— Эй, хоккеисты! — позвал он. — Казакова среди вас нет?
— Я Казаков, — удивленно уставился на него краснощекий мальчишка, самый маленький среди игроков.
— Тебя Володей зовут?
— Ага.
— А ты меня не помнишь? — и увидев, что мальчишка смущенно мнется, Якубов ободряюще пояснил: — Конечно, не помнишь, ты вот какой был, когда я к вам приходил, — и даже пригнулся, показывая ладонью над самой землей. — А сейчас в хоккей гоняешь, Михайлов позавидует. Ну ладно, играйте. Только осторожно, а то машина выскочит…
— Знаем! Мы смотрим! — вместе с Вовкой крикнули ребята и с грохотом погнали шайбу к воротам, обозначенным сложенными куртками.
Он поднялся на второй этаж, позвонил. Если уж Казаков не вышел к подъезду, то дверь-то уж сам откроет.
Щелкнул замок, дверь распахнулась, и в проеме, держась за дверную ручку, возникла Мая. Она улыбнулась ему приветливо и еще шире распахнула дверь, сказав певуче:
— Заходите, Сапар Якубович. Добро пожаловать.
— Здравствуйте, — смутившись, не поднимая глаз, словно разглядывая, куда ступить, проговорил он и сам услышал, как хрипло и невнятно прозвучал его голос. — Извините…
Рядом со статной, красивой Маей он почувствовал себя совсем стариком, сутулым и неловким, и уже корил себя за то, что пришел. Плащ, как назло, не снимался, подвернулось что-то. На счастье Ата вышел из комнаты, помог ему раздеться, стал ругать архитекторов, которые проектируют такие узкие, неудобные коридоры, что и гостя принять как следует нельзя. Якубов кивал головой, поддакивал, но раздражение все росло. А тут еще тетушка Биби появилась — глаза ее так и лучились радостью. Молитвенно сложив на груди руки и кланяясь ему, она заговорила со слезами в голосе:
— Мы так рады, так рады видеть тебя, Сапар-джан. Совсем нас забыл.
— Я и у себя дома редко бываю, — буркнул Якубов, но, глянув на тетушку Биби и увидев, как постарела она, словно усохла, чуть смягчился. — Крутишься, вертишься. Где уж в гости ходить?
— Да я не в укор, — всплеснула руками тетушка Биби, — к слову только. Да что же мы в дверях встали? Проходи, проходи, Сапар-джан. Дай хоть на свету посмотреть на тебя…
Все вчетвером вошли они в комнату, которая служила гостиной и была обставлена по-современному: высокая стенка с безделушками и посудой за стеклом, диван, журнальный низкий столик, глубокие кресла, торшер. Мельком оглянув все это, Якубов с неприязнью подумал, что туркменские обычаи здесь, наверное, совсем забыли и на ковер, которым застлан линолеумный пол, не садятся, сачак не расстилают, а едят и пьют за этим неудобным столиком.
Он сердито крякнул, опускаясь в кресло.
Казаков сидел напротив в таком же кресле, Мая ушла на кухню, а тетушка Биби встала у косяка, прислонившись плечом, и все глядела на гостя любовным и вместе с тем жалостливым взглядом. Она в толк не могла взять, почему Сапар не навещает их, как бывало, чем могли они его обидеть и отвадить от дома. Она так и спросила его без обиняков:
— Почему же ты обижаешь нас, Сапар-джан, почему не заходишь? Разве наш дом не был для тебя родным? Разве что-нибудь изменилось? Ты прямо скажи. Может, кто сказал тебе дурное слово, люди всякие есть, иные навредят и радуются на чужое несчастье…
— Ну что вы, тетушка Биби, — Якубов посмотрел ей прямо в глаза и улыбнулся приветливо. — Мне если что и скажут про вас, разве я поверю? Просто замотался. Годы идут и сил не прибавляют, а работы меньше не становится. Вот и… Домой приедешь, разденешься, подушку под бок — и все, пусть хоть пожар, сил нет подняться. Поешь, телевизор посмотришь и уснешь до утра. И хоть бы сон был как сон, а то опять работа снится, все споришь с кем-то, доказываешь… Такие вот наши дела. Ата молодой, он этого еще не знает, и слава богу, что не знает.
