ГЛАВА 10
НЕЧИСТЬ РОГАТАЯ
На следующее утро матушка Нина, повязанная белым платочком, вышла на крылечко. Сладко зевнув, она спешно перекрестила рот и потянулась. Благодать-то какая! Прозрачный морозный воздух переливается, снег на солнце искрится, высокие, словно мраморные сугробы, послушно выстроились в рядок. Женщина сделала несколько шагов по белоснежной тропинке и внезапно остановилась.
Перед ней, на снежном троне, восседал сам враг рода человеческого. Загнутые рога его переливались на солнце, чуть дрожала бесовская козлиная бородка, красные, слегка навыкате глаза смотрели на попадью вожделенно и сладострастно. Матушка зажмурилась: видать, ночные кошмары не отпускают, черти везде мерещатся. Скороговоркой, несколько сбивчиво, она прочитала «да воскреснет Бог… да бежат от лица его…да исчезнут, яко…», на всякий случай трижды плюнула через плечо, тьфу на тебя, тьфу, нечисть рогатая, затем медленно открыла глаза, в полной уверенности, что ночной фантом растворился, рассеялся в утреннем тумане. Но рогатое чудовище по-прежнему не отводило от нее своих красных глаз. Попадья икнула, и, почувствовав, как предательски немеют ноги, стала медленно заваливаться в сугроб. Страх сковал ее плотным кольцом, спина покрылась липким потом, язык не слушался: не было сил ни молиться, ни звать на помощь. Страшная козлиная голова в задумчивости покачивалась, потряхивая своей жиденькой бородкой. Сколько времени прошло в таком завороженном разглядывании друг друга, неизвестно. Может, минута, а может, и час. Матушке казалось – целая вечность. Наконец, когда из раскрытой пасти внезапно высунулся кровавый язык, попадья, совсем обезумев от страха, взвизгнула, вскочила и ринулась прочь, стремглав пронеслась мимо вышедшего во двор мужа и с криком «там … нечисть рогатая… сам дьявол, батюшка, спаси…» влетела на крыльцо.
– Матушка, ты чего скачешь? – в изумлении проговорил священник, растерянно оглянулся и тоже замер перед зловещим сугробом, увенчанным козлиной головой. Какое-то время он задумчиво разглядывал это странное сооружение, затем, глубоко вздохнув, перекрестился и спешно направился в сарай. Там он долго копался в строительном мусоре, наконец вытащил рваные рукавицы и грязный мешок, возвратился, и, осторожно приподняв за рога козлиную голову, бросил ее в мешок. «Ну, вот и дожили, – проговорил он, – теперь нам козлиные головы под окна подбрасывают. Извести, что ли, хотят?». Он еще раз перекрестился, еще раз глубоко вздохнул и скорбно посмотрел на соседний дом.
Чтобы успокоиться, матушке потребовалось несколько часов. Она беспрерывно икала, плакала, несколько раз пила валерианку. «Это всего лишь козлиная голова, – успокаивал ее муж, с нежностью гладя ее маленькие изящные руки, – никаких бесов, ну что ты придумала, Нинушенька, глупенькая, просто козлиная голова, чья-то глупая шутка…». Но ситуация была настолько из ряда вон выходящая, настолько нелепая и безобразная, что объяснить ее иначе как циничной и мстительной выходкой невестки было невозможно.
– Понимаешь … Машка в состоянии аффекта готова на все. Сбесилась совсем девка, – всхлипывала матушка. – Если честно, то я ее побаиваюсь. Если она такие выкрутасы устраивает, то, гляди, и набросится, если что не то. Раньше хоть скрывала свои духовные дефекты, а теперь озверела совсем.
– Все может быть, – удрученно проговорил отец Петр. «Как глупо, – подумал он, – ведь мы так хорошо ладили. И эти задушевные вечерние разговоры, и это ощущение близости. Не плотской, нет, а настоящей, духовной, глубоко внутренней, и мерцание лампадки, бокалы с вином, и… эта безобразная выходка с козлиной башкой. Глупо! Как все глупо и нелепо!».
