— Плохо, товарищ командир роты.
— То есть... Как понимать?
— А вот как. При ваших нынешних порядках эскизы Зозули попадут в мусорный ящик, а завтра их подберет враг. Он создаст по ним новый прибор, а мы с вами будем разводить руками и удивляться, почему, дескать, у нас такого нет.
Буянов хотел что-то сказать, но только пошевелил губами и переступил с ноги на ногу. Внимательно следя за его движениями, Мельников продолжал:
— Не понимаю. На вид вроде серьезные люди, а такое допускаете да еще солдата вините. Ну что он сделал? Схемы под. матрац спрятал?
— Разве только под матрац? — сказал Буянов, не теряя надежды убедить комбата в правоте своих слов. — Он везде сует эти бумаги. Даже на занятия таскает.
— А почему?
— Не знаю. Такой уж неисправимый человек.
— Э нет, не согласен, — заметил Мельников. — Надо получше присмотреться ко всему этому. Только спокойно, терпеливо. А сейчас вот что: все схемы его сложите в сейф или шкаф и храните, как важные документы. В свободное время пусть он берет их, работает, а затем опять на место.
— Слушаюсь, — тише прежнего произнес Буянов. Подбородок его словно соскочил с подпорки. По всему было видно, что неожиданное распоряжение комбата обескуражило старшего лейтенанта, заставило его задуматься.
Перед уходом Мельников посоветовал Буянову:
— Со старшиной Бояркиным вы сами поговорите. Пусть дисциплину требует, а эскизы не рвет и не кричит на всю казарму. Крик — это плохой признак.
В коридоре, когда Мельников, миновав дневального, подошел к выходу, его догнали сержант и два солдата:
— Товарищ подполковник, мы насчет Зозули. Разрешите?
Мельников остановился.
— Что случилось?
— Ничего не случилось, товарищ подполковник. Мы хотим сказать...
Тут вперед вышел суховатый, чернолицый, с покатыми плечами сержант и объяснил:
— Мы хотим сказать, что Зозуля может большую пользу дать армии.
— Возможно, — согласился Мельников. — Все зависит от его упорства.
— Он упорный, — продолжал сержант. — Только помощи ему нет ни от кого.
— Помощи? — переспросил комбат.
— Ну да.
— Это верно, без помощи с таким делам не оправиться. Ну ничего, поможем. Фамилия ваша как? Сержант вытянулся, громко ответил:
— Мирзоян.
— Он секретарь комсомольской организации, — подсказал один из товарищей. Другой вставил деловым тоном:
— Мы уже на собрании говорили о Зозуле.
— Это совсем хорошо, — оживился Мельников. — Значит, комсомол за творчество? Правильно. Я тоже.
Солдаты переглянулись, и по их лицам скользнули довольные улыбки.
5
Сразу же после завтрака Мельников уехал на стрельбище. Несмотря на сильный дождь, пробыл там более трех часов. В штаб вернулся вымокшим и недовольным. Проходя в свою комнату, сказал дежурному офицеру:
— Попросите ко мне майора Степшина.
Мельников всегда говорил «попросите». Ему казалось, что слово «вызовите» чрезмерно подчеркивает и без того понятное всем право командира повелевать. К тому же долголетняя служба в армии убедила его, что излишний приказной тон не всегда прибавляет силу отдаваемому распоряжению, а подчас даже мешает подчиненному выслушать и правильно понять слова командира.
Войдя в комнату, Мельников снял фуражку и размашистым движением стряхнул с нее воду. Густой веер брызг шумно хлестнул по чистому дощатому полу.
Затем он снял плащ и только теперь почувствовал, что китель на спине промок и вместе с рубашкой прилип к телу. Поеживаясь и вздрагивая, подполковник достал из планшетки план стрельбища, расстелил его на столе и начал рассматривать пометки, сделанные красным карандашом при осмотре огневых позиций.
В дверь постучали.
— Прошу, — отозвался Мельников, поправив ладонью густые волосы. Вошел Степшин. Пригласив его сесть поближе к столу, комбат неторопливо сказал:
— Ну вот, посмотрел, как люди готовятся к стрельбе. Признаться, не удовлетворен. Плохо готовятся. Много упрощений. Карикатура на боевую стрельбу получается.