Он и на Казакова посмотрел спокойно, внимательно вгляделся в его лицо, и когда тот смущенно опустил глаза, остался довольным. Нет, Ата его врагом не станет, рука у него не поднимется на Сапара Якубовича, которому стольким обязана казаковская семья.
— Как дома, Сапар-джан? — допытывалась тетушка Биби. — Как Марал? Как дети? Как внуки? Все ли благополучно?
— Все живы-здоровы, — кивнул ей Якубов. — Дети и внуки растут, а мы стареем.
Последнее он нарочно громко сказал, потому что послышались шаги Маи. Втайне он надеялся, что Мая скажет ему, как заведено: что вы, разве про вас можно такое говорить — стареем? — улыбнется ему… Но сказала это Биби и руками на него замахала: тоже старик, и не стыдно? А Мая вкатила столик на колесиках, уставленный угощениями, и словно бы не слышала его слов, даже не посмотрела на него, все ее внимание на этом столике было сосредоточено. Она стала переставлять угощение на журнальный столик, Ата взял у нее бутылку коньяка и стал откупоривать.
— Армянский, — пояснил он.
— Нет, нет, — запротестовал Якубов, — только зеленый чай.
— По рюмочке? — без особой настойчивости спросил Ата. — Для расширения сосудов.
— Я только чай, — твердо ответил гость. — В нашем возрасте приходится уже и о здоровье заботиться.
Мая опять не возразила ему насчет возраста, и он нахмурился, завозился в кресле.
— Ну что ж, — согласился Ата, — пьянству — бой. Чай заварен, Маечка?
— А как же? Сейчас будет и чай. А это? — она посмотрела на гостя. — Может, оставить?
— Нет, нет — ворчливо сказал Якубов. — И вообще не надо ничего, я на минутку только, хотел на тетушку Биби взглянуть, как она тут…
— Ай, я — что, все мои заботы о внуке.
— Видел я его. В хоккей гоняет. Совсем большой.
— В будущем году в школу пойдет, — сказал Ата, водружая на опустевший столик так и не откупоренную бутылку. — Увози это зелье, не искушай. А то начнешь с рюмки, а потом, как Ходжа Насреддин, пойдешь по городу нагишом.
Жена тихо засмеялась и покатила столик на кухню. А Казаков спросил:
— Знаете эту историю?
Якубов покачал головой.
— Ходжа Насреддин решил попробовать опиума, выкурил трубку и пошел в баню. Он пьянел и ничего не соображал, но себе казался совершенно трезвым. «Видно, я очень крепкий, — подумал он, — мне одной трубки мало». И пошел голый в опиумокурильню.
Тетушка Биби конфузливо махнула рукой и вышла, хотя улыбка тронула ее губы. Чай они внесли вместе с Маей — старшая стопку пиал, а младшая пузатый фарфоровый чайник, накрытый вышитой салфеткой.
— Он нас всех Насреддином уморил, — улыбаясь, сказала Мая. — По любому случаю — смешная история.
— У туркмен Алдар-Косе, — отозвался Якубов, не глядя на нее.
— Да, — сразу подхватил Казаков, — у разных восточных народов его называют по-разному: у таджиков — мулла Мушфики, у азербайджанцев — Молла Насреддин, у татар — Ахмад-акай…
— А помните, какой прекрасный образ создал Свердлин в кино? — спросила Мая.
«Она еще сядет с нами, — с новым чувством неприязни подумал Якубов, по-прежнему не глядя на нее, а только кивая в знак того, что помнит фильм. — А какой может быть разговор при жене?»
Но тетушка Биби, словно догадавшись, о чем он подумал, сказала:
— Вы пейте чай, кушайте, а мы не будем вам мешать.
— Если что нужно будет, скажешь, Ата, — добавила Мая.
Они вышли, прикрыв за собой застекленную дверь с узорчатой занавеской.
