубоко просев колёсами в песок, остановился мотоцикл. Позади колясочника колыхался штырь натяжной антенны. Показалась и вторая машина.
Несколько соек, перелетев дорогу впереди, прокричали что-то сварливыми голосами. Пепельная, отменной породы овчарка, важно сидевшая в коляске второго мотоцикла, повела ушами и проворчала. Влажно блеснули фиолетовые дёсны.
…Коротким видением пронеслась в памяти майора концлагерная сцена: упавший заключённый — руки его прикрыли затылок — и овчарка, которая, брызжа слюной, наклонилась над ним, готовая вцепиться в шею. Этим заключённым был сам Топорков. Это над его головой хрипела овчарка, роняя жаркую слюну…
Мотоциклисты подъехали к тому месту, где свернул обоз. Песок здесь был взрыт копытами, а железные ободья колёс проложили чёткую колею в сторону, к соснячку.
Солдат, сидевший позади второго мотоциклиста, слез и позвал собаку, придерживая длинный поводок. Овчарка легко, пружинисто выпрыгнула из коляски и упёрлась широко расставленными лапами в песок. Она злобно косила глазами в сторону соснячка и ворчала. Мотоциклисты переглянулись.
— Los, Adolf, los du! — сказал водитель солдату. — Da gibt’s auch ein Madel. [6]
2
Андреев выстрелил. Винтовка в его руках подпрыгнула, и из ствола потянулся дымок.
— Отходи! — сказал майор и нажал на гашетку «ручняка».
Мотоциклисты мгновенно залегли и открыли ответный огонь. Серая овчарка лежала на дороге недвижно, как груда пепла, и пули поднимали возле неё фонтанчики пыли.
Андреев, не задевая деревьев, чтобы не шевелить ветвей и не выказывать своего положения, бесшумной змейкой прополз между рядами сосенок.
Достав гранаты, двое мотоциклистов под прикрытием пулемёта перебежали дорогу и залегли для нового броска. Топорков дал ещё одну длинную очередь и пополз, волоча «ручняк», следом за Андреевым. Он хрипел, задыхался, но полз, ставя острые локти в трескучий мох и подтягивая сухое тело.
Мотоциклисты переглянулись и разом, как по команде, далеко и мощно бросили гранаты. «Колотушки», описав высокую траекторию, затрещали в ветвях в том самом месте, где только что лежали Топорков и Андреев. Жёлтым и красным вспыхнул песок, оглушительно громыхнул сдвоенный разрыв, и солдаты, едва успели просвистеть осколки, бросились вперёд, стремясь использовать ту победную долю секунды, пока враг ещё ошеломлён и не в силах сопротивляться.
Но Топорков, угадавший этот бросок мотоциклистов, снова дал очередь сквозь соснячок, не целясь. Один из солдат упал. Второй, приткнувшись к нему, зашелестел перевязочным пакетом.
Топорков побежал, клонясь вперёд туловищем.
Он перебежал полянку, взрывая песок сапогами, и упал. Несколько секунд он лежал неподвижно, короткие, судорожные вздохи сотрясали тело. Наконец он поднял слезящиеся глаза. Поляна расплывалась, качались деревья, и тело отказывалось повиноваться. Палец никак не мог нащупать спусковой крючок.
На противоположной стороне поляны мелькнули серо-зелёные шинели, и белый прерывистый огонёк возник среди кустов и низких сосен. Снова заныли, рикошетя, пули.
Майор уткнулся лицом в песок, набрал побольше воздуха в лёгкие и закусил губу, пытаясь привстать. Серо-зелёные, осмелев, перебегали по поляне.
— Держись, майор! — гаркнул где-то неподалёку за соснами Лёвушкин.
Разведчик вылетел на поляну, распластался и тут же несколькими длинными очередями опустошил обойму, вставил новую и, перебежав в сторону, исчез.
С поляны застучали по нему автоматы, затем сухо заговорил ручной пулемёт, но Топорков уже пришёл в себя и, приникнув к прикладу, отжал упругую гашетку. Очередь прогремела и резко оборвалась: затвор, отброшенный силой отдачи для нового выстрела, так и остался взведённым. Коробка была пуста.
Но серо-зелёные, не дождавшись прибытия главных сил, стали отползать… Отбились! Хоть на час, хоть на четверть часа, но отбились!
Майор с надеждой посмотрел на барашковые облака, прикрывшие розовое закатное небо: они несли с собой сумерки.
3
Лёвушкин вышел из соснячка и огляделся. Перед ним был пологий; спускавшийся к оврагу луг, он густо зарос высокой блёклой травой и пестрел последними осенними цветами: одуванчиком, ромашкой и белой ясноткой.
