Вечером того же дня Николай, взяв с собой Игорька, уехал в Москву. Запланированная на ноябрьские каникулы поездка пришлась как нельзя кстати. А утром следующего дня деревенский дом покинула Маша. Старая жизнь рассыпалась, как застиранное лоскутное одеяло, оставив лишь сладковатый запах гнили и лжи.
ГЛАВА 27
ДОНОС
В небольшой комнате за овальным столом сидит пожилая женщина. На улице по-ноябрьски слякотно и промозгло, а в комнате тепло и уютно. Мягко переливаются огоньки искусственного камина, с книжных полок свешиваются, чуть мерцая серебром, то ли ангелочки, то ли амурчики, со стен, сплошь завешанных иконами в дорогих золоченых рамках, на женщину взирают лики святых. Чуть склонив голову набок, женщина что-то пишет на листке бумаги. Старательно заполняет страницу крупными, слегка детскими буквами, как ее учили писать еще в школе.
«Для всех нас, прихожан нашей деревенской церкви, – пишет она, – наступил момент тяжелых, трагических испытаний. Всем нам известно о трагедии в семье отца Петра – жена его сына после двадцати пяти лет совместной жизни оставила свою семью после супружеской измены, совершенной ею. Разрушенными оказались две семьи. Два брака. Прелюбодеяние Марии Мишиной (возможно, у нее сейчас и другая фамилия, ведь она вновь вышла замуж!) длилось около двух лет на глазах отца Петра и его матушки. И, конечно же, на глазах соседей: Родионова Владимира Петровича и его жены, Родмилы Николаевны. Но, разрушив свою семью, Мария не может оставить в покое семью священника и продолжает свою подрывную деятельность против него, а значит и против всех членов общины. Ее клевета стала более изощренной. Для этой цели она использует своих бывших соседей Родионовых, которые тоже являются членами нашей общины».
– Матушка, долго ли еще? – нетерпеливо спрашивает заглянувший в комнату батюшка и, не дождавшись ответа, вновь исчезает за дверью.
Матушка, покосившись на темный образ, тускло освещенный лампадкой, удовлетворенно вздыхает, откладывает ручку в сторону и задумчиво смотрит в окно.
С того момента, когда семью покинула Маша, прошло полгода. И многое изменилось в доме священника. Здесь стало непривычно тихо. И пусто. Угрюмо возвышался соседний дом – сюда никто не приезжал. Ни Игорек, ни Николай не хотели возвращаться в дом, когда-то наполненный смехом, радостью и теплом своей хозяйки. Цветочные клумбы во дворе заросли, когда-то ухоженные газончики вокруг дома забурьянили. Хотя батюшка и старался поддерживать порядок: косил траву, поливал засыхающие от летнего зноя кусты роз, но ни сил, ни желания воевать с этим необузданным нашествием сорняков у него не было.
Много воды утекло за эти полгода. Поначалу матушка еще предпринимала отчаянные попытки образумить упрямую родственницу, спасти ее погибающую душу. В ход по давней привычке шло все: и обстоятельные разговоры с соседями, и жалостливые разговоры с Игорьком.
– Как с такой матерью жить-то будешь? – начинала голосить бабушка, едва завидев выходящего из школы внука. – Пропадешь ведь совсем, сиротинушка наш сердечный, золотце наше родимое… Как жить-то будешь с такой-то грешницей? Ее в древние времена на костре бы поджарили да камнями закидали! А сейчас что?! Живет себе припеваючи и в ус не дует! Ох, времена, времена развратные! Не то, что раньше, когда на грех глаза не закрывали, смертью карали блудниц и распутников! Бедный, бедный ты наш сиротинушка, – причитает матушка, прижимая внука к своей пышной груди и обильно орошая слезами белокурую голову внука.
Игорек робеет, морщился:
– Бабушка, не надо, не надо, – говорит он, пытаясь выскользнуть из бабушкиных жарких объятий. – О маме не надо так, она хорошая. Хорошая! Слышишь?! И Саша хороший. Знаешь, как он здорово рассказывает мне о лесе, о повадках зверей, и о том, как в лесу по солнцу можно найти дорогу домой, и как долго можно прожить без еды и как не замерзнуть в лесу зимой! Он добрый! Бабушка, ну что же ты плачешь? Перестань! Все хорошо. Честно!
