Все было так. Марат кивал, обещал связь не терять и материалы подкидывать по мере возможности. А у самого муторно было на душе. Вожделенная спокойная жизнь казалась теперь не такой уж и желанной. Втянулся все-таки в газетную круговерть, ежедневно проклинаемую, но и гордость вызывающую тоже — в номер, на полосу, срочно — это звучит, черт возьми! Но, видно, время его пришло, пора было расставаться с газетой, чувствовал, что не выдержит долго.
Сговорились с редактором на том, что Назаров сдаст в секретариат все числящиеся за ним письма, отдежурит по номеру, а там, благословясь, на новую работу.
Писем было немного, он их почти все на машинку передиктовал. А одно придержал, перечитывал, обдумывал. Всеволод Сомов — стояло под статьей, а Севу Назаров знал, такую тему ему не поднять. Статья же и фактами изобиловала вполне весомыми, и изложена была хоть и коряво, но понятно, суть улавливалась, и серьезная, новая острая проблема могла честь газете сделать. Но автор… не по Севке шапка. Где ему… Переписать, что ли? Севка, пожалуй, заважничает, возомнит себя журналистом. Шутка ли, проблемную статью напечатали. Ну да черт с ним! Материал стоит того, чтобы повозиться. Как только он на него вышел? Отец подсказал? Но тогда Кирилл предстанет в роли унтер-офицерской вдовы. Не такой уж он дурак, чтобы вот так, за здорово живешь, самого себя высечь. Наверное, есть тому повод. Внутриведомственные склоки, кто-то с кем-то повздорил, кто-то кому-то не угодил, сказал нелицеприятное — и пошли обиды. Ах, ты меня при людях позорить, так я тебе свинью подложу такую, помнить будешь. И — статейку в газету. За подписью сына разумеется.
Кто там козлом отпущения стал? Главный инженер Казаков. Может статься, вполне приличный человек, из самых высоких побуждений старается механизировать трудоемкое дело — рытье колодцев в пустыне. А может, и по-другому — прикрываясь идеями научно-технической революции, протаскиваются сомнительные «новшества». Севка так это слово в кавычки и взял… Хотя нет, кавычки другой мастикой поставлены. И поправочки кое-где этой же черной мастикой внесены, вполне квалифицированные поправочки. Значит, консультировал кто-то Севку.
Назаров только теперь заметил в самом конце, уже под подписью Сомова, чью-то закорючку. Надо будет спросить у Севки, кто это руку приложил. Если вполне авторитетное лицо, то материал следует готовить. И дать под интригующим заголовком: «КИРКА ПРОТИВ БУРА?»
Заголовок ему понравился, и он почувствовал, как подкатывает знакомое волнение, — значит, тема забрала, значит, материал получится что надо.
Это радостное чувство подъема, которое одно оправдывало всю подчас бестолковую нервы выматывающую редакционную суетню, Назаров стеснялся называть высоким словом «вдохновение». Просто — накатило, забрало. Но состоянием этим дорожил, И сейчас, не откладывая, принялся переделывать Севкину стряпню, видя, что получается, что слово ложится к слову.
Написав в конце «В. Сомов, нештатный корр.», и устало разогнувшись, Назаров глубоко вздохнул, чувствуя, что волнение еще живет в нем, и радуясь удачной работе. Но тут же к приятной истоме примешалось нечто иное — неосознанное беспокойство, недоброе предчувствие, что ли. Он не сразу понял откуда это. Но беспокойство росло и уже вытеснило то радостное, что жило в нем минуту назад… Он же уходит из газеты. А будут ли такие минуты в скучном ведомственном журнале, рассчитанном на узкий круг специалистов? Вряд ли. И он идет на это добровольно, сам лишая себя этой радости, может быть, единственной в его жизни радости…
С горьким чувством вышел он из здания редакции. Серое небо низко висело над городом. Снежные вершины гор вдали словно дымом окутаны — тучи спускаются в ущелья. Воздух был до предела насыщен влагой. Под ногами хлюпало. Промчавшаяся мимо автомашина обдала его грязью. Настроение совсем испортилось. Он уже забыл про статью. Подняв воротник плаща, глядя под ноги, направился домой пешком, с тоской подумав: скорее бы все кончилось.
