Одним словом, первоначально дело казалось выигрышным, потому как свидетелей церковного самоуправства было много, а бумажки там всякие, согласования земельные – это разве сила против народного возмущения? Да и не сможет поп лгать вот так, прилюдно, глядя в глаза своим обвинителям. То есть, лгать-то он, конечно, может, все мы люди, всякое бывает, но не на суде и не так откровенно.
Однако за первым судебным заседанием последовало второе, третье, четвертое. Деревенские простодушно недоумевали, глядя на отца Петра. Он был непреклонен, самоуправство отрицал, туманно намекал на «пятую колонну» в недрах своего церковного прихода. Бесконечно сетовал на происки бывшей невестки, которая по мстительности поистине дьявольской одурачила не только соседей, но и тех, кто осмелился выступить против человека, наделенного и священнической благодатью, и мудростью духовной, и многолетним опытом борьбы с людскими грехами.
Многим сторонним наблюдателям судебные дрязги вокруг сельской дороги казались нелепыми. Эка невидаль: в деревне дорогу перекрыли! Что ж с того? В городе тоже по весне не дороги, а военный полигон, с траншеями, рытвинами и окопами. И ничего. Ездят люди. На судьбу не жалуются. Не судиться же из-за этого со всяким встречным-поперечным! А здесь на тебе! Бунт деревенских правдоискателей! Кто-то защищал невинно страдающего от людского невежества батюшку, кто-то оправдывал деревенских жителей, которые в кои веки объединились в борьбе за справедливость.
– Посмотрите, сколько людей на вашей стороне, – сказала Маша, попыталась утешить совсем было приунывшего Владимира Петровича.
– Ворон ворону глаз не выколет, – махнув рукой, повторил старик. – Зря бодаемся. У ряженого связи, а мы – кто? Бесправные пенсионеры. На днях он прямо с амвона заявил, что песенка наша спета. Наталье, соседке, так и сказал: «Владимир Петрович, мол, тяжбы не выдержит, сердечник он, а Родмиле путь в психушку давно заказан». Это в церкви-то! С амвона!
– Не берите к сердцу, Владимир Петрович! Вы еще нас переживете!
– Брось, Маш! Какое там! – вмешалась в разговор Родмила Николаевна. – Переживем – не переживем. Разве в этом дело? У него яйца так намылены – не схватишь! Вся деревня на ушах стоит, а что толку? Бодался теленок с дубом…
– И все-таки вы зря так. Сколько склок в деревне было, а люди откликнулись, защищать вас пришли. Саш, скажи, получится что?
– Действительно, словно плотину прорвало. Видно, многим он насолил, – вздохнул доктор. – Согласитесь, Владимир Петрович, эта история не только нас задела за живое. В деревне свои законы. Люди там живут тесно: ходят в один магазин, вместе ловят рыбу, охотятся в одном лесу. Все на виду. В деревне невозможно, как в городе, нагадить человеку, и потом много лет с ним не пересекаться.
– Легко! – встрепенулась Родмила Николаевна. – Нагадят, а потом огородами, огородами…
– Я не о том, все это мелочи. Такие скандалы и мелкие дрязги, как перец в салате, придают жизни остроту. Твоя корова истоптала мой огород и сожрала капусту, а твой кобель задавил мою любимую кошку… Есть только одна тема, за которую могут и убить. Эта тема – земля.
– Да, – согласился Владимир Петрович, – в деревне за землю могут!
– Земля в деревне – не абстрактная Родина с Кремлем в центре. Земля для деревенских не просто источник жизни, а сама жизнь. Огород, сенокос, болото с клюквой, река с рыбой и ближний лес с лосями и зайцами – это вся их жизнь. Свои участки передаются из поколение в поколение, и соседи чтут чужую собственность. Не случайно, когда в деревне умирает последняя в семье бабушка, ее огород годами зарастает нетронутым бурьяном. Земля – это инстинктивное, генетическое крестьянское табу. Очевидно, поэтому к чужакам и богатым дачникам, не имеющим этого крестьянского инстинкта, относятся недоверчиво и настороженно. И здесь неважно, в рясе ты или в кирзовых сапогах. Деревенский священник может быть лживым, мелким, туповатым, пьянчужкой-забулдыгой, наконец, каким угодно, но только не тем, кто откусывает куски земли у соседей. Это не прощается.