За оврагом, под тополями, стоял обоз, и светлела там, как створный знак, макушка Бертолета.
По лугу шёл, не оборачиваясь, безразличный ко всему Топорков. Пулемёт, бесполезный уже, без коробки, он нёс в правой руке, изогнувшись от тяжести и приподняв острое левое плечо.
Чуть в стороне от Лёвушкина показался из сосняка Андреев. Бородка его воинственно торчала, и заскорузлый дождевик звенел, как кольчуга.
— Отбились, дед! — крикнул ему Лёвушкин радостно и пошёл за Топорковым.
Осенние облака-барашки висели высоко над пёстрым лугом, цвели последние, прибитые уже морозами цветы, и Лёвушкин насвистывал весело: он был прирождённый солдат, он радовался лугу, белым облакам, тишине. Ну а что будет через час?.. Кто из нас знает, что будет через час?
Сапоги Топоркова шелестели в жухлой траве, приминая ромашки и яснотку.
Всё медленней и неуверенней становились его шаги. Он закусил губу, прикрыл глаза, преодолевая метр за метром. Он слышал слова, отбивавшие ритм и ставшие уже привычными для его сознания: «пятый!.. пятый!.. пятый!..», и подчинялся этим словам, шагал, и кровь стучала в артериях, барабанно повторяя ритм движения: «пятый!.. пятый!..»
Но всё медленней становились шаги.
Трофейный пулемёт сполз, и Топорков волочил его за раструб пламегасителя. Приклад чертил по лугу борозду, стебли цеплялись за спусковую скобу.
«Пятый…» Но вот замерли шаги, сапоги запутались в цветах. Пулемёт упал на землю. И следом, с таким же глухим, неживым стуком, лицом в траву упал майор.
— Кто стрелял? — закричал Лёвушкин.
Ствол его автомата, готовый блеснуть огнём, описал полный круг — от луга к соснячку и снова к лугу. Но сосняк был недвижен, и луг был пуст, и стояла осенняя тишина, особенно разительная после острой пороховой молотьбы, как будто загустевшая, подобно клею.
— Кто стрелял?! — сорвавшимся голосом на весь луг ещё раз крикнул Лёвушкин, так что эхо метнулось испуганным зайцем и пошло прыгать над травой.
Андреев нагнулся и перевернул Топоркова на спину. Сухая, тонкая рука с большими часами на запястье перекатилась через грудь и упала в траву.
Часы продолжали идти, пульсирующими толчками двигалась секундная стрелка под треснутым стеклом.
— Кто стрелял? — сиплым шёпотом повторил свой вопрос Лёвушкин.
Чувство мести клокотало в нём, и губы дёргались.
Андреев припал ухом к груди майора, привстал, отвёл тонкое веко. Над ним, ссутулившись, тяжело дыша, навис Бертолет.
— Сердце, — сказал Андреев. — Сердце у майора не сдюжило.
— Какое сердце? — прошипел Лёвушкин, схватив Андреева за плечо и повернув к себе лицом. — Какое может быть сердце? Как может человек в войну от сердца помереть? Ты что!
— Не сдюжило, — повторил Андреев. — Срасходовало себя, пережглось.
Он встал с колен. Рука Лёвушкина медленно потянулась к пилотке. Лицо Топоркова, белевшее в густой траве, казалось спокойным, почти счастливым.
— Предел свой перешёл, — вздохнул Андреев. — Эх, майор!..
Часы на тонком запястье, откинутом в заросли ромашек и одуванчиков, продолжали идти, и двигалась, прыгала секундная стрелка.
4
Белые барашковые облака стали пепельными. Лёвушкин финским ножом вырезал последнюю дернину и уложил её на могилу: на краю луга, под вербами, где стоял обоз, высился теперь аккуратный зелёный холмик. И на нём цвели попавшие сюда с дёрном одуванчики и ромашки — нехитрые осенние цветы.
— Первого по-человечески хороним, — сказал Андреев, счищая бугристой жёлтой ладонью комья, прилипшие к лопате.
— Как напишем? — мрачно спросил Лёвушкин. И сам ответил: — Так и напишем: «Пал смертью храбрых в борьбе с фашистскими захватчиками…» Всего не скажешь, что надо.
— Про партейность положено, — вставил старик.
— А он партейный был?
— Партейный не партейный, а коммунист, — ответил Андреев. — Всамделишный!.. Как его по имени-отчеству, знаешь?
— Топорков… Майор… В самом деле, а как его звали? По имени ни разу… Он и сам всегда на «вы», без никаких.
— Командир, — пояснил старик. — Положено.
Разведчик расстегнул внутренний карман шинели, достал сложенную, протёртую на сгибах карту и блокнот, в котором было несколько коротких и аккуратных записей.
— Вот и все бумаги.
