Николай знакомился со странным, параллельным привычному миром, где правили свои законы, где люди, равные перед опасностью и тяжелым трудом, промокшие, уставшие, голодные и злые, сбрасывали с себя шелуху цивилизации и обнажали свою истинную суть; миром, где не имело значения, бандит ты или мент, номенклатурщик или городской люмпен, миром, где все равны, где все испытывают агрессию, страх и жажду крови.
Все это не могло оставить Николая равнодушным, и уже через несколько дней он стал проситься на охоту. Но эта, казалось бы, обычная просьба вызвала у доктора некоторое замешательство. К тому времени он уже много лет командовал охотничьей бригадой, а до того успел испортить свою репутацию как заядлый браконьер. Девяностые не прошли даром – кто-то строил финансовые пирамиды, кто-то ушел в рэкет, а молодой врач кормил свою семью мясом из леса. Особая, охотничья атмосфера цементировала характер, отсекала людей слабых, трусливых, малодушных. Опыт управления бандой вооруженных полупьяных адреналинщиков выработал у Александра железный характер. В свою охотничью бригаду он брал всех без разбора. Жесткий быт браконьерской охоты, постоянная игра на грани фола, страх и запредельные физические нагрузки очень быстро фильтровали людей. Четверо из пяти добровольцев не выдерживали и уходили. Стукачей и явных слабаков выдавливала сама бригада. Это был здоровый, самоочищающийся организм, со своими правилами жесткой, но справедливой войны.
Однако страстное желание Николая примкнуть к охотничьей бригаде заставило Александра задуматься: имеет ли он право подвергать жизнь священнического сына смертельной опасности? Да и правила религиозной жизни с известными ограничительными заповедями: «не убий…», «возлюби…» как-то не вписывались в охотничий кодекс.
Долгое время Александр ответа не давал, а когда выкручиваться уже стало невозможно, взял себя за воротник и пошел на исповедь к отцу Петру. После исповеди, тут же, не отходя от аналоя, он рассказал священнику о желании его сына стать настоящим охотником.
– Что же вам, Александр Леонидович, мешает взять Николая на охоту? – недоуменно спросил батюшка.
– Понимаете… Боюсь, что ваш сын плохо представляет, что его там ждет. Это совсем не так красиво, как в кино. Чему он там научится? Убивать? И не просто убивать, а максимально эффективно. Это в кино зверь после выстрела падает замертво, а в реальности подранка приходится добивать. Стреляешь – он падает, еще стреляешь… Его, еще живого, рвут собаки, а ты должен подойти и горло ему перерезать. А зверь… он на тебя смотрит… Вы хотите, чтобы я этому его научил? Убивать, материться, стаканами водку пить. Ему это надо? А бегать с тридцатикилограммовым рюкзаком от егерей? Отмороженные руки и ноги зимой, опухшее от комаров лицо летом. Многие не выдерживают.… Давайте не будем экспериментировать.
– Нет! – сказал отец Петр. – Я хочу, чтобы он стал настоящим мужчиной.
– Но… мужчиной можно стать и без этого, есть же…
– Нет! Я вас благословляю! – торжественно проговорил батюшка и осенил Александра крестом.
Выйдя из храма, доктор привычно перекрестился, полной грудью вдохнул свежий воздух. «Что ж, благословение получено, – подумал он. – Поглядим, что из этого получится». Было странное ощущение неизбежности того, что происходит. Словно какая-то внешняя сила захватывала его, заставляя жить по своим, только ей ведомым законам.
ГЛАВА 12
ОПАСНАЯ ПАЦИЕНТКА
Прошло некоторое время. Николай, почувствовав улучшение, привел к известному в городе доктору всю свою семью: сначала сына, затем приехавшую на каникулы к родителям дочь Маришку и, наконец, свою жену Машу. Попытки Александра дистанцироваться от семьи деревенского священника разлетались в пух и прах – его настойчиво втягивали в орбиту священнического рода.
Дочь Николая, Марина, была удивительно красивой двадцатилетней барышней. Умная, молчаливая девушка вызывала у доктора восхищение. «Вот на таких нужно жениться», – невольно думал он, любуясь девической грацией, точеным телом и особым аристократизмом, исходящим от нее.
