Лёвушкин, ползший следом, втыкал прутики, обозначавшие границы прохода. Аллейка этих прутиков протянулась уже метров на сорок в поле, и груда деревянных коробок росла.
Время от времени в низине, где раздавался гул, взлетали ракеты.
Чуть-чуть посветлело небо на востоке, Андреев ввёл первую Упряжку в узкую аллейку из веточек вербы. Колёса едва не сбивали эти ветки, и старик осаживал лошадь, чтобы не выехать за пределы прохода.
На последних метрах, в сурепке, копошился Бертолет.
— Сейчас, — сказал он осипшим голосом и извлёк последнюю коробку.
Лёвушкин осторожно принял её.
Изогнувшись, как сухой стручок, Бертолет склонился над промоиной и опустил в холодную воду израненные чёрные пальцы. Затем, похлопав озябшими ладонями по бокам, достал блокнот и карандаш. Пальцы, однако, не смогли удержать карандаш, он выскальзывал, и тогда Бертолет, взяв его в кулак, как это делают маленькие дети, крупными кривыми буквами продолжил записи майора: « 29 октября.Нет Топоркова. Прошли минное поле».
Лёвушкин оглянулся. Преследователи остались позади. Перед ними был сумрачный и глухой лес — надёжная защита от вездесущих мотоциклистов.
Подрывник, усевшись на телегу среди деревянных начинённых взрывчаткой коробок и пустых ящиков, тут же уснул. Почерневшая его кисть с майорскими часами свешивалась с телеги. Вращались, вращались неутомимые колёса. Всё дальше от егерей уходил обоз, оставляя на влажной земле глубокие росчерки колёс.
Светало.
День двенадцатый
ПОСЛЕДНИЙ
1
Перед ними была река. Она блестела под низко висящим над противоположным берегом солнцем.
Это была река лесная, спокойная, но глубокая, очень глубокая — вода в ней казалась чёрной. Течение чуть заметно шевелило ивовые кусты, и плыли по густой воде узкие белые листья ивняка. На той стороне виднелся вросший в низкий берег остов сгоревшего баркаса.
— Ничего, — успокоил товарищей Андреев. — У нас на Дальнем Востоке ширше… Ничего река. Если б не телеги, запросто можно…
— Без телег нам никак нельзя, — серьёзно сказал Бертолет.
Тень командирской озабоченности легла на его лицо и провела две малоприметные бороздки у углов рта.
— Это я всё понимаю, — сказал старик. — Как там Лёвушкин сказал: «Свою долю за плечами носим, как горб»?
— Может, до моста — и с бою, а? — спросил Лёвушкин. Бертолет заглянул в карту и сказал:
— До моста бы можно. Да только моста нигде поблизости нет.
— А может, сходить к тому старичку в Крещотки? — спросил Андреев.
— К какому ещё старичку?
— «Танкисту», «будьте любезны…».
— Пустые хлопоты, — буркнул Лёвушкин. — То ж серьёзное дело — переправа. Кто на это пойдёт!
— Кому фашисты костью в глотке стали — тот и пойдёт, — возразил Андреев. — Может, баркас помогут раздобыть. Или ещё чего придумаем…
— Попытка — не пытка, — согласился Бертолет. — Выбирать-то у нас всё равно не из чего.
— Одна только просьба к тебе, Бертолет, как к командиру, значит… — снимая с плеча винтовку и выгребая из карманов последние патроны, сказал старик. — Если даст судьба переправиться, обещай отпустить меня для наказания провокатора Миронова Кольки. Мучает меня эта мысль, что носит земля такого гада… Один патрон для него особо берегу…
— Обещаю, — сказал Бертолет.
И они ещё долго следили за тем, как Андреев, нахлобучив капюшон, шёл через поляну и скрылся затем за деревьями.
Бертолет сидел в своей излюбленной позе — по-татарски подогнув ноги и поставив рядом каску с металлическими деталями и велосипедную зубчатку.
— Опять мастеришь? — спросил Лёвушкин.
— Да… немного осталось.
— Лёгкий ты человек, Бертолет, — сказал Лёвушкин. — Всегда дело находишь. А я, как свободный час, весь извожусь. Или дай стрелять, или уж самогонки. Прямо не знаю, что я после войны буду делать.
