– Вот уж точно, апокалипсис, – сказала Маша. – Жернова-то зачем разбивали? Это сколько надо было усилий, чтобы расколоть такую глыбу! А ведь до того кто-то этот камень обтачивал, дырку в нем сверлил.
– Кто разбивал, сгнил давно. А камни остались. Как памятники тем, кто строил. Кто здесь жил, любил, трудился…
– Говорят, место это чудное, особенное, – продолжил доктор после того, как путешественники вытащили лодку на берег. – Приезжие охотники этот мыс обходят стороной, и деревенские здесь не охотятся и не рыбачат.
– Почему?
– Да бог их знает. Может, боятся. Землю кровью осквернять не хотят. Место это не случайно Софией названо. София – Премудрость Божия… Помните, собор новгородский тоже Софийский. Возможно, наши предки этим именем освятили здесь опасное пространство.
– Почему опасное? – насторожился Игорек.
– Говорю же, мельница здесь стояла. А мельницы дурной славой в народе пользовались. Нечисть тут всякая ошивалась, людей добрых пугала. Под мельничьим колесом – водяной жил, в проточной воде русалки резвились, а на крыше – черт сидел! И тощие кикиморы все дни и ночи напролет чистили здесь свои копытца!
– Да, говори больше! Все это бабкины сказки! – засмеялся Игорек.
Вдруг где-то вдалеке раздался тягучий, приглушенный звук. Словно кто-то далеко, там, за самым небосводом, забормотал, заухал, зашипел, пытаясь отогнать непрошеных гостей. Игорек вздрогнул и невольно оглянулся на чернеющий лес.
Прошел час, другой. На землю легли мягкие сумерки, журчала огибающая песчаный мыс речка. Ярко, с треском, горел длинный охотничий костер, весело освещая небольшую лужайку. В котелке томился рассыпчатый плов. Было тепло, по-домашнему уютно, чисто и радостно.
– Века идут, а в этом мире ничего не меняется, – улыбнулась Маша. – Наверное, так встречали Пасху первохристиане во времена римских гонений. – Так же сидели у костра и ждали рассвета. В укромных, тайных местах, вдали от городов, прячась от своих врагов. Ничего не меняется, – повторила она. – Ничего. Те же войны за свое пространство, за свои идеи, за свою веру. Но… нам наши гонители сделали прямо-таки царский подарок. Такой пасхальной ночи у меня никогда еще не было…
– И у меня! – засмеялся Игорек, бросив горсть сухих сучьев в огонь. – Давайте теперь каждую Пасху встречать в лесу!
– Ага. Как толстовцы, – усмехнулся доктор. – Знаешь, были такие восторженные постники, в косоворотках... На восход молились, церкви за версту обходили. Не дело так жить. В лесу праздники встречают либо святые, либо отшельники, либо те, кого человеческое общество отторгает. Мы не те и не другие. Для нас лес – это экзотика. А экзотики должно быть в меру. Хотя… сегодня действительно удивительная ночь.
Какое-то время все молчали, глядя на играющие искры костра.
– Христос воскресе! – сказала Маша, когда последние лучи солнца, наконец, скрылись за верхушками деревьев.
– Христос воскресе! – эхом повторил за ней Игорек.
– Воистину воскресе! – с улыбкой ответил Александр.
Все перемелется. И склоки, и обиды, и глупость, и невежество. Ненавидящие обретут покой, отверженные – любовь, оскорбленные смирятся, ревнивцы утихнут. Впереди – счастье, восхитительное, чудесное счастье и долгая-долгая жизнь, наполненная и любовью, и светом этой пасхальной ночи, и каким-то высшим загадочным смыслом.
– Все перемелется, – сказал он вслух. – Все перемелется. Христос воскресе!
Рассвет они встречали на мельничном холме. Смотрели, как солнце ярко-красным пасхальным яйцом медленно поднимается над краем земли, а затем начинает играть, радостно качаясь вверх-вниз, вверх-вниз, чтобы наконец взорваться светом, превратившись в огромный слепящий золотой шар.