— У тебя хорошая квартира, — произнес Якубов, хотя, кажется, уже говорил это давным-давно, когда Казаковы только вселились сюда.
— Да ну, — отмахнулся Ата, — тесно. Три комнаты — разве это жизнь? Здесь — гостиная, в одной наша спальня, в другой — мама с Вовкой. Это пока он маленький, а подрастет… Людей принять негде будет.
Когда сын подрастет, старухи уже не будет, не вечная же, подумал Якубов. Всем по комнате, чего еще надо, если, конечно, новых не народят… Он вспомнил обнаженные руки Маи, ее высокую грудь. И верно: Мая — Белая верблюдица, у туркмен издавна этот образ означал красоту и здоровье. Он ревниво оглядел Казакова — тоже мужик ничего. А впрочем, вряд ли у них еще будут дети, здесь старых обычаев не уважают. Хозяйка наверное уже не раз в больницу бегала. И еще побегает — теперь это просто. Во всем за модой гонятся, а один ребенок в семье — тоже модно. Эдак народ переведется…
— Со временем, если семейство увеличится, новую квартиру дадут, сейчас вон как строят, — проговорил он, отхлебывая чай из пиалы, и спросил, запоздало почувствовав, что вышло грубовато: — Планируете пополнение?
— Там видно будет, — смутившись и даже покраснев, ответил Ата. — С одним не знаешь как управиться…
— У нас в семье одиннадцать детей было, и управлялись, — ворчливо отозвался Якубов. — Если бы не землетрясение… А сейчас одного растят-растят, холят-холят, и то ему, и это, а вырастет — слезы льют: в кого такой вышел?
Он отставил пустую пиалу и посмотрел на Казакова строго, как судья.
— Всякое бывает, — согласился тот и встрепенулся: — Чай уже остыл, я скажу, чтобы свежего…
— Не надо, — остановил его Якубов. — Не суетись. Посидим, поговорим. Мы теперь с тобой только на совещаниях и разговариваем: то тебе слово, то мне. А надо бы и вот так, по-простецки. Мы же с тобой все-таки родственники. Я тебя вот каким помню, — он показал, едва раздвинув ладони, посмотрел, усмехнулся и раздвинул еще немного, — вот таким. Намочишь пеленки и орешь. Голосистый был, все думали, в артисты пойдешь.
Якубов сощурился, чтобы улыбку придать лицу, но на душе было невесело, сумрачно.
— В солисты я не вышел, — тоже улыбнулся Ата.
— А в хоре мы вроде вместе поем, Сапар Якубович.
Тот глянул на него быстро, испытующе — куснуть хочет, что ли? Ну молодежь пошла…
— Только на разные голоса. Так? — не сводя с него глаз, совсем уже сурово спросил Якубов; в ответ Ата только плечами пожал, и тогда он заговорил веско, вразумляя: — По молодости лет ты норовишь слишком высокую ноту взять, срываешься и даешь «петуха». Сам же признаешь — не солист, так и пой как все, не вылезай, не срамись.
— Как говорится, молод — исправлюсь, — к шутке клонил Ата; он понимал, что здесь не получится разговора на равных — гость есть гость, а сдавать позиции не хотелось.
— Пустой колодец росой не наполнится, — не принимая шутливого тона, продолжал Якубов. — Мудростью старших должна наполняться молодость. Нынешние специалисты забыли о народной гидротехнике, отсюда и все беды. Я добра тебе хочу, потому и говорю так. А ты слушай, запоминай, будет потом о чем подумать. А тебе хорошенько подумать надо. Дядя Сапар тебе всегда на помощь придет, так было и так будет.
— Спасибо, — покорно кивнул Ата.
Успокоенный его смиренностью, Якубов приободрился, голос его стал мягче.
— Я всегда в тебя верил. Помнишь, твои механические колодцы я первый поддержал? И сейчас поддерживаю. Но во всем надо соблюдать меру. В мелкозернистых водоносных слоях, где дебит порядка ноль один, ноль два литра в секунду, шахтные колодцы имеют явные преимущества.