Затем Лёвушкин долго лежал на телеге и смотрел сквозь белёсые ресницы на облака. Приподнялся на локте и, обнаружив Бертолета всё в том же положении, сказал:
— Слышь, Бертолет, как ты думаешь, вспомнят о нас после войны?
— Именно о нас с тобой? — рассеянно спросил Бертолет, прилаживая велосипедную цепь к деревянной шестерёнке, надетой на магнето.
— Ну, о майоре, о Гонте…
— Да как сказать… На фронте столько сейчас людей гибнет, представляешь?
— Да… А мне, если уж загремлю, хотелось бы, чтоб помнили. Вот был Лёвушкин, хороший парень, хотя и дурак. И чтоб всплакнула какая-нибудь… Ведь некоторым везёт — их долго помнят…
— Что память? — спросил Бертолет, отрываясь от своего электровзрывного устройства. — Конечно, на миру и смерть красна. Да разве в этом дело? Вот пройдёт лет сто, уйдут поколения, для которых война — это боль, и станет эта война историей. Ну, вот ты о войне тысяча восемьсот двенадцатого года много думаешь? Кажется, красивая была штука: гусары, кавалергарды, ментики, кивера… Нет, знаешь, самое главное, чтобы каждый делал своё дело, не думая о памяти. Это — забота других. Уж как получится. Вот как майор!
— Да, майор… — вздохнул Лёвушкин. — Ты как думаешь, что в нём такое особое было, а?
— Не знаю. Он был коммунист. Настоящий. Не на словах.
— Жалко, что в войну лучшие люди гибнут, — сказал Лёвушкин. — Очень жалко… Нет, Бертолет, насчёт памяти ты не прав. Кто-то из нас должен выжить и о майоре рассказать. Нельзя о нём забыть, никак нельзя…
Река Сночь, чёрная, холодная река, несла последние ивовые листья.
Зябко подрагивали кусты, опустившие в воду тонкие ветви. И посвистывал в долине, на просторе, северный ветер, гнал ватные зимние облака.
2
Ох и повезло же уссурийскому старичку Максиму Дорофеевичу Андрееву под занавес нелёгкой походной жизни!..
Перед ним на столе — огурчики, капустка свежайшего засола, но без горечи, старинный лафитничек с довольно прозрачной жидкостью и — чудо после партизанского неуюта! — трезубая мельхиоровая вилка. Как известно, огурчик, надетый на вилку, имеет неоспоримые вкусовые преимущества перед тем огурчиком который приходится хватать грязными лапами…
Но самое большое чудо — сама хозяйка, чистенькая гостеприимная старушка свояченица Мария Петровна. Она стояла по ту сторону стола со скрещёнными на груди руками, с почтительно-внимательным выражением лица, как перед уважаемым и редким гостем.
В углу — лампадка неугасимая пред образом Черниговской божьей матери; чисто, ладно в доме. И плошка на столе. Не очень яркая, но достаточно света, чтобы разглядеть огурчики.
И сам Андреев преобразился: снял свой звенящий дождевик, снял ватник я остался в стареньком, узкоплечем грубосуконном пиджаке, седые сосульки, свисающие с головы, причесал кусочком старой гребёнки, обнаруженной в необъятных карманах, бороду выжал во влажной пятерне, отчего получился задиристый калининский клинышек — и вот, пожалуйста, отличный вышел старичок, уютный, аккуратный, не стыдно было бы и в колхозном президиуме посидеть…
Мария Петровна отошла к печи и ловко вынесла на ухвате дышащий паром горшок.
— Это с чем же у вас кандер, Мария Петровна? Похоже — со шкварками? — спросил, шевеля ноздрями, Андреев.
— Со шкварками, Максим Дорофеевич, — ответила хозяйка чинно.
— А у нас больше с комбижиром готовят, — сказал Андреев и придвинул к себе миску.
— С комбижиром какой кандер!
— И то! — согласился Андреев и погрузился в миску.
В окошко, затянутое вышитой чистенькой занавесочкой, тихо стукнули три раза. Стукнули со значением: два удара подряд, частя, а третий — в отрыве.
Мария Петровна выглянула, кивнула, и в избу, внеся струю холода, в комбинезоне и шапке, вошёл Стяжонок. Вслед за Стяжонком один за другим вошли в узкий дверной проём, щурясь на плошку и снимая шапки, восемь человек, в лаптях и сапогах, возрастом под стать Андрееву и Стяжонку.