О происшедшем с Машей говорить не стали. И зря. Иначе бы узнали, что накануне вечером, когда все уже улеглись спать, она вышла из дома и увидела соседского пса, треплющего свою добычу. Днем охотники застрелили двухлетнего лося. Не выходя из леса, они освежевали тушу, и здесь же, в лесу, оставили шкуру и голову, прикрыв их снегом для маскировки. Голодная соседская собака лосиную голову обнаружила и весь вечер с восторгом носилась с ней по деревне. Маша пса прогнала за околицу, а ободранную голову швырнула на снег, подальше от дома. Ей и в голову не могло прийти, что эта малозначительное событие станет началом очередной битвы в многолетней семейной войне.
ГЛАВА 10
ДНО
В середине зимы Николай вернулся из командировки. Посвежевший, отдохнувший, взбудораженный новыми планами. Смеясь, он весело подшучивал над опростившейся Машей, которая за это время успела переделать кучу ненужной мужицкой работы: облицевала отмостку и фасад дома гранитными плитами, укрепив деревянные перекрытия, вставила межкомнатные двери, покрасила стены в детской и на веранде, умудрилась даже сварганить лестницу на второй этаж. Настоящую, с изящными балясинами и толстыми деревянными ступеньками.
– Ты плотницкому-то делу где успела научиться? Или так, по вдохновению работаешь, от праздности бежишь? Смотри, совсем мужичкой деревенской станешь, разлюблю тогда! – он шутливо целовал мозолистые руки жены. – Машка, заканчивай эту хрень, надорвешься ведь! Брус деревянный на себе таскать, лобзиком доски отпиливать – тоже мне, забаву нашла! Зря ты это! Душой нужно заниматься, творчеством, а не суетиться почем зря. Физический труд отвлекает от мыслительной работы. Отупеть не боишься, да и откуда в тебе эти пролетарские замашки?
Маша, улыбаясь, пожимала плечами.
– Наверно, прибалтийские корни прорастают. Дед-то мой, Феопент, хуторянин, из причудских староверов. Генетика, наверное, проявляется, вот и тружусь. Хотя… я сама в шоке от собственного энтузиазма. Но посмотри, как здорово! Какой сказочный у нас дом получается! Здесь так чисто, просторно, тепло, солнечно!
Маша счастливо засмеялась и, схватив Игорька, весело закружилась с ним по комнате. Она была счастлива возвращению мужа, щенячьей радостью сына, который восторженно носился по дому, обернувшись огромной волчьей шкурой – чукотским подарком отца. Она вновь, привычно, впитала в себя чужой энтузиазм, чужие иллюзии, творческая взбудораженность Николая передалась и ей, окрылила ее. Опять казалось, что впереди сочная, яркая жизнь, и всеобъемлющая тирания родственников, их придирки, нравоучения – все это несущественно, мелко и даже забавно.
Очередная иллюзия испарилась уже к вечеру. И причина-то была пустяковая. Родители мужа в честь возвращения сына устроили семейное торжество, но в воспитательных целях решили невестку наказать: ее на торжественный ужин не позвали. Еще маячил фантом «козлиной» головы, и воспитательные меры были просто необходимы.
– Понимаешь, они на что-то сильно обижены, да и ладно! – Николай наигранно засмеялся. – Тебе проще, избавишься от занудных церковных разговоров. А мы тебе чего-нибудь вкусненькое принесем.
– Согласись, это странно, – Маша пожала плечами. – То захаживали по сто раз на дню, теперь дуются на что-то. Идите, конечно, я поужинаю одна.
– Ты у меня золото! Завтра помиритесь, и опять все будет по-прежнему. – Николай чмокнул жену в щеку и, взяв Игорька за руку, поспешил в родительский дом.
Но не завтра, ни на следующий день, ни через неделю, ни через месяц примирения не произошло. Хотя внешне все было спокойно. По-прежнему по вечерам Николай забегал к родителям на огонек, по-прежнему злословил за их спиной, по-прежнему хирел от вынужденного покоя, раздражался семейными склоками и с нетерпением ожидал новой командировки; отец Петр привычно заглядывал к Маше, чтобы, пропустив рюмку-другую, погрузиться в бессодержательную светскую беседу, матушка по-прежнему, с видом оскорбленной добродетели, цепляла невестку и внука нравоучительной чушью. Но за всем этим скрывался какой-то подвох, истоки которого были для Маши не ясны. Ей очевидно давали понять, что ее причастность священническому роду – недоразумение, ошибка природы, что своим присутствием она оскверняет пространство, наполненное благостью и молитвой.
