ГЛАВА 25
ИСПОВЕДЬ
В тот день у исповедальной тумбочки дежурил отец Владимир. Высоченный, широкоплечий, густобородый, с жесткими чертами умного лица, он вызывал у Александра искреннее уважение. Впрочем, не только у Александра. На исповедь к отцу Владимиру, зная его добрый нрав, старались попасть многие. Ярый инквизиторский запал этому городскому батюшке был чужд, на кающихся грешников он молнии не метал. Слушал их излияния терпеливо, внимательно, советы давал умные и часто нестандартные.
Доктор стоял в очереди на исповедь долго, около часа, смотрел на отрешенные лица людей, на отблески мерцающих свечей, вдыхал волнами наплывающий запах ладана. Как здесь хорошо и спокойно. Уйдем мы, а наши внуки так же будут ждать исповедь, пряча глаза и украдкой вздыхая. Будут задавать те же вопросы и получать на них те же ответы. Или не получать их… Хорошо мусульманам, имеют нескольких жен, законных, религией одобренных, и нет у них ни угрызений совести, ни этого проклятого самобичевания. Живут себе и в ус не дуют… И библейский царь Давид, псалмы которого словно огненный бич для всякой дряни, имел девяносто жен и тысячу наложниц. Почему у него было это право, а у нас его нет?... Права любить многих, убивать своих личных врагов, оставлять на поле боя тысячи трупов, а потом, в своей святости смотреть с высоты на кучку кающихся грешников, в приступе покаяния посыпающих голову пеплом.
– Я жене изменил, батюшка.
– Скверное дело, – помолчав, молвил священник. В последнее время городской доктор каялся все больше в помыслах да в грехах мелких, незначительных. Говорил, что врагов ни простить, ни тем более возлюбить не может, сетовал, что в церкви не о Боге думает, а все больше красивых женщин разглядывает, ну, там пост нарушил, выпил лишнего, матом выругался – это разве грехи, так, рябь житейская… А тут такое! – Скверное дело, – еще раз повторил батюшка.
– Да, куда хуже, – согласился доктор. – Каюсь, батюшка, но… не раскаиваюсь.
– Это как? – изумился отец Владимир.
– Я люблю ее. И сделать с этим ничего не могу.
– Прискорбно, – батюшка опять вздохнул. – А почему решили, что любите? Может так, игра плоти одна? Возраст, гормоны…
– Ох, батюшка, если бы, – усмехнулся Александр. – Какие там гормоны! Я уже давно научился контролировать свои сексуальные эмоции. Понимаете, мне от нее немного надо: просто видеть, голос слышать. Быть рядом и дышать одним воздухом… Вот так. Когда почувствовал это, тогда и понял, что люблю. И сам не рад, поверьте.
Священник молчал.
– Молитесь, чтобы Господь вас вразумил, – наконец сказал он. – И я за вас помолюсь… Но до причастия не допускаю. – С этими словами батюшка осенил доктора крестным знамением и отпустил восвояси.
Закончилась служба, и Александр вышел из церкви. На крыльце обернулся к двери, перекрестился, почувствовал легкий озноб. В воротах, не глядя, дал нищенке какие-то деньги и пошел дальше, ступая по лужам.
Привычный, устойчивый мир был разрушен. Ни семьи, ни Церкви за спиной. Только любовь. Неправильная, недопустимая любовь к чужой жене. Без благословения Церкви, запрещенная по законам общества. Опять нахлынула волна сомнений: разве можно быть в чем-то уверенным? В себе, в Маше, в наших чувствах, в нашем выборе… Я отказался от всего, но надолго ли все это? Насколько прочно то, во имя чего я это сделал? Хватит ли у Маши духа на то же самое? Не испугается ли она, ведь впереди катастрофа… Надо быть идиотом, чтобы не понимать, какая впереди катастрофа…. Дай Бог, чтобы наши близкие отпустили нас без войны: без душераздирающих истерик, без гнусных бытовых разборок, без ненависти … Хватит ли ей духа все это выдержать? Она может просто испугаться, и я малодушно поползу обратно, каясь в своей преступной слабости, вымаливая прощения и у Церкви, и у людей – у всех, кого предал. Меня простят, конечно. Бог милостив, а люди любят пожалеть слабых и безвольных. Буду механически жить дальше, правильный, послушный, с нимбом на голове… с этими бессмысленными, предсказуемыми и никчемными разговорами с людьми, которые мне давно уже не интересны, с еженедельными, уже осточертевшими пикниками на природе, с одиночеством, которое я пытаюсь скрыть даже от самого себя. Буду жить по-прежнему. И ждать смерти.