— Да нет же, — горячо возразил Ага. — Все дело в умелой эксплуатации механических колодцев. Там, где строго соблюдается технология, механические колодцы прекрасно работают и на низкодебитных линзах. Учить надо…
— Кто о чем, а безбородый о бороде, — недовольно поморщился гость и налил себе остатки остывшего чая.
— Нам сейчас шахтные колодцы нужны, шахтные! А механическим еще придет время. Ты норовишь вперед забежать.
— Разве это плохо — идти вперед? — удивился Ата.
— Плохо, — резко сказал Якубов. — Пыль из-под копыт передних достается задним, а кому это поправится?
— Так давайте рядом скакать — все вместе впереди, — с улыбкой произнес Ата. — Куда лучше…
— Это я тебе и предлагаю, — тихо, как бы сожалея о непонятливости собеседника, со вздохом даже ответил Якубов. — Ну да ладно, придет время — поймешь.
Крякнув, тяжело опираясь о подлокотники кресла, он стал подниматься.
— Куда же вы? — растерянно спросил Ата. — Только пришли…
Он и руку протянул, готовый хоть силой удержать гостя, но тот уже выпрямился и отступил от кресла и стола — ближе к двери.
— Пойду. Мои наверное беспокоятся — ушел погулять и пропал.
— Так позвонить можно. — Ага все еще сидел, не желая присоединяться к нему, давая понять, что застолье можно еще продолжить. — Вон телефон… Да и Марал надо пригласить. Все вместе и посидим, вспомним…
— Нет, надо идти, — не сдавался Якубов. — А Марал теперь рано ложится, уставать стала. На улице темно уже.
Они оба глянули в темные окна, и Ата поднялся.
— Вы извините, что так вышло, — виновато улыбнулся он.
— Все хорошо, что ты, — Якубов даже по плечу его потрепал, ободряя. — Я же так просто, повидать…
Провожая его, Казаковы были возбуждены, наперебой говорили те самые слова, которые обычно говорят в таких случаях: что мало побыл, что нехорошо забывать старых друзей и что надо бы как-нибудь собраться всем вместе, посидеть как следует, передавали приветы. Но едва расстались, все почувствовали облегчение, одна только тетушка Биби все вздыхала, и глаза ее полнились слезами.
Оставшись вдвоем с мужем, Мая сказала неуверенно:
— Мне кажется, он как-то странно смотрел на меня, я все время чувствовала себя стесненно.
— Он вообще такой, — успокоил ее Ата. — В управлении его называют Чигирь. Знаешь, это колесо с кувшинами для подачи воды на более высокий уровень. Раньше такие строили. Вращается оно и скрипит, и скрипит…
— Чигирь, — без улыбки, задумчиво повторила Мая, вслушиваясь в слово, оценивая его. — На меня наш директор так смотрел, когда я в брючном костюме пришла на педсовет.
— Этот Чигирь тоже всех осуждает, — отозвался Ата. — Но ты внимания не обращай, черт с ним совсем. Других забот что ли нет?
А Якубов, заложив руки за спину, неспешно шел по улице, погруженный в свои размышления. Казаков-то!.. Каков наглец! Предлагает догонять его и скакать с ним рядом. Молоко еще на губах не обсохло, а туда же — учить. Нет, с ним церемониться нечего. Таким дай волю, они стариками командовать начнут, верхом сядут да плетью погонять будут. Осадить, поставить на место, чтобы помнили, кто есть кто.
16
«Посиди со мной, сынок. Что-то сердце побаливает. Нет, нет, доктора не надо. Я валерьянки выпила, пройдет. Ты со мной посиди — это для меня лучшее лекарство. Ты просто посиди, а я расскажу тебе, что хочешь. Какой ты маленький был? Хорошо, расскажу, какой ты был маленький. Маленькие дети все хорошие. Сейчас ты тоже хороший, а маленький — ну просто загляденье. Закрою глаза и вижу, как ты по саду идешь. Все цветет, весна. Пчелы жужжат, сладость в цветках собирают. Птицы гнезда вьют, перышки, веточки собирают, тащат к себе. Солнце теплое и земля теплая, сухая. Трава зеленая-презеленая. И ты идешь по теплой земле босыми ножками. Первые свои шаги делал той весной, которая для отца последней стала.