По вечерам Маша слышала доносившиеся из соседнего дома звуки и ощущала себя каким-то инородным телом. С одной стороны, ей осточертели эти изношенные суждения, тупое религиозное кудахтанье, морализаторство, рабское сыновнее подхалимство, родительские подачки, эти бесконечные нельзя… не положено… грех…добродетель, с другой стороны, ее терзало одиночество, безнадежность настоящего, безнадежность будущего. Холодная постель, пустые вечера, изматывающая, бессмысленная, никому не нужная работа. Маша чувствовала, что сходит с ума, что ее душа совсем одичала, иссохла и внутри только грязь, словно все яркие краски ее жизни перемешали в один бесцветный, мертвый комок грязи. Казалось, что время остановилось, воля к жизни уже исчерпана, а впереди тупик. Для нее, для мужа, для сына, для всех. И не будет никаких потом, не будет ничего, кроме этого мрака: заброшенной деревни, нищеты, грязи, лицемерия и холода внутри.
ГЛАВА 11
ДОКТОР
Очередной пациент опаздывал. Александр сделал еще одну затяжку и открыл окно – кабинет наполнился свежим морозным воздухом. Рабочий день подходил к концу, привычно ломило руки, от усталости гудела голова.
Наконец в дверь постучали.
– Войдите!
На пороге появился худощавый священник, в элегантной черной рясе, с огромным, сверкающим, словно солдатская бляха, наперсным крестом. Вслед за батюшкой в кабинет торопливо вошли грузная женщина и сутулый моложавый мужчина с умным острым лицом. Женщина быстро, цепко, словно спецназовец, оглядела помещение, перекрестилась на штатную икону в углу кабинета и брезгливо повернулась боком к большому медицинскому плакату с изображением обнаженного мужчины, бесстыдно раскрашенного по неврологической схеме.
– Кого лечить будем, отец Петр? – с улыбкой обратился к священнику врач, – всех сразу, или по очереди?
– Ой, нет, нет, Александр Леонидович, – остренький нос матушки выскочил вперед, – Коленьку, сына, будем лечить. Я вам сейчас расскажу, подробно, обстоятельно, как и где у него болит спина.
Моложавый мужчина снисходительно усмехнулся и чуть отошел от своей словоохотливой представительницы. Женщина воодушевленно, хотя и несколько сбивчиво, начала рассказывать о болезни сына.
– Извините, матушка Нина, – устало прервал ее врач. – Ваш сын уже довольно большой мальчик. Сам расскажет, что и где у него болит.
– Да, но…
– Матушка! – гневно рыкнул священник. – Не суетись! Сами разберутся!
Отец Петр, кивнув врачу, торопливо вышел из кабинета. За ним, инстинктивно оглянувшись на бесстыдный плакат, поспешила и матушка. Врач закрыл на ключ дверь и начал работать с новым пациентом. Пальцы привычно скользили по позвоночнику лежащего на массажном столе человека, особым телесным чутьем распознавая особенности линии изгиба тела, оценивая смещения позвонков, гребешки отложения солей, болезненное мышечное напряжение.
Прошла неделя. За это время новый пациент, будучи собеседником интересным и умным, успел удивить Александра фееричностью своей жизни. Страстный фотограф, журналист, путешественник, побывавший и в военном Карабахе, и в раздираемой на части Югославии, исколесивший всю Россию, Николай умел ярко и интересно рассказать о своих путешествиях: о далекой сказочной Чукотке, о знаменитых фиордах бухты Провидения, о вымирающем Певеке и захламленном китовыми останками побережье Ледовитого океана. В яркой и насыщенной событиями жизни Николая настораживало лишь одно – что такой одаренный человек делает в глухой новгородской глубинке и почему он, продав свою московскую квартиру, переехал в захолустную заброшенную деревню, перевез туда свою красавицу-жену, сына… «Может, долги прижали, прячется от кредиторов? – размышлял заинтригованный доктор. – Он еще помнил лихие девяностые, в свое время знал нескольких московских беглецов: полубандитов, социальных изгоев и неудачников, скрывающихся от враждебного мира в своих деревенских домах. Хотя… кто их знает, детей священников? Возможно, здесь были какие-то свои, религиозные соображения: духовные практики на лоне природы, эдакое церковное просветительство дремучих деревенских мужиков и тому подобные интеллигентские выверты.