Внезапно Александр почувствовал злость. Нет, не дождутся! Кто сказал, что нельзя нарушать правила? Не тобой придуманные правила чужой игры? Так и просидишь в своей каморке перед нарисованным на холсте очагом, пока кто-то другой не проткнет своим носом дыру в другой мир, пока кто-то другой не разорвет эту намалеванную ложь, этот бред, в котором нас заставляют жить. Нет! Я буду играть свою игру. По своим правилам. А там … будь что будет! Так, наверное, солдат, подымаясь в атаку навстречу пулеметному огню, чувствует свободу обреченного. Шансов почти нет. Почти…
Доктор достал телефон и включил его. На экране высветились два непринятых звонка. Оба от Маши. Ну, вот. А ты боялся одиночества… Александр громко рассмеялся, невольно испугав какую-то благообразную старушку, проходившую мимо.
ГЛАВА 27
GAME OVER
Это был последний разговор между ними. Они сидели на кухне, друг против друга.
Маша смотрела на мужа и думала о том, что все могло быть иначе. И даже с этим, сидящим напротив мужчиной, уже совсем чужим, далеким, все могло быть иначе. Нужно было просто быть собою. Не плыть по течению, не подстраиваться, не угождать, не носиться, словно дрессированная обезьянка, по чужим городам, не быть двужильной теткой, которая месит цемент, рубит дрова и вскапывает огород, а в перерывах между этим печет пирожки с капустой и пишет никому не нужные истории о местных подвижниках. Ах, какая замечательная жена! Работящая, улыбчивая, скромная, милая и покладистая. Милочка, не хотите ли подставить другую щеку? Конечно, конечно, если вам так удобнее!
Нужно было просто быть собой. Слабой, беззащитной овечкой или же, напротив, брезгливой, высокомерной и самолюбивой стервой – какой угодно, но только не марионеткой на нитке. И лгать было нельзя. Прежде всего, себе. Какое-то сладостное, мазохистское самоистязание! Многолетнее насилие над собственной личностью, двадцать лет непрерывного безумия... Жить, надеясь на чужой успех, думая, когда, в какой момент наконец-то выстрелит гениальность одаренного мужа, и при этом забывать о себе, о своих чувствах, о своих планах. Как будто тебя нет. Ты уже исчезла. Растворилась. Не человек – фантом! Все на алтарь чужих амбиций и чужого самоутверждения! Все на жертвенник чужой судьбы! А как же иначе? Ведь любовь – это служение, полное растворение в семье, в своем партнере. Нельзя давить на мужчину, нельзя попирать его мужское эго, нельзя обрезать ему крылья – нельзя, нельзя, нельзя! Дрожи, задыхайся, отказывайся от огромной разнообразной жизни, а главное – будь жертвой и покорно жди, когда твоя жертвенность станет нормой, сольется с тобой, прорастет в тебе гнилыми спорышами. Будь смиренной, послушной, безропотной, кроткой – обманывай всех, разыгрывая эту идеально лживую семейную роль. Милая, все понимающая жена, воющая в пустом доме от отчаяния.
Но теперь есть тот, с которым не нужно притворяться. Кто сам не терпит лжи. Тот, с кем ты настоящая. Кто искренне недоумевает, когда ты сглаживаешь острые углы, когда ты лжешь, стараясь притушить любой конфликт. Живи на полную катушку, говорит он, будь настоящей! Не оглядывайся по сторонам, не заискивай, не угождай. Хочешь орать – ори! Хочешь драться – вперед! Люби, если тебя разрывает на части, но только не лги! Это твоя жизнь и больше ничья!
Это был их последний разговор. Николай и Мария сидели на кухне, друг против друга. Маша смотрела на мужа, на того, кто всю жизнь так отчаянно не хотел быть к чему-то привязанным: к дому, к месту работы, к женщине, записанной в его паспорте, к своему детству, наконец, – ко всему, что уничтожало его свободу, его полет… смотрела на его лицо с широкими монгольскими скулами, на его светлые, выжженные солнцем волосы, на его тонкие губы и понимала, что все могло быть иначе.
