В казарме было тихо, скучно. Солдаты сидели возле коек в одиночку и маленькими группами. Глядя на них, капитан снова подумал о майоре Снегиреве. Вспомнил, с какой радостью встречали его люди, сколько появлялось у них самых различных вопросов. А вот он, Нечаев, не сумел еще завоевать такого завидного авторитета. Нет у него пока того особого контакта, о котором говорил замполит.
Нечаев зашел в комнату политпросветработы. В ней тоже было скучно. Три солдата листали подшивки газет. На зеленой скатерти стола лежала шахматная доска с разбросанными на ней фигурами. В углу, на тумбочке, покоилась новенькая, с блестящими планками гармонь. Задержав на ней взгляд, Нечаев представил, как бы сейчас поступил замполит. Тот наверняка взял бы гармонь и такое заиграл, что вся рота собралась бы вокруг него. А вот он, Нечаев, сколько ни пытался учиться, ничего не вышло.
Положив на гармонь руку, капитан спросил, обращаясь к солдатам:
— Почему никто не играет? Разучились, что ли?
Рядовой Стрельцов, широкоплечий юноша с крупными веснушками, пожал плечами.
— Пальцы к ладам не тянутся, товарищ капитан.
— Что? «пальцы» — душа должна тянуться.
Стрельцов только повел бровями.
— У настоящего гармониста душа никогда с гармонью не расстается, — продолжал Нечаев. — Недавно мне про один случай рассказали. Трогательная история.
Он пригладил пальцами волосы и присел поближе к Стрельцову.
— Так вот. В войну дело было. Служил в одной роте паренек из Саратова. На вид не очень бравый, а на гармони играл отменно. Так играл, что любую усталость будто рукой снимал.
Стрельцов посмотрел в глаза рассказчику, как бы говоря: «знаю, знаю, товарищ капитан, куда клоните». А Нечаев продолжал:
— Пришлось как-то роте из вражеского кольца вырываться. Раз пошли солдаты в атаку — неудачно. Вторично пошли — опять неудача. Уж очень подступы к вражеским позициям были неудобны. Весь день сражались. Многих потеряли, из сил выбились, а кольца не разорвали. Настроение, конечно, печальное, никакого просвета. Тогда командир подошел к раненому гармонисту и спросил: «Можешь?» Тот кивнул головой. «Ну, шпарь веселую», — приказал командир. Услышав голос гармони, солдаты снова поднялись из траншей, собрали все силы... и что вы думаете?
— Вырвались? — догадался Стрельцов.
— Верно, вырвались, — подтвердил Нечаев. — Только через три часа гармониста не стало.
— Он умер? — тихо, в один голос спросили настороженные солдаты.
— Да, — так же тихо ответил Нечаев. — Его, оказывается, еще две пули зацепили. В полный рост ведь шел, не гнулся...
Стрельцов тяжело вздохнул. И собственные слова «пальцы к ладам не тянутся» показались ему вдруг чужими. Ведь если говорить честно, то не было еще такого вечера, когда бы руки его не тянулись к гармони. А сегодня... Сегодня Груздев испортил все дело. Не успел он, Стрельцов, растянуть мехи, как тот загремел над самым ухом: «Ты брось панихиду заводить. Без нее тошно».
Стрельцов поморщился, но тут же вскинул голову и, не сказав ни слова Нечаеву, взял гармонь. Сперва он медленно и неслышно побродил по ладам усталыми пальцами, прислушался, как вздыхают мехи. Потом заиграл. Сразу ожила тихая казарма. Звуки знакомой песни расплескались по всем углам. Не прошло и десяти минут, как возле гармониста собралась чуть ли не вся рота.
— А где же Груздев? — спросил Нечаев, оглядывая присутствующих. Кто-то сказал:
— Он болен.
— Что с ним?
Старшина объяснил:
— Непонятно, товарищ капитан. В медпункт не идет. Укрылся одеялом с головой и молчит.
«Странно». — Нечаев тихо, чтобы не мешать гармонисту, вышел из комнаты. Нечаев не знал, что и подумать. Детство Груздева было тяжелым. На его глазах гитлеровцы расстреляли родителей, сожгли дом. А через месяц обездоленный маленький человек оказался в лагере за колючей проволокой. Из лагеря забрал его к себе какой-то трактирщик. Почти три года мальчик терпел оскорбления и побои, пока не вырвали его из вражеского плена советские солдаты.