Внезапно, как по команде, встрепенулись птицы. Все зашевелилось, запело, зашумело: и река, и лес, и поля. Мир наполнился светлой пасхальной радостью и красотой. Христос воскресе!
ГЛАВА 32
ТРЕТИЙ КАБИНЕТ
Полицейское управление, в просторечье называемое тюрьмой, по странной традиции, столь характерной для многих российских городов, располагалось в самом центре города и занимало целый квартал между церковью и парком культуры. Лай тюремных псов периодически заглушался мелодичным колокольным звоном, напоминающим обитателям казенного дома о вечных ценностях вольной жизни. Глухая, местами облупленная пятиметровая стена была выкрашена в ярко-розовый цвет, оттого загнутые вовнутрь кронштейны с колючей проволокой выглядели не только не устрашающе, а даже напротив, кокетливо и беззаботно, и почему-то напоминали неряшливый макияж на лице старой проститутки. На фасаде тюрьмы красовалась табличка: «Памятник истории и архитектуры. Охраняется государством».
Припарковав машину под знаком «стоянка запрещена», рядом с машиной начальника полиции, Александр позвонил Че Геваре.
– Все нормально, – в голосе Че Гевары отчетливо слышались отголоски бурно проведенных праздников. Два дня Пасхи вкупе с майскими выходными – серьезное испытание даже для самых выносливых и видавших виды российских ментов. – Не бойся, все нормально, – повторил он. – Наши уже во всем разобрались. Иди в третий кабинет, следователь Николаев возьмет у тебя объяснение. Позвонишь, когда освободишься…
– Ну, бывай. Спасибо.
На скамеечке около входной железной двери, украшенной глазками и засовами, под табличкой «не курить» курили два невеселых стража порядка в бронежилетах. Вороненые стволы автоматов, стоящих у них между ног, торчали забавными фаллическими символами. Один из полицейских скользнул по проходящему мимо Александру пустыми глазами овчарки и равнодушно отвернулся.
Доктор потянул на себя тяжелую дверь. В дежурной части было прохладно и, как в казарме, пахло хлоркой и сапожной ваксой. Пока дежурный – молодой полицейский с погонами лейтенанта – аккуратно, по-детски наклонов голову, не торопясь вписывал в журнал данные его паспорта, Александр с интересом разглядывал сидящих в обезьяннике. Расцвеченная разной давности синяками и царапинами, мучнисто-белесая коллекция собранных за ночь городских дебоширов действительно напоминала вольер с гориллами, орангутангами и гиббонами.
– Слышь, начальник, – монотонно хныкало человекоподобное существо с багрово-синим лицом, – ссать хочу, начальник, слышь, выведи меня…
Из обезьянника несло оттаявшей мочой, давно не мытыми телами и блевотиной.
Доктор забрал паспорт, прошел через вертушку и, отыскивая нужную дверь, углубился в мрачный, длинный, словно кишка, коридор следственного отделения. Третий кабинет органично вписывался в общую канву старого острога: крошечная квадратная каморка три на три метра, темно-зеленые шершавые стены, единственный источник света – засиженная мухами «лампочка Ильича» в металлической сетке. В центре – стол, два табурета. За столом восседал похожий на голливудского шерифа полицейский с закатанными на внушительные бицепсы рукавами синей форменной рубашки. Вежливым жестом он предложил Александру сесть напротив, на надежно прикрученную к полу обшарпанную табуретку.
Особо впечатляющей деталью кабинета номер три была вмятина. Округлая, довольно глубокая вмятина в стене позади привинченной табуретки. Судя по отслоившейся в некоторых местах штукатурки, было понятно, что вмятину не раз пытались замазать и закрасить, но она упорно сохраняла и свою глубину, и свою форму. Механизм образования ее был более чем очевиден. В такой крохотной комнате можно было ударить человека в лицо, не вставая со своего места. Отлетать было некуда, вот и бился клиент затылком о стену, словно китайский болванчик.