– Я ухожу, – сказала Маша и неожиданно для себя рассмеялась. Но потом она перестала
смеяться. – Не думай, что раз я смеюсь, значит все в порядке, – сказала она, и на глазах у нее выступили слезы, губы дрожали. – Ничего не в порядке. Уже давно. И ты об этом знаешь.
– У тебя кто-то есть, – процедил Николай. – Сама бы ты никогда не набралась смелость уйти от меня.
– Есть, – ответила Маша. – Но мне нужно разобраться с этим.
– Стоит ли тогда горячиться?
– Стоит… Эта не обычная ссора. Все кончено. У меня к тебе ничего нет. Понимаешь? Ничего. Одно притворство осталось, а внутри пустота. Там звенит от пустоты! Я больше не могу! Слышишь? Нет сил на вранье. Нет сил терпеть и молчать. Я больше не хочу притворяться, угождая тем, кто меня ненавидит. Я не хочу тебе лгать, разыгрывая преданную жену. Мне все здесь тошно. И ты, и родители твои. Не могу! Ты прикасаешься ко мне, а мне тошно. Я деревенею от ужаса. Прости, что говорю об этом. Прости. Я понимаю, что раню тебя. Есть вещи, после которых оставаться вместе нельзя. И если я тебе такое говорю, то понимаю, что это конец. После таких признаний брака нет.
Молчание.
– Ты все лжешь! Ты это все придумала! Не валяй дурака. Мы только начали жить! Я наконец-то почти у цели!
– Поздно. Перегорело все. Прости.
– Простить?! Как у тебя все легко! Только я-я-я! Твоя гордыня зашкаливает! Это же верх эгоизма! А мы в твоей жизни существуем? О нас, обо мне, об Игорьке, о родителях, у тебя хватает мозгов подумать? С нами-то что будет? С нами со всеми?! Какую ты нам наследственную историю устраиваешь?! Твои кармические узлы придется распутывать и нашим детям, и нашим внукам! Запредельное легкомыслие!
– Надоело думать обо всех, кроме себя.
– Ну, это ты себе явно льстишь…
– Мне все равно, что ты об этом думаешь…
– Теперь так, да? Хорошо. Уезжай. Хоть на все четыре стороны, – Николай не мог сдержать раздражения. – Только помни, твоего здесь ничего нет. Как нищая пришла, так нищая и уйдешь. Без нас ты никто.
– Что ты хочешь этим сказать? – вскинула брови Маша.
– Чего говорить? И так все ясно. Дом оформлен на отца, земля тоже…
– Подожди, у меня голова гудит, – она встряхнула головой. – Какой дом, наш?
– Чей же еще? Только он давно не наш. Нашего здесь нет ничего. Твоего, по крайней мере.
– Это как? Мы же с тобой все это покупали, строили… Причем тут твой отец?
– Он-то как раз и причем. Я еще раз тебе повторяю, он хозяин всего. По праву собственности. Еще год назад мы все переоформили на него. Уж извини, что тебя об этом не известили…
– Как же так? – растерялась Маша. – Вы все продумали заранее? Как же так? – еще более беспомощно повторила она. – За моей спиной? Батюшка приходил ко мне, сидел здесь со мной, матушка вела свои душеспасительные разговоры, и при этом они, и тот, и другой, и ты… – все вы знали, что обворовываете меня, моих детей? Последнее отнимаете. Они-то – ладно, с них, как я теперь понимаю, и спрос никакой, а как ты мог молчать? Это возможно?!
– За излишнюю доверчивость и излишнюю глупость нужно платить. Раньше нужно было думать, а сейчас нечего заламывать руки! Тоже мне, унтер-офицерская вдова! Жертва обстоятельств!
– За наивность платить?! Моя наивность – повод для воровства? – воскликнула Маша, на глазах у нее опять выступили слезы. – Мы с тобой вбухали в этот дом все наши сбережения, все, что у нас было! Боже мой, а я-то не понимала, почему вы вели себя так, как будто я здесь приживалка. А я и была приживалкой все это время!