А вот жена Николая, Маша, вызывала непонятное раздражение. В ней было что-то такое… Особенное… Вся она была какая-то неправильная: странные, яркие, почти желтые глаза на круглом кошачьем лице, чуть-чуть несимметричный рот, очень быстрая и пластичная мимика и такая же пластика тела – все это непрерывно двигалось, меняло форму, как вода или огонь, и раздражало невозможностью остановить, хотя бы на секунду зафиксировать, чтобы рассмотреть это странное существо. Удивительным было и то, что Маша, казалось бы, напрочь забыла о своем внешнем виде: серо-коричневый балахон на плечах и стоптанные туфли, полное отсутствие украшений на руках и шее и несправедливая, слишком ранняя проседь на густых каштановых волосах. Все это было странно, как-то не так, особенно на фоне по-столичному щеголеватого мужа и холеной свекрови. Форма явно не соответствовала содержанию. Словно элитный коньяк налили в бутылку из-под водки, и сквозь дешевое стекло, мягко переливаясь янтарем, просвечивает нечто изысканное и очень дорогое.
Кроме того, Александр испытывал странное чувство припоминания, словно давным-давно, много лет, много веков назад он уже встречался с этой странной, раздражающей и, вместе с тем, волнующей его женщиной, словно он уже погружался в поток ее дикого, изменчивого нрава, в поток ее жара, ее одуряющей энергии.
За время своей многолетней работы Александр привык разграничивать профессиональное и личное восприятие. Вереницу обнаженных тел, женских, мужских, морщинистых, рыхлых, целлюлитных, накачанных и тощих, он воспринимал исключительно с профессиональной позиции – как ортопед, обращающий внимание лишь на недостатки, которые нужно исправить.
– На улице вы для меня женщины, – говорил он особо чувствительным пациенткам, млеющим под руками брутального доктора. – А здесь, извините, кусок мяса. Точнее, механизм с поломками, которые я должен найти и устранить.
Только такое жесткое разграничение «пациент» – «доктор» позволяло ему выполнять свою работу. Но на этот раз профессиональная защита не сработала. Доктор понял, что Машу ему будет лечить не просто сложно – невозможно. «Ничего, – подумал он, – если будет проситься на лечение, стряхну ее с хвоста, не первый раз… А работать с ней, точно, не буду. Чего искушаться почем зря? Зачем мне этот церковный геморрой. Пусть за ее здоровье в храме молятся. Благо, есть кому».
ГЛАВА 13
ВТОРЖЕНИЕ
В соседнем доме шумели: надрывались звуки музыки, слышался смех, то и дело переходящий в подозрительный хохот. Попадья, скорбно посмотрев в ярко освященные окна, на мгновение замерла, затем вытащила из кармана карамельку, очистила ее от бумажки и принялась задумчиво жевать. Когда рядом с матушкой смеялись и она не знала, о чем, она всегда предполагала, что это смеются над ней. Она укоризненно покачала головой, глубоко вздохнула и медленно побрела в сторону церкви.
События последних месяцев не давали ей покоя: в ее тихую, размеренную жизнь вторглось нечто опасное, раздражающее своим до боли знакомым ароматом безудержного веселья.
Дети, Мария и Николай, пренебрегая негласным запретом не пускать на общую семейную территорию людей посторонних, стали принимать у себя кого ни попадя: старых университетских друзей, новых городских приятелей и праздно шатающихся дачников из близлежащих деревень. Нахальные крашеные женщины со своими вечно галдящими детьми, подозрительные мужчины в мятых льняных рубашках раздражали матушку Нину своим легкомысленным поведением. Они беспардонно шастали по общей территории, здоровались с матушкой и батюшкой приветливо, но с очевидным равнодушием к священническому сану, в церковь Божию и носа не казали, в общем, вели себя вызывающе дерзко. «Так, – размышляла попадья по дороге в церковь, – на Рождество гостили аж неделю. Несмотря на явное наше неодобрение, праздновали Новый год, запускали фейерверки, жгли бенгальские огни и, пренебрегая рождественским воздержанием, объедались оливье … Фу, язычники бессовестные! Затем, на майские приезжала какая-то парочка с младенцем на руках, мамаша сама некрещеная, и ребенок, видать, нехристем будет – ни у кого на шее креста не было! Ходила мамаша по двору, словно у себя дома, в коротком платье, коленками сверкая перед батюшкой, бесстыжая! И вот теперь каждые выходные повадились городские приятели-подружки к Маше на огонек. Галдят, смеются, кое-кто из гостей даже покуривает на пороге, срам да и только! Ладно бы люди благочестивые гостили, а то ведь сброд один».