– Вы, Александр, несколько романтик, но что-то в ваших рассуждениях есть. Однако дело не только в этом. Не в том, что он многим насолил… Чужие у нас появились. Сектанты с выпученными глазами. Это раздражает. И пугает. Вон давеча Миле одна такая городская, восторженная, адскими муками угрожала: не трогайте, мол, божьего человека, мы за нашего батюшку стеной… А потом добавила: «Чтоб тебя, старуха вздорная, самосвал переехал!». И – нырк опять в церковь. Одним словом, черт-те что!
– Каков поп, таков и приход, – отрезала Родмила Николаевна. – Ты прав, Володя. Сектанты с ряженым гуру во главе. Но… что нам, старикам остается? Будем ждать осени. Может, что с мертвой точки и сдвинется.
К осени, однако, стало понятно, что судебным тяжбам конца и края нет, и вконец утомленные сельские активисты во главе с Родмилой Николаевной написали в епархию очередное письмо: пришлите, дескать, в наш деревенский храм другого священника, потому как нынешний лжец и проходимец, со всей деревней судится, проповеди говорит длинные, туманные, матушка его беспредельничает, в храме народ все больше чужой толкается: восторженные дамы весьма подозрительного вида да городские толстосумы на «Ленд крузерах», «Мерседесах» и «Поршах». А местные в храм ни ногой… К такому-то проходимцу как?
Неожиданно владыка гневу народному внял и назначил в деревенском храме церковное собрание. Отдельно попросили прийти стариков Родионовых и Марию с Александром, – в некотором смысле, виновников этой деревенской смуты.
ГЛАВА 34
АУТОДАФЕ
Кто не пребудет во мне, извергнется вон,
как ветвь, и засохнет; и такие ветви собирают
и бросают в огонь, и они сгорают.
(Ин. 15:6) .
Перед церковным крыльцом, украшенным пластмассовым прямоугольным козырьком – вершиной современного новодела, беззастенчиво уродующего изящный храмовый силуэт – собралась толпа: разношерстные мужчины в темных одеждах и женщины, в длинных юбках и цветастых платках. Судя по угрюмой непреклонности, застывшей на лицах этих людей, можно было сказать, что им предстоит увидеть какое-то грозное зрелище. Наверное, так выглядели зрители гладиаторских боев или средневековые религиозные фанатики, взбудораженные предстоящим аутодафе.
Двери храма открылись, и взволнованная толпа устремилась внутрь. Церковное помещение было подготовлено самым надлежащим образом. Правда, оно более напоминало театральный зал, чем дом молитвы: лавочки, деревянные стулья и табуретки выстроились в несколько ровненьких рядков, а перед ними, на помосте, сценически возвышалась трибуна.
– К нам поступила жалоба жителей деревни, которую мы не могли оставить без внимания, – откашлявшись, начал благообразный священник, представитель епархиального управления. – Надеюсь, это собрание, под сводами церкви, поможет нам разобраться в происшедшем, и здесь, в вашем приходе, вновь воцарится мир. Пожалуйста, кто начнет? Отец Петр?
Батюшка сидел поодаль, в углу. Он совсем посерел за это время, осунулся и еще больше иссох. Тяжелой походкой деревенский священник вышел к трибуне. Уставший, вконец измотанный этой бессмысленной, затяжной, никому не нужной войной.
– Что говорить? – еле слышно промолвил он. – Я устал от этой клеветы. Сил нет противостоять лжи. И оправдываться мне не в чем... – батюшка чуть пошатнулся – ничего, ничего, не тревожьтесь, я сам дойду – и медленно вернулся на свое место, поближе к матушке. Она с нежностью взяла его за руку.
– Ох, мученик наш! – страдальчески воскликнул кто-то в полной тишине.
Вблизи заплакала сухенькая старушка, горько и безутешно.