На исходе зимы ему становилось особенно плохо. Слабость нападала, шум в голове, раздражение, и сердце побаливало. Он крепился, не ходил к врачу, сам пытался поправиться — декамевит в аптеке покупал, интенкордин, валерьяну пил на ночь. Но лучше не становилось. Сна не было.
В редакцию он приходил разбитый, с темными кругами под глазами, опустошенный. Как сдавал в газету свои «строчки», вообще было необъяснимо. Наверное сказывался опыт, многолетняя привычка жить по принципу: «жив ты или помер, главное — чтоб в номер материал успел ты передать…»
В конце сороковых и в пятидесятых эту песню еще пели на журналистских вечеринках. Потом стали забывать. У Назарова хранилась пластинка, где ее Утесов исполнял. Однажды ночью, измаявшись бессонницей, он включил проигрыватель. Пластинка была заиграна, потрескивала, шипела, но утесовский голос звучал бодро, в хорошем ритме:
От Москвы до Бреста
Нет такого места,
Где бы ни скитались мы в пыли…
У Назарова вдруг слезы потекли по щекам. Он вытирал их ладонью, всхлипывал, неотрывно глядя на вращающийся диск, проклиная свою слабость и свое одиночество и ничего не умея с собой поделать.
Помянуть нам впору
Мертвых репортеров.
Стал могилой Киев им и Крым.
Хоть они порою были и герои,
Не поставят памятника им…
И так мучительно горько было на душе, так жаль ушедшие годы и несложившуюся жизнь, и порушенную любовь, и еще что-то дорогое, далекое, желаемое и недоступное, что он подумал: еще одну такую ночь не переживу.
Но, видимо, не исчерпал он себя, изведал не все радости, скупо отпущенные ему судьбой, не завершил свой жизненный круг. До конца было еще далеко.
Вот уйдет из газеты, время будет — возьмет да засядет за книгу. А что? Столько всего видено, перечувствовано, столько интересных людей подарила судьба. Да об одном Гавриле Ивановиче рассказать — это же какая документальная повесть выйдет…
Он уже улыбался сквозь слезы.
Пластинка кончилась, звукосниматель со щелчком лег на место, проигрыватель был выключен, но диск еще медленно вращался и слышалось тихое ровное гудение.
Жизнь представилась ему вот таким же непрерывным вращением, и он с надеждой подумал, что все еще может повториться — и любовь тоже…
Взгляд его сам собой обратился к книжному шкафу, к давнему рисунку под стеклом. Многие годы Марат хранил его между страниц словаря, а потом вынул и поставил на виду. Почему? Переболело, не ранило уже прошлое? Или появилась потребность каждодневно видеть это лицо? Он и сам не знал, не мог объяснить. Просто достал и поставил. Теперь Наташка смотрела на него, лукаво сощурясь, оттуда, издалека, с берега Салара, с берега юности, и он, тот берег, перестал удаляться, рукой до него было подать…
20
Жить так дальше было нельзя.
Наталье Сергеевне казалось, что она готова что-то сделать, как-то все решить. Но когда заговорили об открытии новой областной больницы и можно было уехать, — ее бы, пожалуй, даже главным врачом назначили, а уж заведующей отделением — и говорить нечего, и квартиру бы дали, и дел было бы невпроворот — как раз то, что надо, — она постыдно смолчала. Потом стала корить себя за малодушие, а ведь понимала, что не в этом дело. Куда бы она уехала, если такими цепями прикована к этому городу? Вот вдвоем бы… Да поздно. Седину можно закрасить, многие изъяны скрыть — косметикой, диетой, утренней гимнастикой, одеждой, а перегоревшие чувства, с ними как? В этот костер сухих листьев не подбросишь, не раздуешь, не заняться больше огню. Да и думать об этом стыдно — за пятьдесят уже…
А думалось.
