Мы вдвоем с тобой остались. Сначала в селе своем жили, да трудно было. Время-то какое было. Мужчин по пальцам перечесть, работы невпроворот, а еще ребенок, ты то есть. Яслей тогда в колхозе еще не было, вот и крутились, как знаешь. Спасибо Якубу, он мне родственником каким-то дальним приходился, как-то приехал, увидел, как живу, давай, говорит, переезжай в город, там легче будет. Жену у него паралич разбил, а детей одиннадцать душ, старший в Баку уехал учиться, а остальные при нем. А где одиннадцать, там и двенадцатый прокормится. Стали мы вместе жить. А Якуб пост большой в торговле занимал, так что недостатка ни в чем не было, мое дело за несчастной Айной ухаживать и за детьми, а уж на базар ходить или в магазин — такой заботы и не было, все, что нужно, привозили. Ну, не одна я, конечно, старшие девочки помогали. И все бы хорошо, да новая беда пришла, откуда и не ждали.
Осенью ты приболел, с горлом что-то и температура. Спал плохо, просыпался среди ночи, плакал. Я тебя на руки взяла, вышла, чтобы хозяев не будить. Тихо было, безветренно, листок на дереве не шелохнется, и темно. Ты согрелся у моей груди, затих. Поезд по железной дороге прошел, простучал колесами, и снова тишина. Звезды в черной вышине мигают. Я смотрю вверх, ищу звезду счастья, чтобы посветила она тебе, дала окрепнуть, вырасти, в люди выйти, мне на старости лет утешением стать…
Собака завыла где-то, жалобно так, прямо душу воротит. И наш дворовой пес забеспокоился, загремел цепью, стал к ногам моим ластиться. „Кыш, — говорю ему, — не разбуди маленького“.
Вдруг, под землей гул прошел, я не поняла, что такое, даже испугаться не успела, только оглянулась на наш дом, на его темные окна. И тут меня так толкнуло в пятки — еле на ногах устояла. Дом на моих глазах содрогнулся, затрещал, исказился как-то… Я закричала со страху. А земля еще раз меня по ногам, они и подкосились. Стоя на коленях, тебя прижимая к груди, увидела я, как рухнул наш дом. Пыль столбом поднялась, ко мне волной подкатилась, дышать нечем, глаза не видят ничего. Грохот слышу, треск, крик чей-то душераздирающий, а сама с колен подняться не могу, словно окаменела. Только когда ты закопошился, закашлял, заплакал, ко мне силы вернулись. Вскочила, отбежала, где пыли поменьше, тебя на руках укачиваю по привычке, бормочу что-то успокаивающее, а сама ничего не соображаю, от ужаса всего этого…
Ты извини, не могу, слезы душат, как вспомню, так плачу. Столько лет прошло, а не могу…
Дом рухнул, одиннадцать человек похоронили под развалинами. Двое только и остались — сам Якуб, он в ту ночь не ночевал дома, задержался где-то, и Сапар, который в Баку в институте учился. Якуб примчался, вместе с соседями откопали всех и на кладбище свезли. Сапар успел на похороны, прилетел. Потом он отпуск попросил в институте, помогал времянку строить. Стали мы вчетвером жить. Якуб хоть и невредимым остался, а что-то в нем надломилось, горе свое пережить не смог, сам вскоре скончался. Сапар в Баку уехал, мы с тобой вдвоем во времянке остались. Я работать пошла уборщицей в столовую, так что голодными не сидели. А Сапар после учебы вернулся, тоже стал помогать чем мог, спасибо ему. Так тебя и вырастили. Теперь, слава богу, все хорошо, столько лет живем мирно да счастливо, даже страшно иной раз становится. Столько горя пережили — и войну, и гибель Казака, и землетрясение, неужто, думаю, все страшное навсегда позади?.. Только одного и хочу — чтобы не довелось тебе такое испытать, чтобы век свой прожил безбоязненно.
Надоела я тебе со своей болтовней? Ты уж не осуждай мать. С кем же еще мне поделиться, Ата, сыночек мой?..»