– Добрый… Черт он рогатый, а не добрый! С чертягой под одной крышей не страшно?
– Перестань, бабушка, не надо так!
– Как же перестать, когда кругом одни предатели? – снова плачет матушка. – Игоречек, миленький, ты же не предашь бабушку, нет? – чуть слышно шепчет она. – С предателями жить – Бога гневить!
– Не предам, – растерянно отвечает Игорек.
– К нам с батюшкой жить переедешь, в деревню, в свой дом, да? – внезапно оживляется бабушка. – Дом ваш пустой стоит, тебя дожидается… От греха спасешься, этим-то все равно погибать! Мы тебя с дедушкой любим, а они – что? Для них ты обуза одна!
– Нет. У меня все хорошо. Не плачь! Все хорошо!
Но матушка не унимается, слезы так и льются из ее потухших глаз, задерживаясь в углублениях морщин и капая на ворот ее фланелевой блузки, пахнущей ладаном и еще чем-то сладко-церковным.
Не возымели действия и разговоры с соседями. После памятной беседы в батюшкином доме Родионовы как-то отстранились. Владимир Петрович стал холодно любезен, ни тебе былой сердечности, ни тебе былой теплоты. Жена его, Родмила Николаевна, еще какое-то время выслушивала матушкины сетования на жизнь. Но подробные рассказы о тайных пристрастиях невестки – колдовских обрядах, банной ворожбе и демонстративном блуде – вызывали у соседки лишь ироничную усмешку, которая, сдавалось попадье, была направлена вовсе не в сторону Маши.
– И чего ей не жилось, – пыталась разжалобить Родмилу Николаевну матушка Нина. – На всем готовом как сыр в масле каталась! И достаток в доме, и покой! Чего не хватало? Целыми днями на диване валялась, до обеда дрыхла, лентяйка! Ни забот тебе, ни трудов!
– Маша на диване? – недоуменно поднимала брови соседка. – Да она пахала на вас как сивый мерин!
– Показное все это, – отмахивалась матушка. – Видимость одна! Самого главное глазами не увидишь. Машка не только бездельница была, но и алкоголичка. Тайная. Пила она у нас, и батюшку пыталась споить…
– Кто, Маша? – округляла глаза Родмила Николаевна.
– А кто ж еще? Она, родимая. Тайный порок. Скрытый… Вчера мы с батюшкой из ее сарая два мешка пустых бутылок вытащили… По вечерам, видать, квасила, потихоньку… Игорька в постель, сама – за горлышко!
– Да это она специально бутылки что покрупнее оставляла для домашнего вина. И нас им угощала. Отличное, надо сказать, вино у Маши получалось. Владимир Петрович ей для этого яблоки в саду собирал. Тоже мне, алкоголичку нашли! Этак вы всех нас в алкоголики запишите!
– Не ведаете, кого защищаете! – начинала вскипать попадья. – Воровку! Пока нас дома не было, вывезла все добро. У мальчика Коленьки в доме лишь голые стены остались!
– Какое добро? Нищей уехала, нам ли не знать!
– Нищей? Да она ограбить нас пыталась! Пока мы в городе были, через окно пробралась в дом и вынесла все!
– Да слышала я эту историю. Заехала за вещами Игорька и оказалась перед закрытыми дверьми своего же дома. Уж не знаю, кто там из вас, Николай ваш или вы сами, замки в ее доме поменяли.
– Батюшка поменял, и правильно сделал!
– Конечно, правильно. Внука своего заставил в окно за учебниками да школьными рубашками лезть. Голые стены оставила… Ага! Были мы тут у нее на городской квартире: ломаный диван да пара табуреток на кухне! Нечего сказать, нажила за двадцать пять лет брака.
– Ну, знаете ли! – наконец взорвалась матушка Нина. – У этой блудницы в гостях были? В городе? У них? И это несмотря на наше с батюшкой требование прекратить всякое общение с ними?
– Уж, простите, что вас спросить не удосужились! – едко ответила Родмила Петровна.
– Ну, знаете ли… Это уму непостижимо!