У Степшина от удивления брови поползли вверх, а узкие губы недовольно вытянулись вперед.
— Да, да, — повторил Мельников уже громче. — Упрощенно учим солдат стрелять.
— А именно? — опросил майор, искоса посматривая на красные пометки в плане.
— Скажу, что именно. Однообразие в обстановке, особенно в роте Крайнова.
— Я не понимаю, товарищ подполковник. При выполнении такой сложной задачи и вдруг однообразие? Ведь с разных положений солдат стреляет. Здесь при всем желании...
— Теоретически вроде так, — вздохнул Мельников, доставая из планшетки карандаш. — А практически иное получается. Смотрите.
Степшин поднялся с места и склонился над планом стрельбища.
— Вот окоп, — оказал Мельников, остановив карандаш на кривой жирной линии с короткими зубчиками. — Отсюда солдат должен стрелять по грудной мишени. И эту самую мишень показывают ему все время в одном и том же месте. Ну где мы такого глупого противника встретим?
Степшин промолчал. Он понимал, что каждым своим словом подполковник обвиняет его, хотя и делает это деликатно.
— Теперь о стрельбе с ходу, — продолжал комбат ровным голосом. — Какой, по-вашему, темп движения должен быть у солдата?
— Конечно, медленный, — не задумываясь, ответил Степшин.
— Правильно, замедление необходимо. Но нельзя забывать, что это атака, что впереди противник. А Крайнов забыл об этом. Его люди не в атаку идут, а словно по парку гуляют. Да чуть ли не по пять минут стоят прицеливаются. Что это, не примитив?
Степшин молчал, прищурив злые желтоватые глаза. С губ его, казалась, вот-вот сорвутся недружелюбные слова: «Оно, конечно, можно искать недостатки в готовом. Это легче, чем своими руками все делать».
Мельников понимал майора, но старался не показывать виду, говорил тоном человека, твердо знающего, что он хочет. При этом рука его с красным карандашом продолжала ползти по пестрому полю плана.
— А знаете, что пулеметчики придумали? — опросил он, сделав небольшую паузу. — Они даже точки для стрельбы оборудовали. Подбегай, ставь пулемет на готовую площадку и спокойно постреливай. Вот мудрецы! А мишени как показываются? Если надо держать семь-десять секунд, их держат двадцать и больше. К тому же кое-где театральную декорацию создали: позади мишеней с холмиков дерн счистили. Все как на ладони. Чудесно. Не учеба, а детская игра. Честное слово. — Мельников бросил карандаш на план, выпрямился и посмотрел на Степшина. — Что вы скажете?
— Не знаю, что вы хотите? — холодно ответил тот, сохраняя независимую позу. — Пожалуйста, загляните к соседям. Выходит... — Но он не сказал, что выходит, а предусмотрительно отвел, глаза в сторону.
Мельников постучал тихонько по столу пальцами, затем оказал с прежней сдержанностью:
— Я хочу прекратить эти бесполезные упражнения. Обстановка на стрельбище должна быть максимально приближена к боевой. Мы не можем так бесхозяйственно растрачивать силы и время солдата. Не имеем права.
— Вы намерены усложнить условия стрельбы?
— Совершенно верно. — Мельников снова потянулся к плану стрельбища. — Вот здесь, — он показал на красные пометки, — есть хорошие блиндажи. Они пустуют. В них мы поставим еще по нескольку мишеней. Тогда солдат не будет знать, по какой из них придется ему вести огонь. Он станет ждать, искать, а значит, проявлять активность, инициативу. Так ведь?
— Да, но до стрельб осталось меньше двух суток, — забеспокоился Степшин.
— Ну и что же?
— Я лично не вносил бы никаких поправок именно сейчас. Это может снизить оценки. Ведь люди на тренировках привыкли...
Мельников опустил карандаш в деревянный стаканчик, и, навалившись локтями на стол, спросил:
— Для чего же мы будем жечь патроны? Для оценки?
— Воля ваша, товарищ, подполковник.
— А совесть? — спросил Мельников и, не дождавшись ответа, сказал: — Давайте посоветуемся с коммунистами. Пригласите секретаря парторганизации, командиров рот, офицеров штаба. — Он посмотрел на часы и добавил: — Минут через сорок можем собраться. Как раз все роты будут в казарме.