Все бы вот так и рассказала своему ненаглядному, единственному своему. Слово к слову долгими бессонными ночами были сложены, и каждое слезами омыто. Да сама понимала: зачем ему это, молодому? Старость назад смотрит, а молодость только вперед, еще когда ей срок придет оглянуться… не скоро… А надо бы оглядываться, надо. Тогда иначе друг с дружкой жили бы, не злобились бы зря, не привередничали, не возносились слишком высоко…
17
Семейство Сомовых давно не собиралось вместе. Завтракали кто когда, второпях, один Сева нежился в постели с наушниками от магнитофона едва ли не до полудня, потом сонно бродил по кухне, заглядывая в кастрюли — у него работа вечером начиналась. Когда все расходились, он включал магнитофон на полную мощность и, отыскав в шкафу початую бутылку коньяка, кейфовал в одиночестве, строил всевозможные планы, один другого несбыточней, чувствуя себя в эти минуты сильным и всемогущим. Далеко заносили его мечты…
Впрочем, родители ничего об этом не знали.
В первое время после отъезда Бориса в армию, придя домой после работы, намаявшись со своими тяжелыми больными, Наталья Сергеевна варила что-то, жарила, — но Кирилл Артемович нередко припозднялся и с виноватой полуулыбкой сознавался, что перекусил с приятелями. То у них совещание какое-то было, зашли потом в кафе договорить недоговоренное, то командированный приехал, пригласил, неудобно было отказаться, то просто настроение выпало — собраться, поболтать в своем кругу. Она у него «в своем кругу» не была, что ему с ней вдвоем вечера коротать… Обнажилось то, что раньше не заметно было, — разные они совсем, годы совместной жизни не сблизили, а отдалили их. Не получалось как в пословице: стерпится — слюбится. Не слюбилось.
Все началось в те первые годы их совместной жизни. Время было нелегкое, проблем куча — и по дому, и на работе. А Кириллу втемяшилось поехать в круиз вокруг Европы. Какая тут Европа! На частной квартире жили, Севку еще в детский сад не определили, спасибо квартирной хозяйке — приглядывала и платы особой не требовала, но она верующая была, могла так воспитать, что потом всю жизнь перевоспитывали бы. А он свое: поеду, может, другого такого случая не представится больше. И укатил почти на месяц. Она ревмя ревела, хотела уйти от него, да сил не хватило, одиночества испугалась. Просто одинокой еще куда ни шло, а матерью-одиночкой… Проглотила слезы, утерлась и смолчала, не упрекнула больше ни разу. А обида осталась и не убывала уже, не рассасывалась, словно бы стеной вставала между ними, с каждым годом в эту стену новые кирпичики укладывались. И Наталья Сергеевна как бы смирилась, привыкла, что ли. По крайней мере, так думалось. Но когда поднял их Гоша среди ночи, что-то надломилось в ней, себя в такой же клетке почувствовала, впору крыльями о прутья биться. Хотела все Кириллу выложить, отвести душу, — сколько же таиться? Да не вышел разговор, не уловил он в ее голосе ни тревоги, ни горечи, ни боли. Не нужны ему такие разговоры. Да и впрямь — к чему?..
Теперь одинокими вечерами она хозяйством себя не обременяла. Приготовит что-нибудь на скорую руку — суп из пакетика, котлеты или пельмени магазинные, сосиски — и к телевизору или с книгой на диван. А мысли об отчужденности, о стене этой гнала, что от них проку. Хотя порой взвыть хотелось, да слава богу сама специалист, любые таблетки под рукой. Но таблетки таблетками, а от жизни себя начисто не отключишь. Слово пришло однажды на память — клаустрофобия. Это когда человека в замкнутом пространстве охватывает чувство ужаса. Подумалось: вдруг наступит такое, и тогда конец. Она тут же отмахнулась: глупости какие. Но слово привязалось. И она все чаще стала спрашивать себя: как же сломать эту стену, за которой чувствует себя замурованной, как вырваться из замкнутого пространства, пока не началась клаустрофобия? Ответа не было. Развестись? Это ведь только подумать легко — хватит, мол, этой нелепой жизни, этого обмана, никому он не нужен, начнем жить по-новому, как считаем нужным. А попробуй-ка сделать первый шаг! Да и годы — время ли заново жизнь начинать? Раньше надо было, раньше… А раньше нельзя было: дети. Их же вырастить, выходить, на ноги поставить надо. И время бежало, торопилось, дни мелькали, как телеграфные столбы за вагонным окном — день да ночь — сутки прочь… И месяц… и год… и десятилетия — все прочь, прочь…
Ей до слез жалко становилось себя в такие минуты.