– Вы чего, матушка, горячитесь попусту? На днях Маша сама сюда заедет, на мой день рождения приглашена, сами ей все и скажете, а меня увольте слушать этот бред.
– Как? Сюда, в ваш дом?! Да как вы посмели?
– Как посмели? – дернулась Родмила Николаевна. – Я еще не то сейчас посмею! Вы бы, матушка, меня из себя не выводили, а то я больно на руку горяча. И знаете… вот тебе бог, как говорится, а вот и порог, – сказала она, в сердцах распахнув перед оторопевшей попадьей дверь.
На этом разговор был закончен. Матушка Нина, опасливо поглядывая на разгневанную соседку, поспешила к распахнутой двери.
– Бог милостив к грешникам, – процедила она, выходя во двор, – но не всякий грешник прощен будет.
Отойдя за околицу, матушка остановилась и, обернувшись на соседский дом, медленно перекрестила его.
Вечером того же дня к Владимиру Петровичу подошел батюшка.
– Вечер добрый! – сказал он.
– Добрый, коли не шутите…
На какое-то время повисло напряженное молчание. Отец Петр неловко переминался с ноги на ногу, Владимир Петрович смотрел в сторону уходящей за горизонт дороги.
– Матушка расстроена, после разговора с Родмилой Николаевной все никак не может успокоиться, – батюшка поежился, словно от холода.
– Что ж, дело такое женское – слезы лить…
Опять пауза.
– Вы понимаете, что творите? – наконец скорбно спросил отец Петр.
– Ничего предосудительного.
– Не устраивайте себе проблем. Иначе мне придется предпринять определенные меры: я буду вынужден обезопасить себя, свой покой и свое имущество.
– Как вам будет угодно, – сухо ответил Владимир Петрович, повернулся к батюшке спиной и пошел прочь.
Батюшка задумчиво смотрел вслед удаляющемуся старику. Терпение никогда не входило в число достоинств отца Петра, и, судя по багровым пятнам, появившимся на его невысоком лбе и щеках, теперь оно было окончательно исчерпано.
Попытка обуздать своевольных соседей ни к чему не привела. Ни матушкина мудрость, ни священнический авторитет не заставили упрямцев отступить от своего. Впереди маячила война, затяжная и беспощадная. Но только такой и может быть война со злом, с пороками и грехами человеческими.
Репрессии последовали довольно скоро. На дворе стоял конец октября, по ночам подмораживало, старые печки в избе Родионовых уже не грели. Ждать холодов в старом деревянном доме не имело смысла. Питерские дачники собрали коробки с осенним урожаем, привычно погрузили их в прицеп своей «шестерки», закрыли ставни, заперли на тяжелый железный замок входную дверь и уехали. Казалось, деревенские склоки остались позади, к весне все забудется и через полгода, лишь только апрельское солнце растопит потемневшие сугробы, можно будет возвращаться обратно, в свой деревенский дом, туда, где так сладко пахнут старые комоды и тяжелые дубовые буфеты, где привычно скрипят половицы и печка гудит как большая труба в оркестре.
Но, лишь машина Родионовых скрылась за поворотом, на поповой горке начались строительные работы. За несколько дней между двумя участками был возведен двухметровый железный забор, надежно ограждающий территорию оскорбленного священника. Все бы ничего, но в пылу раздраженного самолюбия отец Петр отхватил часть участка Родионовых и внушительный кусок бывшей деревенской дороги, полностью лишив тем самым своих давнишних соседей подъезда к дому. И здесь сработал уже не раз опробованный метод. Владимир Петрович пару лет назад, не глядя, подписывал какие-то земельные документы, невзначай во время вечерних чаепитий подсунутые ему предусмотрительным священником. Земельный участок вместе с дорогой был оформлен на отца Петра чин по чину, с соблюдением всех бумажных формальностей, благо, среди любителей батюшкиного деревенского прихода, с пышными трапезами и вечерней банькой на берегу озера, были люди весьма представительные: земельные чиновники и пронырливые юристы.