...Коммунисты собрались дружно. Пока рассаживались на стульях, подполковник приглядывался к каждому, стараясь угадать думы людей, настроения. Его волновал вопрос: «Неужели у всех такие же мысли о стрельбах, как у Степшина?» Но малознакомые лица присутствующих не давали ответа на этот вопрос.
Дождавшись, когда все успокоились, комбат поднялся из-за стола, одернул полы все еще влажного кителя и сказал откровенно:
— Жаль, товарищи, что первый наш разговор будет неприятным. Но ничего не поделаешь. Такова обстановка.
Степшин, скрипнув стулом, подвинулся ближе к стене. Взволнованное лицо его недвусмысленно выражало: «Ловкий ход вы придумали, товарищ подполковник. Не слишком ли самоуверенно?»
Рядом со Степшиным сидели секретарь парторганизации капитан Нечаев и старший лейтенант Буянов. Первый, внимательно слушая комбата, что-то записывал в блокнот. Второй просто держал в пальцах карандаш и время от времени заглядывал в блокнот соседа, как бы сверяя свои мысли с его записями. Слова комбата волновали обоих, но ни тот, ни другой не проявляли такой нервозности, какая была у Степшина.
Мельников подробно доложил присутствующим о положении на стрельбище, о своем намерении немедленно поправить дело и, опускаясь на стул, сказал:
— Прошу, товарищи, высказать свое мнение.
Наступила тишина. Снова скрипнул стул под Степшиным. Майор всем корпусом подался вперед, будто приготовился встать и доказывать несостоятельность доводов нового комбата, но удержался, принял выжидательную позу. Первым подал голос Крайнов.
— Мне кажется, — сказал он, медленно вставая со стула, — что мы хотим сознательно снизить результаты стрельб.
— Я уже говорил об этом подполковнику, — подхватил Степшин, — именно сознательно.
Мельников развел руками:
— Странно это слышать, товарищи. Выходит, что вас интересует только мишень, а не мастерство солдата.
— Меня лично интересует оценка, которую ставят за пораженную мишень, — ответил майор.
— Вот, вот, — сказал Мельников. — Я так и понял. Вы, товарищ майор, предлагаете пойти на сделку с собственной совестью, чтобы избежать лишнего беспокойства. Я согласиться с этим не могу.
Опять наступила тишина. Комбат не торопил людей высказываться. Он понимал, что поставленный перед коммунистами вопрос затрагивает их самолюбие.
Но вот поднялся старший лейтенант Буянов.
— Разрешите?
Лицо его, с маленьким вздернутым кверху носом, было красным от волнения.
— У меня, — произнес он с обычной торопливостью, — тоже сидит в голове такая мысль: не снизим ли мы результаты стрельб, если усложним обстановку на стрельбище? Но я подумал сейчас и о другом. Может ли коммунист быть спокойным, зная, что высокие показатели в огневом деле достигнуты упрощенным методом?
— Раньше вы молчали, — перебил его Крайнов.
— Да, молчал, — признался выступающий, — потому что не вникал. А сейчас... Сейчас молчать не буду. План комбата считаю правильным.
Мельников слушал Буянова и думал: «Хорошо рассуждает человек. Почему же к Зозуле не проявил он чуткости? Наверно, тоже не вникал и не задумывался».
После Буянова попросил слова Нечаев.
— Пожалуйста, — разрешил Мельников и подумал: «Давайте, товарищ секретарь, поддерживайте. Ваш голос много значит».
— Мне хочется задать один вопрос майору Степшину и старшему лейтенанту Крайнову, — оказал Нечаев, постукивая блокнотом по ладони. — Интересно, как они считают, для чего мы проводим стрельбы?
— Это детский вопрос, — отмахнулся Степшин с явным возмущением.
— Нет, не детский, — стоял на своем Нечаев. — Если бы вы правильно понимали этот вопрос, иначе бы рассуждали. Конечно, собственные ошибки признавать тяжело, еще тяжелее исправлять их, но это необходимо. Этому учит нас партия.
— Правильно, — сказал Мельников.
После Нечаева выступили еще трое, и, хотя каждый из них не скрывал беспокойства за результаты стрельб, все же с планом комбата они согласились.