Когда письмо пришло, что Борис ноги отморозил, казалось, близость у них с Кириллом возникла, какой не было никогда: волновались, переживали, разговоров было… А потом утихло, и снова — глухая стена.
И вот они все вместе, вчетвером — Борис вернулся!
Обо всех своих горьких думах позабыла, будто и не было их. Вот же оно, счастье в своей семье, среди родных людей, среди детей своих. Здесь оно, а не там, где нас нет, не там…
Тихая детская улыбка не сходила с лица Бориса. Он себя снова мальчиком почувствовал в своем доме, среди знакомых вещей, и осторожно прикасался рукой, то к столу, то к серванту, то к телевизору, словно хотел убедиться, что это в самом деле не воображение, не сон, одни из тех, которые снились в казарме…
— Не верится, что дома? — догадалась мать.
Борис кивнул, застеснявшись, попробовал согнать улыбку и не смог — она так и плыла по лицу.
— Там так: служба идет, привык уже, с друзьями-товарищами водой не разольешь, кажется, на век бы остался солдатом, а перед увольнением мочи нет ждать, — дни считаешь.
— А ведь у нас, кроме тебя, никто в армии не служил, — сказал отец, сам удивившись этому открытию. — Я во время войны в железнодорожном техникуме учился, там броню давали. Потом война кончилась, я в институт поступил, так и обошлось. Севка лейтенанта запаса получил, а армии по-настоящему и не нюхал.
— Ничего, — засмеялся Сева, — я не очень горюю, я как в песне: «вы служите, мы вас подождем».
— Горевать, конечно, нечего, — согласился отец, — в армии не сахар, но случись что — опыта военного нет…
Наталья Сергеевна замахала на него руками:
— Болтаешь черт-те что! Разве может теперь война быть, когда столько атомного и водородного оружия накопили, что человечество после ядерного удара к питекантропам вернется… если кто останется.
— Будем опять колесо изобретать вместо того, чтобы записываться в очередь на «Ладу», — продолжал посмеиваться Сева. — А может, обойдется? Ведь против всякого яда всегда противоядие находится.
— Это военного человека надо спросить, — отец повернулся к Борису. — Как насчет этого в компетентных кругах?
Все они вроде бы подшучивали, прописных истин, что ли, касаться не хотели. Борис понял — и нахмурился, лицо его как-то потемнело, взгляд ожесточился, хотя голос тихим остался.
— Нам хронику крутили, нашу и иностранную — ядерные испытания. Страшное оружие. В злых руках оно в самом деле таких дел натворить может…
— Ну, газеты мы тоже читаем, — Сева посмотрел на него снисходительно. — И даже сами поскрипываем перьями. Так что… ты уж извини, не надо прописей.
— Читать — одно, — проговорил Борис веско, — а умом, и сердцем принимать — другое. И перьями скрипеть можно, уподобившись простому писарю, которому чужие мысли…
— Смотри-ка, — дурашливо вытаращил глаза Сева, — ну, прямо агитпроп, красная яранга, окна РОСТа.
— Перестань, Сева, — остановила его мать. — Борис серьезные вещи говорит, не следует этим шутить. — И улыбнулась младшему сыну: — Ты, Боря, за два года совсем другим стал.
— Армия — хорошая школа, мама, — смягчившись, отозвался тот. — Школа на всю жизнь.
— Разговоры все это, — буркнул Сева. — Два года — оглянуться не успеешь, как пролетят. Будто вчера уехал, а уже дома.
— Это вам здесь… — Борис посмотрел на брата с неодобрением, но спорить больше не стал. — Ты вон какой стал — хоть на конкурс мужской красоты.
— Или на плакатах изображай, — подхватил Кирилл Артемович, любуясь старшим сыном. — «Спорт — это сила, молодость, красота».
Небрежно откинув кивком головы длинные вьющиеся волосы, Сева произнес с ленивой небрежностью:
— Спорт — что. Только культуризм может дать человеку отличную форму. Быстро и результативно.
— А что это? — спросил Борис заинтересованно.
У Севы удивленно поползли вверх брови.
— Не знаешь? Бодибилдинг, строительство тела, система Вейдера.
Борис пожал плечами, но без смущения, скорее даже чуть пренебрежительно.