— Надо написать коротко: Топорков! — предложил Бертолет. — Чтобы полицаи не разрушили. А после войны, кто из нас выживет, поставит памятник.
— Э! — простонал Лёвушкин. — После войны! Сколько ж их, таких могил, будет после войны! Что уж… Неси какую-нибудь доску, Бертолет.
— Вот так, — сказал Андреев, поправляя дёрн. — Когда беда приходит, один ничего на себя не берёт, другой — столько, сколько сдюжит, а третий — всё на себя валит… А сердце, сердце, оно у каждого махонькое…
Дощечка, прибитая к сосновой палке, была вставлена в дёрн. И надпись на дощечке: «Топорков». Из-за сосняка донёсся гул моторов. Партизаны тревожно посмотрели друг на друга.
— Надо идти, — сказал Бертолет. — Принимай команду, Лёвушкин!
— Нет, — ответил разведчик. — Ты распоряжайся. Вот. — Он протянул Бертолету карту, листок с рисунком, блокнот и — поверх бумаг — карандаш и часы с расстёгнутым ремешком.
— Верно, — поддержал разведчика старик.
— У меня характер не командный, — возразил взрывник. — Не умею я людьми распоряжаться.
— Ничего, зато башка на месте, — сказал Лёвушкин. — А характеру я добавлю. Пусть только кто тебя не послушается!
Он повернулся, как бы намереваясь пригрозить кому-то, кто готов нарушить дисциплину, но рядом не было никого, кроме Андреева и лошадей. И Лёвушкин, опомнившись, махнул рукой:
— Чего там командовать! Невелика дивизия… Давай! В карте ты разбираешься. И не горяч, как я… А нам сейчас очень надо выкрутиться, неясно, что там фрицы удумали!
Бертолет надел на руку часы с треснутым стеклом и обвёл товарищей застенчивым взглядом. Голос его, впрочем, прозвучал достаточно твёрдо, хотя в нём и не было командирских интонаций:
— Ну что ж… Главная наша задача — дойти до реки, переправиться и вытянуть немцев на тот берег. Как и приказывал майор.
— Вот! — сказал Лёвушкин удовлетворённо. — Всё правильно. А говоришь, характера нет!
5
Дорога шла в гору, прямо в сумеречное небо, к угольно-чёрной кряжистой ветле. Ветер гнул ветви старого дерева, один за другим обрывал последние, случайно уцелевшие листья.
— Ползают, — сказал разведчик, когда обоз поднялся на пригорок: снизу, куда уходила цепочка вётел, доносилось негромкое тарахтение моторов.
— Это они путь к реке перерезали! — Лёвушкин зябко поёжился. На пригорке ветер был особенно ощутим.
— Позади тоже гудит, — сказал Андреев. — И гарью доносит.
Бертолет водил хрящеватым носом по карте, высматривал что-то. Сумерки сгущались, и впереди лежала полнейшая неизвестность.
— Вот здесь минное поле обозначено, — сказал Бертолет. — Попробуем пройти?
— Я ещё не ходил по минному полю, — ответил Лёвушкин. — Но видел, как ходят. Покойники были хорошие люди.
— С этой стороны нас сторожить не будут, — серьёзно продолжал Бертолет. — Как раз успеем проскочить к реке… Единственный шанс, а?
— Ночью-то?
— Ночью самое время разминировать.
— Давай! — согласился Лёвушкин.
Дряблый свет располневшего месяца, который нёсся куда-то напролом в мутных облаках, освещал заросшее пахучей сурепкой и сорной травой поле. Бертолет лёг на живот, заполз за межу и пошарил руками в сурепке. Затем, раскрыв перочинный нож, он поковырялся в земле, запустил пальцы куда-то вглубь, сдул песчинки с открывшейся перед ним деревянной коробки и вывинтил взрыватель.
— Лёвушкин! — прошептал он. — Это «два зет»!
И столько радости было в голосе подрывника, словно он ожидал, что Лёвушкин, услышав это сообщение, немедленно пустится в пляс.
— Они в работе лёгкие, Лёвушкин! — И Бертолет пополз дальше. Голова его, как гигантский одуванчик, торчала из жёлтого мелкоцветья сурепки, а тонкие руки работали проворно, словно лапы крота.
Тонким, заострённым прутом он осторожно покалывал поле впереди себя и, почувствовав сопротивление дерева, рыл ладонями землю, закусив губу и сдерживая тяжёлое дыхание.
Он то и дело тёрся носом и щекой о плечо или рукав, отчего тёмное его, обтрёпанное пальто стало мокрым, как от обильной росы. Но пальцы работали, свинчивали взрыватели, и потное лицо Бертолета светилось высшим творческим вдохновением, оно было самозабвенно.