«Интересно, – с тоской подумал доктор, – это ж сколько человек нужно было так оприходовать, чтобы вмялась кирпичная кладка… Да не просто кирпичная, а пирогранитная, с местного нобелевского завода».
Стандартная процедура допроса заняла около двадцати минут. Вежливый шериф не спеша записывал объяснения доктора, что-то уточняя, что-то даже подсказывая. Глядя на сидящего напротив здоровяка, Александр пытался вспомнить, где он раньше встречал этого человека. Высокий лоб, широкие скулы, волосы черные, отброшены назад. Ага… Комбинированная травма. Сотрясение мозга, перелом плеча, ожог голени третьей степени… Разбился на мотоцикле… Третья палата, койка у окна… Не пищал, не ныл на перевязках, отказывался от обезболивающих. Молодец шериф – силен духом!
Доктор перечитал протокол допроса и, чиркнув внизу на каждой странице: «С моих слов записано верно, мною прочитано», подписал его.
– Все? Я свободен?
Какое-то время полицейский молчал, вертя в пальцах авторучку. Потом вздохнул, резким движением дернув на себя ящик стола, достал несколько скрепленных стиплером листов бумаги и положил их перед Александром.
– Ознакомиться не желаете? Только имейте в виду, доктор, я вам ничего не показывал.
Листки были плотно и ровненько исписаны знакомым крупным почерком: посягательство на спокойствие семьи священника… манипулирование соседями… постоянные угрозы … нацеленность на чужое имущество… бесстыдная демонстрация своей силы… игнорирование норм морали и религии… и, наконец, циничная выходка: «угроза зачехленным оружием, произошедшая на глазах свидетелей». «Ого! – присвистнул доктор. – Зачехленным? Совсем сдурели, постыдились бы такую дурь писать…». Да и бандиты оказались вовсе не бандитами, а вполне себе известными в городе чиновниками. Под заявлением красовались подписи загадочных прихожан, свидетелей этого «почти что вооруженного нападения»: замглавы Администрации по землеустройству Коленкова и его подчиненного Гечиу. Первого Александр в лицо не видел никогда, а вот второго, и всю его семью, лечил несколько раз. На тебе, приехали!
Шериф, внимательно наблюдавший за Александром, увидел, как тот дернулся, будто его ударили в лицо.
– Что, не ожидали?
– Если честно, нет.
– Не только вы, доктор, работаете с патологией.
– Согласен. Это действительно клинический случай
– Интересно все же, чем вы это им так насолили?
– Сыграл не по правилам. Не по их правилам…
– Понятно. Что ж… Идите домой, больше по этой теме вас не побеспокоят.
– Спасибо. – Александр поднялся, подошел к двери, потом обернулся. – Иногда хочется разогнаться до двухсот, правда? И плевать, что можно разбиться.
– Это, да… – улыбаясь, протянул полицейский.
– А можно разбиться не насмерть и потом всю жизнь помнить, что скорость двести – это кайф. И что ты это сделал…
Выйдя из полицейского управления, доктор с наслаждением вдохнул воздух свободы. Сел в машину, закурил. Ну, что ж… Сегодняшнее пасхальное схождение во ад было закончено. Еще одна попытка наказать аморального греховодника закончилась крахом. И сказать-то здесь нечего: битва за спасение души ближнего. Только и всего. Битва истовая. Ревностная. Без правил. С подлогами и лжесвидетельствами. Что ж, борются как умеют. Как их научили. В борьбе за чистоту своих рядов все средства хороши… И ложь, и месть, и клевета.
За тюремной стеной блестели золотом купола городского собора, на церковном крыльце толпились прихожане, ожидая благословения правящего архиерея. Над городом плыл радостный пасхальный перезвон.
ГЛАВА 33
ВОРОН ВОРОНУ ГЛАЗ НЕ ВЫКЛЮЕТ
Судебное заседание подходило к концу. За четыре часа окончательно выпотрошив и истцов, и ответчиков, и многочисленных свидетелей, судья объявила, что очередное заседание состоится через месяц.