Дело было сделано. Остатки дороги тщательно уничтожили, чтобы комар и носу не подточил: на каменное основание уложили несколько слоев рубероида, присыпав его сверху жирной землей. Матушка ликовала, даже несмотря на то, что и ей с батюшкой теперь приходилось оставлять машину в ста метрах от дома и пешком с тяжелыми сумками церковных приношений – не перевелись еще добрые люди, заботятся о батюшкином пропитании – по слякотной жиже подниматься вверх на горку, сетуя на строптивых соседей, доставляющих столько хлопот божиим людям.
Но ничего не поделаешь! Иначе как было защитить свой мир от упрямцев, которые ни во что не ставят священнический авторитет? На требования не реагируют, хамят, приглашают к себе кого попало, того гляди, с кулаками набросятся или еще чего похуже! Кто их знает? От неповиновения до греха – полшага! К тому же, Машка да доктор ее повадились к Родионовым ездить, стариков-соседей смущать да к непослушанию их подговаривать. С чего бы это они друзьями закадычными стали? Не иначе как планы свои вынашивают, к добру батюшкиному присматриваются, оттяпать, видно, хотят то, что своим считают. Докторишка этот с оружием ходит, мало ли чего надумает? Ему на курок нажать – что плюнуть! Или еще проще – колодец на двух участках общий, туда бросить гадость какую, чтобы людей благочестивых вмиг извести, и все шито-крыто, а нам, как говориться, со святыми упокой! Трава, опять же, вокруг дома сухостоем. Чирк спичкой – и того… Глядишь, вспыхнет батюшкин дом, на радость всем деревенским злопыхателям! И никаких подозрений! Обычная житейская оказия.
Нет, не дождутся! Приедут весной и обомлеют – забор знатный, двухметровый, а на воротах замок висит! Поймут тогда, каковы последствия непослушания, а там, глядишь, намаявшись с подъемом к своему дому – старикам, поди, уже восьмой десяток! – осознают свой грех, от блудницы отвернуться да к матушке и батюшке на поклон придут. Грех, дескать, попутал, простите, люди добрые! Нет, как не крути, а идея с забором отличная! И себя обезопасили и смутьянов наказали! Теперь, голубчики, получат по заслугам! Матушка Нина ликовала, предвосхищая триумфальную победу над строптивыми бунтарями.
Однако Родионовы, услышав о столь диком самоуправстве своего набожного соседа, терпеть не стали и написали возмущенное письмо местному архиерею. Образумьте, дескать, своего подчиненного, сеющего раздор и незаконно присваивающего чужие территории. Архиерей батюшку пожурил, мягко посоветовав миром уладить этот мелкий соседский конфликт. Ваша, дескать, территория, ваш приход, вот сами и решайте вопрос со стариками, а епархию в ваши семейные склоки не вовлекайте. В епархии и своих забот – через край…
– Да как же это, миром?! – негодовала матушка. – Это что ж, теперь забор сносить? Денег-то сколько в него было вбухано – тысячи! Спасибо людям добрым, в положение наше вошли, и денюшкой, и материалами помогли, и рабочих вовремя подогнали. И что ж теперь, на попятную идти?
Очередное бунтарство Родионовых возмутило попадью до глубины души. «Старые люди, а поддались на манипуляции этой блудницы, – горестно думала она. – Жили себе в мире столько лет, в гости друг к дружке захаживали, церквушку божию вместе восстанавливали, а тут на тебе – приехали. Бунтовать осмелились! Самому архиерею писать вздумали! А в чем причина? В ней! В ней! В греховоднице этой окаянной!».
Матушка горестно вздохнула и вновь принялась за письмо. «Забор, построенный между участками отца Петра и Родионовыми – писала она, старательно выводя буквы, – это только повод для написания пасквиля. Этот вопрос можно было разрешить в стенах общины, в крайнем случае, в соответствующих государственных органах.
Надеемся, что наше письмо станет известно и Владимиру Петровичу Родионову. Как человек с достаточным житейским опытом мог попасть на такую банальную психологическую обработку со стороны Марии Мишиной? Как он мог возводить, мягко говоря, клевету на нашего батюшку? Как он смог попасть под влияние тех, кто годится ему во внуки? Клевета Родионова В.П. касается нас всех. Это мы вместе с о. Петром чистим снег, топим печи, печем просфоры и носим воду… Тогда как Родионовы живут себе в теплых стенах Петербургской квартиры.