На сцену не спеша поднялся Владимир Петрович.
– Простите меня, старика, – сказал он, вынимая из кармана сложенный вдвое листок бумаги, – я прочитаю, а то волнуюсь, боюсь сбиться. «На старости лет мы с женой столкнулись с такой человеческой подлостью, что…», – начал было старик, но слова его тут же потонули в рокоте возмущенных голосов. Владимир Петрович отложил исписанный листок и, стараясь не обращать внимания на гомон негодующей толпы, начал рассказывать о том, что с ним произошло. О доносе, в духе сталинских времен, о наглых, сытых полицейских, которые вломились в дом, словно разбойники. Ночью, с обыском, с хамским допросом… О том, как несправедливо, беззаконно и бесчеловечно поступает тот, кто, казалось бы, должен быть образцом любви и прощения, и, наконец, о том, как стыдно ему, восьмидесятилетнему старику, смотреть на судебных заседаниях в глаза священнику, который лжет, лжет…
Но никто не слушал обиженного старика. Толпа бурлила. Было горько, больно и обидно.
– Батюшка наш вот-вот встретиться с вечностью, а вы, а вы… – с дрожью в голосе лепетало прелестное создание с невыносимо страдальческим взором.
– Молитвенник…
– Подвижник…
– Святой человек…
– Оставьте его … оставьте его в покое!
– Я че-то не догоняю… – гудел коренастый мужик, с трехдневной щетиной на волевом подбородке. – Семь миллионов на колокольню уже отстегнул, и, что, думаете, зазря? Не был бы уверен в отце Петре, не жертвовал бы. Наш он батюшка. Наш… А старикам-соседям чего надо? Чего они баламутятся? Дорогу? Так я им с другой стороны построю, тоже мне, трагедия…
– Нам не нужно чужого, – с достоинством ответила Родмила Николаевна, мельком взглянув на местного олигарха. – Мы не побирушки. Речь идет о мошенничестве.
К трибуне приблизилась представительная, пышногрудая блондинка. Она достала бумажку и стала читать. Выразительно. Со школьной старательностью.
Сейчас открыто много храмов
И много сотен монастырей
Но праздный люд, сыны Адама
Чуждается святых дверей
Не плачут, изверги, и не рыдают,
Не сознают своей вины,
Все духовенство осуждают,
Их поглотят пространство тьмы….
– с чувством закончила блондинка. Стон всеобщего восторга пронесся над сводами храма.
– Теперь можно мне? – обратилась Маша к благообразному священнику, внимательно наблюдающему за этим театральным представлением.
– Кто это? Представьтесь! – донеслось из толпы.
– Странно, что вы меня не знаете…– усмехнулась Маша, вспомнив донос, испещренный мелкими подписями. – Мне понятны чувства отца Валерия. Разрушение семьи – это всегда трагедия. Но это глубоко личная, частная история. Не для посторонних. Понимаете? И в такой ситуации мы все должны оставаться людьми, а не срывать свое зло на беспомощных стариках.
– Она это, она! – пронеслось между рядами.
– Блудодейка, – горестно кивнула головой сухонькая старушка и погрозила Маше крохотным кулачком.
– Я могу продолжить? – после некоторого молчания спросила Маша. – Поймите, дело здесь не в куске железа и не в двадцати метрах дороги. А в жестокости, мстительности и лжи. Поймите, только в этом.
– Вы, Мария, в Бога-то веруете? – перебила ее сдобная блондинка. – В церкви нашей мы вас не видим… И не видели никогда! – дама торжествующе оглядела затихшую публику. – Значит, батюшка у тебя плохой? А сама-то ты откуда? О детях бы своих подумала! На них ведь ляжет твой смертный грех! Ни них! – Она снова достала бумажку:
Блуд гуляет по планете,
Горячит и плоть, и кровь,
Расставляет злые сети
Обольщает вновь и вновь.