Вот почему и беспокоило сейчас Нечаева поведение Груздева. Кто знает, что может прийти ему в голову после неудачных стрельб, когда все говорили о его провале. Тут, пожалуй, и более твердый человек не выдержит.
Нечаев решил сейчас же поговорить с солдатом. Подойдя к койке, он поднял краешек одеяла, спросил шутливо:
— Что это вы, Груздев, болеть надумали? Нехорошо.
Неожиданное появление капитана смутило ефрейтора. Он живо вскинул голову и спрятал в кулаке дымящуюся цигарку, которой затягивался украдкой под одеялом.
— От старшины маскируетесь?
— Виноват, — пробасил Груздев. — Нарушил немного порядок, товарищ капитан.
— Порядок — это не все. Вообще в больном состоянии курить не стоило бы.
— Да я ничего, — засмущался ефрейтор. — Мне уже лучше, товарищ капитан.
Он сбросил с себя одеяло, спустил ноги на пол и потянулся к сложенному на тумбочке обмундированию.
— Зачем встаете? — забеспокоился Нечаев. — Лежите, пожалуйста. Врача можно пригласить.
— Нет, нет, — упорствовал тот. — Голова немного болела, а теперь все прошло.
— Ну, смотрите, чтобы хуже не было.
Ефрейтор натянул сапоги, туго подпоясался и, резко одернув гимнастерку, махнул рукой.
— Хуже некуда, товарищ капитан. Был Груздев, да весь вышел.
— Как это «весь вышел»?
— А я и сам не пойму. Вроде кто-то по голове ударил. Да что говорить? У меня сейчас такая злость...
— Это зря, — сказал Нечаев и подумал: «Может, и вся ваша болезнь в этом».
Ефрейтор приложил руку к груди и поморщился:
— Вот здесь у меня горит.
— А вы думаете, у других не горит?
Ефрейтор промолчал, виновато опустив голову.
— Послушайте, Груздев, — сказал вдруг Нечаев, мягко положив ему на плечо руку. — Вы сильный человек, и не вам падать духом. Давайте лучше поговорим о деле. На днях я письмо получил от уволенных в запас товарищей. Помните Зимовца, Кравченко?
— Помню, — оживился ефрейтор. — Где они сейчас?
— В Донбассе.
— Что пишут?
— А вот заходите завтра ко мне. Мирзоян придет, Зозуля. Почитаем, посоветуемся. Ладно?
— Приду, товарищ капитан.
Нечаев смотрел в потеплевшее лицо ефрейтора и думал: «Как хорошо, что вспомнил я о письме. Сразу человека отвлек от грустных мыслей». Он еще хотел поговорить с ефрейтором, но в этот момент в комнате, откуда все время доносились переливы гармони, вдруг вспыхнула песня, громкая, многоголосая. Нечаев послушал и улыбнулся:
— Молодцы, хорошо взяли,
:
— и, поднявшись с табуретки, спросил ефрейтора: — Подтянуть не желаете?
— Можно, — нехотя согласился Груздев, но тут же прибавил: — Только у меня, товарищ капитан, горло побаливает.
4
Домики, в которых жили семьи офицеров, были небольшие, желтые, под ребристой светло-коричневой черепицей. Стояли они в два ряда, образуя улицу, широкую и прямую. Мельников занимал крайний домик. Перед самыми окнами начинался обрывистый спуск в приречную впадину, густо заросшую кустарником, и высокими деревьями. Деревья важно раскачивались под напором ветра, словно раскланивались то в одну, то в другую сторону. Сквозь голые сучья поблескивал первый ледок, сковавший недавно дождевые лужи.
Здесь целыми днями шумела детвора. Мальчишки с отчаянным визгом устремлялись с обрыва вниз, отважно размахивая руками. Когда Мельников заезжал домой, чтобы отдохнуть после обеда, он подолгу любовался их игрой и очень жалел, что нет рядом Володи и Людочки: вот бы где им раздолье-то было.
Сегодня, выбравшись из «газика», комбат снова залюбовался маленькими бегунами, которые, по-птичьи раскрылатившись, бросались с крутизны, как парашютисты с самолета, теряя на ходу шапки, варежки, перевертываясь через головы.
Рядом с Мельниковым топтался шофер Джабаев. Он тоже смотрел на детей, хохотал и восторженно взмахивал руками:
— Ай здорово! Ай хорошо! Герои будут, товарищ подполковник!