– Этот бред не закончится никогда, – покачал головой Владимир Петрович, выходя из зала суда. – Четвертый месяц с мерзавцем бодаемся, а все без толку. Ворон ворону глаз не выклюет.
Судебные тяжбы поглотили стариков Родионовых целиком. И не только их. Потянулись к зданию суда обиженные прихожане сельской общины, сердобольные дачницы-соседки, активные деревенские мужики, целеустремленные и в справедливости мира еще не разуверившиеся.
Местные еще помнили те времена, когда вместе со своей приветливой, словоохотливой женой в их деревню переехал худощавый скромный священник. Помнили, с каким воодушевлением он начал восстанавливать уже было совсем разрушенную сельскую церковь. Вначале истосковавшиеся по церкви люди, дабы прикоснуться к божественному, посещали храм охотно: ставили свечки за здравие, за упокой, освящали куличи да яйца на Пасху, крестили внучат, на исповеди каялись в грехах и с радостью подпевали «Отче Наш» на службах.
Но, удивительное дело, с каждым годом своих, деревенских, в церкви становилось все меньше и меньше. Матушкины просьбы-требования поделиться последней лептой вдовицы пугали и без того весьма небогатых сельских прихожанок, мудреные воскресные проповеди городского интеллигентного батюшки понимали немногие, да и вел он себя, мягко говоря, для лица церковного странно. С местными был заносчив, высокомерен, ни тебе простоты, ни открытости, ни сердечности. «Не нашенский он. Чужой. Бирюк!», – поговаривали за его спиной. Дивились люди многометровому железному забору, надежно защищающему поповский дом от праздного соседского любопытства. Изумлялись отдельному церковному выходу на озеро, с новенькой калиткой и тяжелым амбарным замком на ней. Судачили о том, что поп с попадьей барствуют, зазывают чужаков, и деревня уже не деревня, а поповская вотчина для городских толстосумов да столичных богомолок. Бабы да старушки, что покрепче были, на требы стали ездить в город, потому как лучше к черту в котел, чем к такому попу на поклон...
Поп с попадьей на неприязнь местных внимания не обращали и дело свое делали исправно. На вечерне да утрене молились, храм восстанавливали, на престольные устраивали пышные трапезы. За забором. Для своих. Избранных. Городских благодетелей и полезных столичных приятелей.
Ведь кто он, деревенский мужик, по сравнению с людьми степенными, в обществе вес имеющими? Так, сброд один. Ни высоких духовных истин понять не может, ни копеечкой одарить… Одним словом, черт знает что. С простого мужика какой прок? Пользы для церкви – никакой. Правда, вначале матушка Нина еще просила деревенских, кто поздоровее будет, подсобить по церковным делам, но без оплаты кому работать охота? Сметливого деревенского мужика на мякине не проведешь. Задарма трудится – одна суета бесполезная. Хоть в церкви, хоть в поповском дворе… Да и где они, деревенские-то? – сетовала матушка. Нет их! Не дозовешься, если что. Все в город давно подались, в деревню свою приезжают как дачники. Покуролесят пару деньков, да в город опять и умчатся.
Вот так, за пару лет, шаг за шагом, уединенная деревенька, приютившаяся на берегу небольшого озера, превратилась в место паломничества для людей чинных, благородных и весьма состоятельных.
Жизнь шла своим чередом, потихоньку да помаленьку, и прожила бы деревня без особых приключений еще лет сто, если бы не сельская дорога да притеснения стариков Родионовых. На этот раз народ деревенский не на шутку разошелся. Не то чтобы соседей-стариков пожалели, а из опасения, что и сами могут попасть под жернова всесильного служителя церкви. Дело казалось простым. Была дорога? Была! Безобразничает сельский поп в своей вотчине? Безобразничает! И соседей притесняет. Чего еще? Устроил Санта-Барбару из своих семейных дел? Устроил. Оно-то дело это понятное, снохачеством на Руси многие баловались, но зачем же на соседей набрасываться? Старики Родионовы и так уж на ладан дышат…