– Батюшка, – жаловалась она мужу, – это что же делается? Что творится? Шумят под нашими окнами, под благословение к тебе не подходят, шашлыки по пятницам жрут!
– Да полно тебе, матушка, – отмахивался отец Петр. – Своих что ли дел нет, чужими заниматься!
– Спать по ночам перестала, скажешь тоже, чужими!
– Я сплю, и ты спи.
– Тетки незнакомые по двору в шортах ходят, а тебе все нипочем!
– Какие же незнакомые? Наталья – врач городской, ты к ней сама намедни забегала, Катя – дочь ее, девица на выданье, спокойная и степенная, Александр по охотничьим делам с Николаем общается.
– А ты благословлял их приезжать? Самовольство это!
– Как же я благословлю их, если они не спрашивают? Заочно?
– Смейся, смейся! Судьба твоего сына тебя совсем не волнует?
– Причем тут Николай?
– Николай причем? Ты совсем глаза потерял, не видишь, что в его доме творится?
– Что?
– Свальный грех!
– С кем? С городскими врачами?
– А то и с врачами! Ей что врач, что колхозник!
– Матушка, брось ты воду баламутить!
– Батюшка, женское сердце зорко. Ты, действительно, не видишь, как на Машку врач городской смотрит?
– Как?
– Плотоядно, и взгляд у него блудливый! Хороший был человек, степенный, а тут такое нутро показывает – жуть! И Машка вся трепещет, его видя.
– Не придумывай ерунду! Всю прошлую неделю ты меня прихожанкой донимала, той, которая на исповеди у меня засмеялась. Тоже блудливый взор у нее усмотрела… Теперь вот на Машку набрасываешься. Ты Машку не тронь. На ней все держится.
– Ну-ну… Заступайся за нее! Тоже мне, заступник выискался! Посмотрим, что дальше будет. Только от твоей мягкости как бы нам всем плакать не пришлось.
«Матушка что-то совсем разошлась. Выдумывает невесть что. О смягчении нравов нужно будет помолиться», – подумал отец Петр.
Однако, какими бы не были безудержные фантазии попадьи, в них была своя доля правды. В Маше, действительно, многое изменилась, словно ее прежняя жизнь отвернулась и увела с собой все выдуманное, иллюзорное. Осталась только правда, и эта правда была связана с новыми чувствами, которые обрушились на Машу, когда она, казалось бы, уже ничего не ждала от жизни.
ГЛАВА 14
ИНЬ – ЯНЬ
Было начало апреля, а в мягком воздухе уже вовсю чувствовалось дыхание весны. И деревья, и влажная пахучая земля, и небо, пронзительно голубое, высокое, с уходящим ввысь солнцем – все это будоражило, наполняло безудержной радостью.
Деревенские ребятишки весело шлепали по грязным лужам, устраивали запруды и пускали по воде крохотные лодочки, сделанные из сосновой коры. Неугомонный Игорек тоже пропадал на улице целыми днями. Грязный, промокший, с ободранными коленками, он возвращался домой лишь к вечеру и, захлебываясь, рассказывал о том, как звонко, рассыпаясь на тысячи сверкающих осколков, трескается ледяная корка у края ручья, как весело стучит дятел, как рыжие белки скачут с ветки на ветку, и не просто скачут, а почти что летают, растопырив свои крохотные лапки, и как здорово будет, когда наконец-то из города приедет его друг Пашка, и они вместе придумают что-нибудь эдакое, небывалое! Может, возведут крепость. Из веток. А может, даже построят вигвам. Настоящий! Индейский!
Паше затея Игорька пришлась по душе. Несколько дней они искали подходящее место. Тщательно исследовав окрестности, остановили свой выбор на большой поляне. Лучшего места и придумать нельзя! С одной стороны протекал ручей – отличная преграда для врагов, ведь должны же у настоящих индейцев быть враги! С другой, вдали, метров в двухстах, с тыла, возвышался дом Игорька – тоже надежная защита от нападения. А в центре поляны, растопырив кривые ветки, стоял большущий колючий куст. Он надежно скрывал костер, на котором мальчишки собирались кашеварить. Паша для этого даже притащил из дома небольшой ржавый котелок и две алюминиевых ложки.