Они бы гулять по вечерам ходили. Просто по улицам. В сквере на скамейке сидели бы. И в театр — на каждую премьеру. В антракте он угощал бы ее пирожными, она их до сих пор любит. И вспоминали бы рассказ Зощенко про эти самые пирожные в театральном буфете — и смеялись бы. Пьесу бы обсуждали, игру актеров поругали б — не такие они здесь наверное мастера. А дома, вернувшись, читали бы вслух. Она бы читала, а он слушал, сидя в кресле и отхлебывая потихонечку чай. Она любит читать вслух. Любила… Это же было бог знает когда. Мальчишки заберутся с ногами на диван, сядут по бокам, притихнут, «Читай, мама, читай…» И слушают, затаив дыхание… А потом как-то незаметно выросли. «Мама, пожрать бы чего, на тренировку опаздываю». Это Сева. Борис помягче. Но и ему разве предложишь почитать вслух? Смешно даже. Каждый сам по себе. И она тоже. С Кириллом словно чужие.
Боже мой, как же можно так жить! Ведь годы, годы летят, жизнь уже почти прожита. Хорошо, есть работа. Но не работой единой жив человек, особенно — женщина.
Как-то давно она предложила Кириллу почитать вслух новую повесть, о которой много говорили тогда. Наталье Сергеевне дали под честное слово на два дня. «Ну, почитай», — сказал он почти равнодушно. Она стала читать, а он задремал, всхрапнул. Но тут же проснулся, сказал виновато: «Прости, день был трудный». Она проплакала потом на кухне одна.
Ну зачем, зачем нам быть вместе? — спрашивала она себя. Это же постыдно — такая супружеская жизнь. Унизительно и бессовестно с постылым жить, кров с ним делить и ложе, и…
Одновременно она удивлялась: не сегодня же пришел этот стыд, эти угрызения, эти порывы, так почему же молчу и терплю, ни на что не решаюсь? Порой ей казалось, что это уже патология. Не может же в самом деле нормальный человек на шестом десятке начать мечтать о несбыточном, о любви даже. Чушь, глупость, «пунктик». Врачу, исцелися сам! А как это сделать практически? Рогозову легче было, когда на краю света, антарктической лютой зимой вырезал сам себе аппендикс и швы на брюшину накладывал. С телом всегда легче, чем с душой.
Так думала она, сидя на скамейке в весеннем скверике. Мучительные вопросы раздирали ее. Со стороны же казалось, что немолодая уже, несколько поувядшая, но все еще вполне приятная, следящая за собой, не дающая себе обабиться, интеллигентная женщина просто отдыхает в воскресный день или поджидает кого-нибудь. Она и одета была модно, и держалась прямо, и стройные ноги в светлом капроне, закинутые одна на другую, притягивали мужские взоры. Издалека ее и за молодую можно было принять. Как и четверть века назад, носила Наталья Сергеевна одежду сорок восьмого размера.
День выдался теплым, приятным, а тут еще солнышко выглянуло из-за туч, сверкнуло в стеклах домов. Наталья Сергеевна подставила лицо его ласкающим лучам, сощурилась, собиралась совсем глаза прикрыть, расслабиться, — но увидела Марата.
21
Шел он спорой легкой походкой, на больного не был похож, только задумчивым казался, в себя погруженным, смотрел под ноги. И все-таки заметил ее, засветился улыбкой.
— Здравствуй. Садись. — Она не выпустила его руку, тянула к скамейке, чтобы сел рядом, и с удивлением отметила, что прикосновение это отозвалось в ней забытым уже трепетом. — Я так редко вижу тебя… Как ты?
Она не сводила с него глаз. Взглядом впитывала и выражение его лица, чуть смущенного и обрадованного вместе, и каждую деталь в нем — едва обозначившиеся мешки под глазами, щетину на плохо выбритых щеках, горькие складки у рта.
— Бегаю вот, — проговорил Марат, не выдерживая ее взгляда и понурясь. — Газетчика ноги кормят.
Расхожую эту фразу он произнес легко, привычно, как много раз говорено было, и тут же вспомнил о своем решении. Сказать же ей про журнал не решился.
Она уловила в его словах потаенную боль. Жалость и нежность к нему захлестнули ее. Надо было что-то сказать, чтобы понял, как он дорог ей, как важно для нее хотя бы знать, что все у него в порядке, что жив и не презирает ее… Но совсем другие слова слетели с губ:
— Как это у вас пелось? «Жив ты или помер, главное — чтоб в номер…