Вошли и сели рядом на лавку, вдоль стены, и руки сложили на коленях, и твёрдые сухие лица обратили на Андреева.
— Значит, насчёт баркасов, — сказал басом самый белый и рослый. — Насчёт баркасов — пустое дело.
— Сявкун, — шепнул Андрееву Стяжонок. — У него Щиплюк внучонка стрелял. Голова всей бригады.
— Надо переправу делать, — заключил Сивкун.
Он осмотрел «бригаду», выжидая.
И посыпались реплики, как картошка в чугунок.
— Эго, конечно, не шутейное занятие. Очень даже…
— Сночь — дурная река, не гляди, что тихая.
— Наплавной мост надо делать.
— А с чего?
— Ниже Крещоток двенадцать вёрст комли сложены для сплава.
— Верно. С-до войны ещё. Для школы, для стройки.
— Как сбрасывать будем?
— Накатом, там под горку. Жёлоб подроем, чтоб не шуметь.
— А плотить?
— Вязать на берегу, внахлёст и заворачивать потом, с оттягом.
— Естественно вполне… Вам сколько переправлять?
— Четыре телеги, — ответил Андреев, напряжённо слушавший стариковский переговор. — Груз не тяжёлый.
— Ну, значит, внахлёст. Верёвкой и проводом. Не рассыплется.
— Чтоб потом топором тюкнул — и нет моста. На живую. А то немцы за вами могут вдарить…
— Позвольте, товарищи сплавщики, узнать, — почтительно спросил Андреев. — Какой будет установлен, значит, срок?
Сивкун вздохнул, отчего заколыхалось пламя плошки и заметались кудлатые тени стариковских голов на стене.
— Ну, если б в мирное время ты, дорогой товарищ, был, скажем, председатель колхоза и сделал бы, как положено, наряд, и пообещал бы выставить ведро казённой, то скажем… за неделю управились бы… — И, глядя в осунувшееся лицо Андреева, добавил: — Ну а раз ты есть неимущий партизан, то за десять часов, я думаю, управимся. Только вы нам защиту обеспечьте, чтоб не постреляли наших хлопцев.
— Это будет, — пообещал Андреев.
— Будьте любезны, — добавил довольный Стяжонок.
Старики один за другим выходили, сгибаясь под низкой притолокой.
Андреев тоже встал, надел ватник, дождевик.
— Позвольте, Мария Петровна, вас поблагодарить, — сказал он смущённо.
— Та что там, — махнула она рукой и внимательно посмотрела на Андреева ясными своими глазами: — Хочется и мне с вами, Максим Дорофеевич, чистосердечно поговорить. Времени на обходные беседы нету.
— Нету, — эхом отозвался Андреев.
— Куда вы торопитесь?.. Не в ваши годы войну воевать, Максим Дорофеевич, это дело молодых.
— Оно-то верно, — согласился Андреев.
— А мне вот в хозяйстве одной очень трудно. По двору, скажем, за курями или за тёлкой посмотреть — это ничего, а уж в лес за хворостом, это не для моих сил, тут какой-никакой, а мужчина нужен…
Она не сводила с Андреева чистых, прозрачных глаз.
— Уж извините, что я так откровенно, да ведь мы люди немолодые, нам чего уж… Знаем, что такое лихо и какая штука жизнь человеческая!..
Борода Андреева сделала несколько кругообразных движений, что означало усиленную работу мысли.
— Спасибо на добром слове, Мария Петровна, — сказал он наконец. — Слова ваши от души, и слышать их мне было лестно. Да не могу я, Мария Петровна, от военного дела уходить… — Тут старик изменил ровному дипломатическому тону и сказал с жаром: — Гибнут молодые, Мария Петровна, и такого человека я вчера схоронил, что до него, хоть триста лет проживи, не дорастёшь и сердцем, и умом… Мне ли бояться, мне ли от судьбы своей уходить? Нет такого у меня права, беда большая пришла, а руки оружие ещё держат, и глаз видит…
Старушка молчала.
— Совесть не позволит, Мария Петровна, при всём почтении к вам и любови… Вы откровенно говорили, и я скажу: в своей жизни против совести не ступил. Одно, по правде сказать, имею на душе. Смешной, конечно, случай, но чем больше старею, тем больше имеет на душу воздействие… До революции ещё, молодым, до деревни нашей казацкой путейского инженера сопровождал — тогда чугунку строили на Владивосток. Инженер был сильно выпивши, да и я был не тверез, и через речку вброд зачем-то стал того инженера нести на спине, ну, и не туда занёс, уронил… Давай вытаскивать. Вода холодная была, он протрезвел. Вытащил его, а он, что было, не помнит и стал полагать, что это я его спас — как проходящий, значит, случайный человек. И — нате! — вручает мне золотой червонец за спасение.