Он тоже радовался и цветущим этим деревьям, и ласковому солнцу, и зеленой траве на теплой земле, а больше всего — что ты на ножки встал и пошел.
Ящерка из щели выползла, греется. Ты ее увидел, руки протянул, она и шмыгнула обратно. Ты на меня смотришь и на отца: что, мол, за зверь такой? Все тебе интересно было в ту первую свою весну, только-только на ноги встал, мир перед тобой во-он какой просторный раскрывался…
Уезжая, отец поднял тебя высоко, ты смеешься, боязно тебе немного и радостно в вышине. „Хочешь летчиком быть? — спрашивает отец и тоже смеется. — Нет, мы колодцы будем рыть. В пустыне нет более уважаемой профессии“.
Я-то знала, почему он так сказал. Это он Назара вспомнил, ты знаешь о нем, я тебе рассказывала. А уж у Казака он с уст не сходил, чуть что — Назар бы не одобрил, или Назар бы доволен был. Я понимаю: он для Казака как бы укором был. Назар поехал, а Казак остался. Друзьями были закадычными, один за другим, как нитка за иголкой, а тут врозь. Правда, годами Назар старше был, женился уже, сына имел. Казак же в парнях ходил. Назар уже колодезным мастером слыл, а Казак только приглядывался да ума-разума набирался у мастеров. Но сдружились, что-то сблизило их. В колхоз вместе вступили, на курсы ликбеза вместе ходили, грамоту постигали. А вот в Москву Казак не поехал. Тогда он другу не мог объяснить — почему. Это мне потом открылся. Из-за меня ведь не поехал. Полюбил, боялся, что пока учиться будет, меня за другого отдадут. А когда басмачи письмо от Назара зачитали и призывали народ подниматься против иноверцев, против Советской власти, Казак первым сказал, что не верит, что не мог такое Назар написать. Его чуть не убили за это. А потом смилостивились, в живых оставили, Тачмамед-бай даже письмо ему оставил, разорвал на две части и сунул в рот: на, подавись, если не веришь, а когда поверишь, придешь к нам, покажешь, как пропуск, примем. Казак все надеялся, все ждал весточки от Назара, да не дождался. Поженились мы перед самой войной, Казак на фронт ушел, а когда после войны вернулся, следы Назара совсем затерялись. Казак поступил в бригаду колодезных строителей, в поселке появлялся наездами. В ту весну, когда ты первые шаги делал, ему в пески ехать предстояло. Попрощался с нами под цветущими деревьями, потрепал тебя по голове и сказал: „Расти скорее, вместе будем колодцы рыть“. И пошел к машине. Полуторка его ждала на улице. Заурчал мотор, пыхнуло сипим дымом из трубки, и укатили они новый колодец рыть. А через месяц на той же полуторке примчался бригадир, лица на нем нет. Я как глянула, так все и поняла. Подхватила тебя, кинулась обезумев: вези. Нельзя мне было так, не положено женщине. Но я не могла иначе. Бригадир слова не сказал, велел ехать. Быстро машина мчалась, а сердце мое разбитое еще быстрее летело, оно уже там было, на дне колодца, под обвалившейся породой, вместе с Казаком. Ничего не помню, себя не помню, а черную дыру в земле помню. И человека рядом на коленях, молящегося. Я в эту темную дыру, откуда на меня прохладой пахнуло и сырой землей, бросится готова была, да бригадир удержал, про тебя напомнил, что сына растить мне… Люди, которых он привез, а я их и не заметила, быстро, напеременку взялись откапывать, без передыху работали, а я слепыми глазами смотрела, как они землю из глубины поднимают ведром, ссыпают, и гора эта растет, видно, много ее на бедного Казака обрушилось. От пули уберегся, от снаряда, от бомбы вражеской, а тут могилу себе нашел, да такую, что откапывать надо… Война давно кончилась, похоронки почтальон никому уже не приносил. А я вдовой фронтовика стала. Кто же подумать мог…