— Да, молодцы ребята, — улыбаясь, ответил Мельников и, словно вспомнив что-то, проговорил задумчиво: — Эх, детство, детство! И кто в эти годы не мечтает о больших полетах...
Широкоскулое смуглое лицо шофера еще больше расплылось от смеха. С детским восторгом он потер ладонь о ладонь и заговорил часто-часто, не успевая заканчивать фразы:
— Мечтает, хорошо мечтает, товарищ подполковник. Мысль, как орел... ух, душа замирает!
Мельников кивнул головой и направился к крыльцу. Он отыскал в кармане ключ, открыл дверь и вошел в коридорчик, Джабаев следовал за ним. Зная, что командир все еще живет без семьи, он считал своим долгом позаботиться о его домашних удобствах: часто заливал свежей водой рукомойник, иногда втайне от подполковника протирал влажной тряпкой стол, окна, стулья. Сегодня утром привез охапку сухой щепы, хотел затопить печку, но Мельников не разрешил:
— Что это вы, Джабаев, придумали? Еще тепло на улице.
Солдат смущенно постоял на месте, потом придвинул дрова поближе к печке и ушел. Сейчас он опять стоял возле печки и черными, как зрелые арбузные семечки, глазами поглядывал на комбата, будто спрашивал: «Теперь, может, затопить?» Уловив его мысль, Мельников сказал:
— Вечером топить будем.
Шофер уехал.
Раздевшись, Мельников прошел в комнату. Она чуть не наполовину была завалена книгами, которые на днях прибыли скорым багажом. Они лежали на двух этажерках, в фанерном ящике, на подоконнике. Военные журналы занимали почти весь стол. Здесь же стоял портрет Наташи. Отодвинув несколько журналов на край, Мельников сел на стул и достал из кармана конверт с письмом жены. Он получил его часа три назад. Тогда же в штабе распечатал, пробежал беспокойным взглядом первые строки:
«Здравствуй, дорогой Сережа. Крепко тебя целую».
Дальше Мельникову читать не дали. В комнату стали заходить офицеры. Потом на территории батальона появился командир полка. Пришлось походить с ним по ротам, учебным классам. Поборов нетерпение, комбат носил письмо в кармане и все это время испытывал такое чувство, будто ему предстояло свидание с Наташей.
И теперь, развернув письмо, он невольно вздохнул. От мелких неровных строчек повеяло родным, ласковым теплом.
Наташа писала:
«Мой дорогой, твое письмо спутало все мои мысли. Невозможно описать того состояния, в котором я нахожусь все эти дни. Гнев, злость, обида смешались в один ком и раздирают на части сердце. Никогда еще не чувствовала себя так угнетенно и одиноко. Мне никак не хочется верить тому, что произошло. Но твое письмо... Ой, лучше бы оно затерялось, не попало в мои руки. Сижу и плачу. Неужели ты, Сережа, не хочешь нашего счастья?»
Мельников оторвал глаза от строчек и откинулся на спинку стула. Ему показалось, что в комнате стало холодно. «Ты не хочешь нашего счастья». — Как это можно писать такие слова? Он перечитал их еще раз и нервно забарабанил пальцами по столу. Посидев немного, стал читать дальше:
«Я не понимаю, Сережа, почему после стольких лет службы на Дальнем Востоке ты снова попал в захолустье. Неужели ты не имеешь права служить в Москве? Здесь квартира, семья. Скажешь: приказали, не спросили. Не верю. Дальневосточники имеют право на выбор. Ох, как ты равнодушен. Тебя не волнует учеба сына, моя работа. Нет, я не могу писать без слез. Я устала».
Мельников поднялся и заходил по комнате. Его возмущали упреки жены, но вместе с тем было жаль ее. Он представил, как она писала эти строчки. Наверное, то и дело подносила к глазам платок. А может, бросала ручку и, закрыв руками лицо, долго сидела, вздрагивая плечами. Будь он там, рядом с ней, все было бы иначе. Она поняла бы...
Мельников остановился, уперся руками о стол, и мысли его мигом перенеслись в Москву, на Петровку, к трехэтажному старинному дому с узким парадным. Там, у этого парадного, когда-то встречала его Наташа — еще студентка. Едва закончив занятия в академии, он торопился к ней. Иногда, случалось, опаздывал. Девушка терпеливо ждала, немного обижаясь: «Знаю, знаю, внеочередная консультация».