Целый день не покладая рук ребята трудились: стащили срубленные ветки к кусту, соорудили из них каркас вигвама, плотно перевязали каждую опору пеньковыми веревками, накидали сверху лапника, и наконец-то жилище воинов, увенчанное яркой синей ленточкой – флагом деревенских индейцев – было готово. Уже совсем стемнело, когда мальчишки, уставшие, грязные, с поцарапанными руками и ссадинами на коленках, но чрезвычайно довольные, вернулись домой. На завтра было много планов: во-первых, сделать стрелы, лук, во-вторых – притащить в вигвам мешок картошки и побольше хлеба, ну, и, в-третьих, самое важное и ответственное, – набрать достаточное количество веток, ведь завтра предстояло возводить настоящую крепость!
Утром, едва солнце появилось на горизонте, мальчишки поспешили к новому жилищу. Поляна все так же освящалась солнцем, огромный зловещий куст все так же возвышался в центре поляны, но рядом с ним, там, где еще вечером стоял шалаш, было пусто. Мальчишки смотрели во все глаза. Не может быть! Где же вигвам? Игорек протер глаза, зажмурился и вновь посмотрел на то место, где должна возвышаться постройка – ничего! Ни единого следа вчерашнего дня! Ни одной, даже случайно оброненной веточки! Мальчишки растерянно переглянулись: что за чертовщина?
– Это что вы здесь натворили? – услышали они крик спешащего к ним отца Петра. Полы его черной султаны развевались, он махал руками и напоминал огромного ворона, несущегося к своей добыче. – Мало того, что на моей земле устроили игрище, мало того, что самовольничаете, без благословения затеяли нелепые игры – продолжил он, приблизившись к оторопевшим мальчишкам и чуть отдышавшись, – еще и деревья порубили! Я, пожилой человек, должен был полночи разбирать ваши завалы!
Ребята ошалело глядели на разгневанного священника. Не совсем понимая смысл его яростной речи, они, тем не менее, уже чувствовали крах своих планов. Не будет ни вигвама, ни сражений, ни запеченной в костре картошки – ничего этого не будет.
– Вы что, хотите, чтобы вся окружная голытьба здесь ошивалась? В вашем шалаше ночные пьянки начнутся и еще черт знает что! – гремел священник, устрашающе поводя горящими глазами. – Чтобы впредь духу вашего здесь не было, хулиганье! А с твоей мамой, Игорь, – зловеще проговорил отец Петр, – я буду говорить отдельно. Султана резко развернулась, батюшка обдал мальчишек терпким запахом ладана и понесся прочь.
Паша испуганно покосился на друга. Робкий от природы, он совсем стушевался. Его плечи вздрагивали, на глазах появились слезы. Паша всхлипнул, махнул Игорьку рукой: чего уж, все понятно, все понятно… нельзя, нельзя, а какой был большущий вигвам, с синей ленточкой на верхушке, эх! … и побрел домой.
– Игорек, что случилось? – спросила Маша, увидев заплаканного сына.
Мальчик сбивчиво рассказал о том, что произошло на поляне. Маша прижала Игорька к себе: ничего, ничего, все образумится, сделаете новый шалаш, обязательно… еще красивее и выше, и я помогу…и папа поможет, но Игорек продолжал всхлипывать: теперь Паша никогда не придет ко мне в гости, не будет со мной дружить, и вигвама у нас никогда больше не будет, потому что Паша всегда боялся дедушку, боялся даже в гости ко мне приходить, я еле-еле его уговорил, а теперь уж точно… зачем я ему нужен с таким злым дедушкой?
Вечером того же дня Маша попыталась поговорить со свекром.
– Это моя земля, на меня оформлена по закону, – он удивленно пожал плечами. – Мальчишки, не спросив разрешения, устроили черт-те что!
– Батюшка, нельзя же так!
– Что значит нельзя? К порядку призывать нельзя? А что можно? Распускать детей?
– Да как-то мягче, наверное, нужно. По любви…
– Сама не ведаешь, что говоришь. Причем тут любовь? Распущенные дети. Баловство одно! Мне что, потакать их прихотям? Лет сто назад их бы выпороли за такое ослушание, а теперь, ишь, на слова обижаются!