— Николаевку! — ахнула Мария Петровна.
— Именно. И не хватило мне сил отказаться. Смешной случай, а как вспомню — скулы от стыда сводит… Вот и война, и всего насмотрелся, а не забываю. Вот, Мария Петровна, как на исповеди, мой ход против совести…
Надвинув на голову капюшон, Андреев замешкался на минуту и сказал смущённо:
— Позвольте спросить, Мария Петровна… не найдётся ли у вас лампадного маслица для моей хворости… Ревматизм мучает.
— Это можно, — спокойно сказала хозяйка. — Это можно, Максим Дорофеевич.
Она достала из-за иконы, с неприметной полочки, пузырёк из-под духов, пригасила пальцем огонь, теплившийся у печальных глаз богородицы, и из тёмно-коричневой лампадки долила пузырёк доверху.
— Думаю, не обидится бог, — сказала она с улыбкой.
— Благодарствуйте, — сказал Андреев, и бородка его дрогнула. — И за добрые слова ваши, и за гостеприимство — большое вам спасибо… — И он тихо вышел из горницы.
3
На песчаной кромке, под обрывистым берегом реки Сночь, стоял обоз: четыре телеги с ящиками. Лошади фыркали, пили тёмную воду.
А в двадцати шагах ниже по течению реки кипела работа: летели с откоса, взрывая песок, брёвна, глухо били в береговую кромку, поднимали фонтаны брызг, и бесстрашные сплавщики, а с ними с десяток подростков, стоя по колено в воде и ворочая баграми, вязали длинный и узкий плот.
Полоса связанных сосновых комлей, похожая на лестницу, уже протянулась вдоль берега, и Андреев, прыгая с бревна на бревно, поторапливал:
— Давай шустрей, сплавщички!
Бревно к бревну подвязывали старички, и лестница росла, увеличивалась, чтобы, развернувшись, ткнуться к тому берегу и перегородить реку временной, но прочной связью.
— Как там ваши, много их, удержат? — опасливо спросил кудлатый сплавщик.
— Удержат, — сказал Андреев.
Близ переправы гудела земля под ударами падающих с обрыва брёвен. Сплавщики наращивали плот.
Длинная лента связанных брёвен лежала вдоль берега. Теперь эту ленту предстояло поставить поперёк реки, чтобы соединить оба берега.
Четверо старичков взялись за прочный пеньковый трос, прикреплённый к дальнему краю плота, а остальные принялись баграми отталкивать настил.
Река медленно разворачивала бревенчатую ленту. Наконец плот, удерживаемый туго натянутой верёвкой, перегородил реку, но несколько метров тёмной воды всё ещё отделяли край шаткого настила от дальнего берега.
— Вот бес, вода осенняя, ширит реку, — пробормотал Андреев. — А ну подгоняй, наращивай! Не бойсь портки промочить, на печи будем греться! — И он, подталкивая багром бревно, пошёл по колеблющемуся настилу.
— Идут, — прошептал Бертолет.
Тяжело лязгало, грохотало и гудело за краем лощины, и глаза партизан округлились от напряжения. Казалось, ещё немного — и на перевале дороги покажется нечто чудовищное, неодолимое, гигантское, как бронтозавр.
…Тёмным резным силуэтом вырос мотоцикл. Но он не мог издавать такого грохота, и Бертолет с Лёвушкиным проводили его спокойными взглядами. Мотоцикл, ворча мотором на малых оборотах, спустился в лощину, а за ним на фоне белёсого хмурого неба вырос угловатый и громоздкий, как башня средневекового замка, броневик.
Он не спеша стал спускаться по неровной дороге, и колёса его ходили вверх-вниз под тяжёлым кузовом.
— Вот это да! — сказал Лёвушкин, и глаза его захмелели в охотничьем азарте. — Зауважали нас фрицы! Сильно зауважали! Надо же!..
Броневик вёл за собой под прикрытием своей брони два грузовика с солдатами. Замыкал колонну связной мотоцикл. Облачко гари повисло над дорогой.