Дети, бедные созданья,
Пал на них разгул отцов,
Одурманенная совесть
В жертву деток принесет…
«Неужели сама сочинила? – Маша с интересом посмотрела на сытую блондинку. – И репетировала, видно, долго, стоя в театральной позе перед зеркалом. Чтобы так, без запинки… С чувством глубокого негодования… Цирковое представление, не иначе!». Толпа колыхалась, гудела, и Маше казалось, что все лица, – и старые, и молодые, и мужские, и женские – сливаются в одно огромное клоунское лицо, с мерзко намалеванным алым ртом.
Родмила Николаевна и Владимир Петрович тоже недоуменно глядели вокруг. Мир абсурда… Театр марионеток, ведомых искусным опытным кукловодом. «Ай да матушка, – с некоторым даже уважением подумала Родмила Николаевна, глядя на свою соседку, скромно потупившись, сидящую на краешке стула. – Развлечение себе устроила, срежиссировала все, вплоть до мельчайших реплик. Ай да матушка! Ай да серый кардинал!…».
С нескрываемым отвращением смотрел на этот балаган и Александр. Какая-то старушка повисла у него на руке, он чуть замешкался, пытаясь ее стряхнуть. Ему все более казалось, что он в приемном покое сумасшедшего дома. Неказистые стихи придавали всему этому какой-то очевидно параноидальный оттенок. «Да вы что, здесь все с ума посходили?», – наконец воскликнул он.
Толпа колыхалась, трепетала в священном экстазе.
– Довольно! – поднял руку архиерейский представитель. – Обо всем, здесь происшедшем, будет доложено владыке, но нам всем нужно помнить, что существуют канонические нормы, согласно которым священник не может приступать к евхаристии с непрощенными обидами в сердце. Решение по итогам этого собрания будет вынесено чуть позже.
Благообразный священник уже было направился к выходу, когда произошло нечто неожиданное. То, чего никто не ожидал.
Отец Петр, чуть пошатываясь, поднялся со своего места, сделал пару неуверенных шагов и – рухнул на пол. Толпа охнула… Некоторое время он лежал неподвижно, а затем медленно пополз к своим обвинителям. Деревенские жители растерянно смотрели на невиданное зрелище.
– Святой!
– Великий подвижник!
– Вот она – сила смирения! – истерично закричала толпа.
– Простите меня, грешного! – промолвил склоненный к ногам своих врагов священник. – Простите меня! – повторил он, но при этом так посмотрел на Марию, что у нее похолодело внутри. В этом взгляде было столько неистовой, испепеляющей ненависти, столько злобы… Какой-то нечеловеческой, звериной злобы.
– Лицемер! – прошептала она. – Это же игра, только игра, все это лицемерие! – Маша беспомощно оглянулась вокруг. – Вы не видите? Нет? – Детский липкий ужас охватил ее. Пазлы встали на место. Толпа в едином порыве прославляла своего гуру.
– Святой…
– Святой…
– Святой!
Исход собрания был очевиден. Как и исход бессмысленного бунта обманутых стариков да горстки деревенских жителей. Многоголовый Левиафан торжествовал. Пережевывал очередных дурачков, утробно причмокивая и улыбаясь. Сытый, довольный, наглый зверь.
ГЛАВА 36
Я ЧЕЛОВЕК В САНЕ, А НЕ АБЫ КАК…
Человек с двоящимися мыслями
не тверд во всех путях своих
Иак.1:5-8.
Утром следующего дня неугомонные старики Родионовы опять встретились со своими благочестивыми соседями. На этот раз не в церкви, и не при большом скоплении народа, а в здании мирового суда.
За неделю до церковного собрания старики получили судебный иск о защите чести и достоинства, поданный на них отцом Петром. В заявлении говорилось о немыслимых оскорблениях, коими Владимир Петрович осыпает деревенского батюшку. Среди прочих витиеватых народных изречений почему-то особо выделялись слова «подлец», «вор» и «сволочь». В иске также было обозначено несколько свидетелей этого не просто грубого, а прямо-таки хамского отношения вконец зарвавшегося старика к представителю церкви. Как и следовало ожидать, фамилии этих мифических свидетелей ни Родмиле Николаевне, ни Владимиру Петровичу ни о чем не говорили.