– Какая приживалка? Тебя здесь обслуживали и вдоволь кормили. По-твоему, это ничего не стоит? Как сыр в масле каталась. На всем готовом.
–Только сыр был плесневелый и в мышеловку засунут… Коля, это воровство, ты слышишь меня? Циничное воровство. Не может быть, чтобы это было правдой! Ты ни за что не опустился бы до такого!
– Воровство? Не передергивай, – он брезгливо поморщился. – Во-первых, это был единственный способ тебя удержать. Никакого обмана. Ты ведь и не интересовалась оформлением собственности. Подписывала документы не глядя. В облаках все летала, на бытом парила… Очень удобная позиция! Чего ж тут удивляться, что кто-то это сделал за тебя рутинную работу. Решила сама не напрягаться, другие напряглись за тебя. Пойми же, – в голосе Николая прозвучали мягкие нотки, – это было сделано и для твоего блага. Нужно, чтобы хоть что-то удерживало тебя от твоих импульсивных поступков. Мы все знаем, как ты любишь этот дом, по сути – это наше первое настоящее жилье, сколько ты сделала здесь всего, этот дом дышит тобой. Это твой дом. Пока ты здесь.
– Понятно… пока здесь, – усмехнулась Маша. – Отличные цепи придумали. Шаг в сторону – расстрел! Молодцы! Словно я какой-то балласт, который в случае необходимости можно легко бросить за борт… Гениальные мошенники!
– Ты сама себя за борт швыряешь…
– Безусловно. Но… это, я понимаю, еще не все? Ты сказал: «во-первых».
– Во-вторых, – вздохнул Николай, – не забывай, кто мой отец. Я уж не знаю, как работают его обряды, его молитвы, но то, что он за эти годы изменился, это точно. Он как священник, видимо, все же наделен определенным провидением. Год назад, когда мы оформляли наш дом, он мне сказал, что ты можешь все разрушить, что долго здесь не протянешь и надо не допустить, чтобы ты имела хотя бы долю в нашей с тобой собственности. Он был прав. Тогда еще, задолго до твоих выкрутасов. Предвидел все. Предчувствовал. На наше счастье, отец – не последний человек в городе, и нужные документы ему помогли оформить в два счета.
– Конечно, кому же в голову придет, что человек в рясе может быть вором.
– Еще раз повторяю, это не воровство. Это была попытка уберечь тебя от тебя самой. Все было сделано для твоего же блага. Ты – единственное слабое звено в нашей семье, и естественно, что мы хотели и тебя притормозить, и себя обезопасить. Родителям нужна спокойная старость, обеспеченная и комфортная.
– За чужой счет?
– Это не имеет значение, за чей. Каждый получает то, что заслуживает.
– Не боитесь, что я могу заявить по поводу вашего мошенничества?
– Не смеши, дарственные не оспариваются. Но… – после некоторой паузы проговорил Николай, – ты можешь здесь остаться. Все же остаться. Мы найдем в себе силы тебя простить.
В комнате повисла тишина.
– Машка, одумайся все же, – продолжил он чуть дрогнувшим голосом, – не глупи. Кем ты будешь без меня? Без нас? Никем! Пустым местом! Ты всю жизнь боялась нищеты, куда ты теперь кидаешься? На съемную квартиру в этом пошлом вонючем городишке, где единственное развлечение – перемывать косточки соседям?! Со своим докторишкой ты взвоешь от скуки через пару месяцев, он же одномерный, как, впрочем, и все местные провинциальные уроды. Сбежишь от него, помяни мое слово. Только поздно будет.
В комнате по-прежнему весела тяжелая, липкая тишина. Маша неподвижно сидела на краешке стула, опустив голову. Николай пристально смотрел на нее, сцепив свои длинные аристократические пальцы. Мерно тикали часы: тик-так, тик-так. Внезапно часовой механизм закряхтел, засопел и натужено выпустил из своего чрева крохотную железную фигурку. Часовая кукушка прокуковал полдень. Ее скрипучий механический голос разрезал напряженную паузу – Николай вздрогнул.
– И не стой из себя попранную невинность, за блуд выходного пособия не полагается, – резко проговорил он и вышел из комнаты, с силой захлопнув за собой тяжелую деревянную дверь.