Но обида не жила долго в ее глазах. Они быстро светлели, наполнялись веселым лукавством.
Вначале Мельников считал Наташу бесхарактерной.
— Ты бы хоть разозлилась на меня, что ли, — сказал он как-то, взяв ее за руки. Она приняла нарочито томную позу и отшутилась:
— Я фея сирени из балета «Спящая красавица», передо мной зло отступает.
Ему понравился ее ответ, и он тоже стал называть ее феей. Позвонит, бывало, по телефону на квартиру:
— Ну как ты там, фея, готова? Через полчаса начало.
И в трубке слышится радостный звенящий голосок:
— Уже, уже, Сережа, бегу.
Однажды, гуляя в Измайловском парке, он сказал ей в шутку:
— Ты совсем какая-то безоблачная.
Наташа рассмеялась, потом спросила с девичьей наивностью:
— А правда хорошо, когда небо синее-синее?
— А если гроза? — заметил Мельников, многозначительно посмотрев на девушку. Она ответила смущаясь:
— Я на грозу не смотрю и уши закрываю. А в детстве всегда под подушки пряталась. Зароюсь и лежу ни жива ни мертва, а дома все смеются.
И как раз в тот день застала их в парке гроза. Она подкралась из-за деревьев. А когда между верхушками сосен тонким шнурком повисла молния, туча была уже над головой.
— Бежим скорей! — заторопилась Наташа. Мельников удержал ее:
— Во время грозы бегать нельзя, убить может. К тому же до укрытия далеко, не успеем.
— А под деревья!
— Тоже нельзя.
— Ой, верно, — согласилась Наташа, прижимая руки к груди и часто дыша. Мельников улыбнулся и взял ее за локоть.
Издали донесся глухой шум дождя. Он быстро нарастал. И вдруг на утоптанную дорожку словно кто-то опрокинул сети с мелкой рыбой. Она рассыпалась, затрепетала, поблескивая серебристой чешуйкой.
Мельников снял китель и бережно укрыл плечи девушки. В этот момент дождь хлынул с такой силой, что они оба остановились и закрыли глаза.
Дальнейшее произошло само собой. Сначала в ладонях Сергея оказались Наташины локти, маленькие, круглые и чуть-чуть вздрагивающие при каждом ударе грома. Потом виска его коснулась мокрая прядка ее волос. Он обнял Наташу за плечи, прильнул к ее губам и сразу забыл обо всем: и о том, что стоят они под проливным дождем и что каждую минуту на дорожке парка могут появиться люди. Весь мир, казалось, на мгновение уплыл куда-то, оставив их вдвоем под зеленым шатром высоких сосен.
Дождь кончился так же неожиданно, как и начался. Мимо пробежали две девушки, размахивая туфлями и озорно шлепая босыми ногами по лужам. Оглянувшись дважды, девушки громко рассмеялись. Наташа догадалась, что они увидели ее в объятиях Сережи, и отбежала в сторону.
Выглянуло солнце, яркими желтыми пятнами брызнуло на потемневшую от дождя дорожку. Сильно запахло травой, хвоей. Деревья стали будто стройнее и выше. Скинув китель, Наташа поправила волосы.
— Сердишься? — спросил Мельников. Наташа посмотрела ему в глаза и улыбнулась. Затем она перевела взгляд на спокойные верхушки сосен и ласково прошептала:
— Смотри, как хорошо там.
Она долго стояла и любовалась соснами. Вся ее легкая и гибкая фигурка была трепетной, воздушной. Сергей не отводил от нее взгляда. Потом он взял Наташину руку в свои ладони и сказал:
— Знаешь что? Давай вот так навсегда?..
Она опустила ресницы, задумалась.
— Ну, говори, согласна? — торопил ее Мельников, не выпуская руки.
— Не знаю, — ответила она тихо. — Дай подумать...? — А подумав, сказала: — Вот если бы сейчас увидела нас моя мама, пришлось бы вызывать к ней скорую помощь.
— Почему?
— Не велит дружить с военными.
— Это какой-то предрассудок.
Наташа промолчала. На ее щеках выступил румянец.
...Сейчас все эти воспоминания остро жгли сердце Мельникова. А в голове зрела мысль: «Вот когда гроза-то нависла серьезная. От нее под подушками не укроешься».