В конце совещания Мельников предупредил всех:
— Теперь, товарищи, поговорите с солдатами. Пусть поймут, что стрельбище — это не тир, а поле боя.
Когда коммунисты разошлись, комбат подозвал Степшина и распорядился:
— Возьмите план стрельбища и постарайтесь, чтобы завтра к вечеру все, что я здесь наметил, было выполнено.
Степшин встал, вытянулся и произнес подчеркнуто официально:
— Слушаюсь.
За время службы в армии у него выработалось качество: при получении указания старшего начальника отметать от себя все мысли, не получившие одобрения, и быстро сосредоточиваться на содержании приказа. Так поступил Степшин и сейчас. Он взял со стела план стрельбища и вышел из комнаты. А Мельников, оставшись один, подумал: «Рановато я, кажется, начал восхищаться своим заместителем. И в батальоне, видно, не все в порядке. Следует присмотреться получше».
С этими мыслями он подошел к окну, На улице по-прежнему было серо и скучно. Прижавшись к голым веткам клена, сидели воробьи, робкие, тихие, точно пристывшие к холодному дереву. А потоки дождя все хлестали по земле, крыше. Звенела в железных желобах вода. На дорогах росли и пузырились мутные лужи.
...Вечером того же дня Мельников доложил командиру полка о принятии батальона. При этом он сказал и о том, что увидел на стрельбище. Полковник, стоя посредине кабинета, вдруг изменился в лице.
— Не сгущайте краски. Я знаю батальон, знаю Степшина.. А что касается недостатков, их можно везде найти. Если что не нравится, сделайте лучше. Буду очень рад.
— Постараюсь, — ответил Мельников.
— Только смотрите, чтобы результаты этих стрельб были не хуже прежних.
— Не знаю, товарищ полковник, как получится.
— Что значит «не знаю»? Вы бросьте такие разговорчики. Командир обязан сделать все, чтобы мишени были поражены. Это, кстати, и ваш экзамен. Понимаете? Вот и действуйте!
Когда же Мельников направился к двери, Жогин вдруг остановил его:
— Обождите, подполковник. Забыл спросить, как вы устроились? Жильем довольны? Может, что требуется?
— Пока ничего, — сказал Мельников.
— Да вы не стесняйтесь. Оседаете ведь надолго. База должна быть прочной. Если нужно, могу на два-три дня освободить от служебных дел. Повозитесь в квартире, сделайте, что требуется. А в батальоне пока Степшин похозяйничает. Он готовил стрельбы, он пусть и отвечает.
Мельников поблагодарил командира полка за внимание, но от предложенного отпуска отказался.
— Как хотите, — сказал Жогин. — Потом проситься будете — не пущу.
Уходя из кабинета, комбат подумал: «Щедрый, однако, полковник. Пошумел сперва, потом... А может, дело совсем не в щедрости? Уж очень он тоже о мишенях печется. Странно».
Придя домой, Мельников решил полистать свои тетради, перечитать кое-что из написанного. Но едва подошел к столу и увидел взятые в библиотеке журналы, вспомнил, что просил их всего на одни сутки. Пришлось снова одеваться, запирать квартиру и по грязи брести в клуб.
Ольга Борисовна встретила его приветливо. Здороваясь, кивнула головой и улыбнулась так, что свет висящей под потолком электрической люстры засверкал у нее в глазах.
— Какой вы аккуратный, — сказала она.
— Не очень, — признался Мельников. — Должен был вчера вернуть, а вот видите...
Разговаривая, Ольга Борисовна не переставала заниматься с посетителями. У ее столика стояли солдаты. В присутствии офицера они чувствовали себя связанно, даже обращались к библиотекарше тихо, вполголоса.
Мельников отошел в сторонку и начал листать свежий журнал, останавливая взгляд на заголовках статей и на фотоснимках.
Вскоре из-за библиотечных стеллажей вышла белокурая девочка лет четырех-пяти, в новеньких голубых шароварах и в такой же голубой блузке. Мельников невольно отложил журнал. Ему на миг показалось, что это его Людочка. Он даже присел и посмотрел девочке в лицо.
— Как тебя зовут?
— Танечка, — послышался ее тонкий голосок. — А вот моя мама. — Она подошла к Ольге Борисовне и вцепилась в ее руку.