Александр был человеком трезвого, практичного ума и, несмотря на то, что в последние годы усердно воцерковлялся: соблюдал посты, исповедовался, не пропускал воскресных служб – религиозное исступление было ему чуждо. Отца Петра он знал давно, помнил его еще до рукоположения, когда тот вместе со своей женой переехал в небольшой провинциальный город откуда-то с Севера. Помнил стремительное преображение скромного интеллигентного инженера в сановитого священника, который за несколько лет приобрел славу строгого, ревностного в молитве батюшки. Его деревенский храм располагался недалеко от города, километрах в тридцати. Сюда, в крохотную деревню, приезжали любители деревенской экзотики: чинных трапез на берегу озера, благочестивых разговоров в своем, избранном кругу, и особой атмосферы сельской идиллии, наполненной не только духовным светом, но и ароматной картошкой с укропчиком, кислыми щами из русской печки, да оладушками, густо удобренными деревенской густой сметаной.
После смерти своего прежнего духовника Александр несколько раз пытался пристроиться под крыло отца Петра. Высокий, аскетически худой, с хорошим чувством юмора, этот деревенский священник вызывал уважение, притягивал к себе. Но… что-то не складывалось, что-то отталкивало Александра от популярного деревенского прихода. То ли явное женское самоуправство батюшкиной жены, беззастенчиво эксплуатирующей титул «матушка», то ли особая бабская фильтрация всех прихожан на «своих» и «чужих».
– Что-то вы пропали… И вчера вот на службе не были. Не дело это! Кто не посещает литургию – отлучается от церкви. Наши прихожане это знают, поэтому и будничные службы не пропускают, воскресеньями не ограничиваются! – гневно встречали Александра на входе в храм.
– Днем я людей лечу, а не сникерсами торгую, и больным трудно ждать, пока я в церкви душу спасаю, – отвечал изумленный доктор, невольно поражаясь сходству приходских деревенских церберов с партийными активистами советского времени.
Окончательную точку в попытках пристроиться в приходе отца Петра поставила жена Александра, напрочь отказавшаяся ходить в деревенскую церковь.
– Ты, что, не видишь? Там батюшка людей не любит. У меня ощущение, что он всех нас только терпит!
На этом разговор был закончен. Сближения с модным настоятелем деревенской церкви не произошло, но осталось уважение к этому, безусловно, неординарному человеку. Кроме того, привычное отношение к священнику, как к высшему существу, автоматически переносилось и на его семью. Даже ханжество и самовозвеличивание батюшкиной жены Александр старался не замечать, снисходительно списывая это на женское слабодушие попавшей в центр внимания бывшей провинциальной тусовщицы.
И вот теперь доктор с удовольствием общался с батюшкиным сыном, окутанным некоторым священническим ореолом своего отца. Кроме того, Александр чувствовал в новом приятеле родственную душу авантюриста и с удовольствием рассказывал ему об охоте, своем многолетнем увлечении. Николай слушал внимательно, с журналистской цепкостью интересовался деталями. Доктор был рассказчиком отменным, и постепенно перед Николаем раскрывался мир природы: жестокий, беспощадный и величественный одновременно. Этот мир притягивал, будоражил воображение. Николай, словно наяву, видел какого-то загадочного лося, по кличке Лакированный, за которым прожженные мужики охотились несколько месяцев, поражаясь, как этот лесной исполин, с таким крохотным, в общем-то, мозгом, словно заколдованный, много раз обстрелянный лучшими стрелками бригады, умудряется уходить от преследований живым и невредимым. Видел старого седого медведя, за ненормально длинную морду прозванного Крокодилом, который всегда с точностью вычислял стрелка на лабазе и хрипло, по-стариковски ругался, прогоняя непрошеного гостя со своей территории. «Я тебя нашел, человек! Уходи отсюда, это мое поле!!!» – ревело мохнатое чудовище, оставаясь невидимым для стрелка. Сидеть на лабазе после этого было бесполезно, и охотники, матерясь, уходили, провожаемые торжествующим ревом косматого Крокодила.