— В древнем Китае тоже этим занимались, — улыбнулась Наталья Сергеевна. — Ребенка помещали в фарфоровую вазу, и он с годами принимал ее форму.
— Ну, сравнила, — поморщился Сева. — Бодибилдинг — это тебе не ваза. Строгий режим, ежедневный кач, позирование. Кстати, я против статичных поз — только эстетическое позирование, в движении, под музыку. Ну и хорошее питание: фрукты, протеины. В результате — горы бицепсов, плечи, грудь — есть на что посмотреть.
— Не понимаю, — снова пожал плечами Борис. — Разве обыкновенный спорт не дает таких результатов?
— Спорт — другое, — с прежней ленцой возразил Сева. — Вот ты два года принудительно занимался спортом…
— Почему — принудительно? Я с охотой.
— А, — вяло махнул рукой Сева, но сказал уже без усмешки, жестокость в голосе стала слышна: — Два года тебя гоняли, парень крепкий, а не смотришься. На меня же на озере, когда разденусь, даже парня оглядываются.
— Уникум.
Борис не хотел его обидеть, но ирония прозвучала в голосе, а Сева самолюбив был и сразу ожесточился:
— Чья бы корова мычала…
Нарушался добрый, микроклимат в доме, и Наталья Сергеевна поспешно взяла на себя роль громоотвода.
— Господи, из-за чего спор! Да всякие физические упражнения человеку на пользу. Отец вон перестал гимнастику по утрам делать, и сразу лишний вес обозначился.
— Да уж, — Кирилл Артемович погладил себя по животу и чуть втянул его, распрямившись в кресле, — что есть, то есть. Возрастное.
— Дети растут, мужают, мужчинами становятся, а родители стареют, — вздохнула Наталья Сергеевна, а взгляд ее был полон любви и нежности к сыновьям.
— Ну что ты, мама, — с улыбкой повернулся к ней Борис. — Ты и не изменилась совсем, даже помолодела.
Она неожиданно для себя вспыхнула, засмущалась, даже слезы на глазах выступили. И голос дрогнул, когда сказала:
— Это потому, что ты приехал, что вся семья собралась. Радость красит человека. — Она умолкла, поймав на себе удивленный взгляд мужа, потупилась, но переборола смущение и заговорила, глядя уже только на Бориса. — А уж как переволновались, когда письмо от командира получили. Глянула — номер части ваш, а почерк чужой — чуть сознания не лишилась. Конверт вскрыть не могу. Стою и смотрю, а вскрыть сил нет. Стала читать, ну, думаю, беда пришла… А там: оба вне опасности, находятся под наблюдением врачей. Я к специалистам кинулась, меня успокоили: ничего, говорят, страшного, охлаждения только избегать. А тут и твое письмо подоспело. Тогда только отлегло от сердца.
— Как у вас там все произошло? — спросил отец.
— Пурга началась, — сказал Борис. — Машина застряла. Приняли решение идти пешком. А напарник из сил выбился. Я его на плечи — и понес. По дороге в какой-то ручей незамерзший угодил, валенки промокли, а потом их морозом схватило.
— Сколько же нес его? — поинтересовался Сева.
— Я километры не мерил. У меня одна забота была — не упасть, дойти. Положу его на снег, передохну и снова вперед. А потом чувствую: если положу, то уже не подниму, сил не хватит. И не стал класть, шел, только рукавицей снег с глаз сметал, чтобы огни не прозевать. Точно вышел, не сбился.
— А он как, которого нес? — спросила мать. — Здоров?
— Лева? — у Бориса глаза засветились радостью. — Здоров. Его раньше меня из госпиталя выписали.
— Он кто по профессии? — спросил отец. — Или прямо со школьной скамьи в армию?
— Можно сказать, из школы. Киноактером хотел стать, да провалился на приемных экзаменах. Опять хочет попробовать. Вообще-то талант у него есть…
— Может случится, когда-нибудь сыграет солдата, который сквозь пургу несет на себе ослабевшего товарища, — ехидно заметил Сева. — Получится эффектнее, чем в жизни. Такие вещи у нас снимать умеют. Крупным планом: ноги в мокрых валенках. Крупным планом: мужественное лицо героя, который, превозмогая…
— Брось! — нахмурился Борис. — Уж если доведется такое сыграть, то сыграет как надо, будь спокоен.