Он подошел к окну. За небольшим, утонувшим в приречной впадине леском лежала степь, серая, унылая. Казалось, нет ей конца и края. Только мчавшийся вдали поезд немного оживлял зализанную ветром и дождями равнину. «Наташа, пожалуй, права, — раздумывал Мельников. — Местечко здесь, конечно, не из веселых...»
Вернувшись к столу, он стал дочитывать письмо, строчки которого становились мельче и загибались то книзу, то кверху:
«Еще должна тебе сообщить, что наша милая дочурка перенесла страшный грипп. Я так боялась за нее. Но не пугайся, все уже позади. Поправляется. Вечерами хожу с ней на Петровский бульвар».
— Что за напасти! — Мельников стиснул руками голову. Чувство горькой досады сжало ему сердце.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
1
В полк приехал генерал Павлов. Почти весь день ходил он по ротам, учебным полям, смотрел, как проводятся занятия, беседовал с людьми. Голос у него был под стать высокому росту — басовитый и сильный. Но говорил он все время сдержанно, спокойно. Заметит какой-нибудь недостаток, посмотрит на Жогина, потом на других офицеров и скажет: «Нехорошо получается, товарищи», или «Странно все это видеть у вас», — и пойдет дальше.
Жогин неотступно следовал за генералом. Когда тот делал замечания или отдавал распоряжения, полковник немедленно доставал из кармана блокнот и старательно записывал. Каждую строчку он подчеркивал одной или двумя жирными линиями, показывая тем самым, что на все записанное будет обращено самое серьезное внимание.
Там, где комдив был доволен действиями людей или состоянием техники, Жогин сразу прятал блокнот в карман и высоко поднимал голову, ожидая похвал. Но каждый раз обманывался: вместо похвал следовали обычные спокойные слова: «Ну вот, правильно» или «Тут, кажется, лучше».
Кирилл Макарович Павлов был необычайно уравновешенный человек. В дивизии никто еще не слышал, чтобы он повысил на кого-нибудь голос или проявил нервозность. Однажды на учениях командующий войсками округа сказал ему откровенно: «Должен заметить, генерал, что вы обладаете завидной выдержкой». — И шутя спросил: «Поделитесь опытом, как вы приобрели ее?»
Павлов только пожал плечами. Действительно, ответить на такой вопрос было трудно. Биография Кирилла Макаровича мало чем отличалась от биографий других генералов его возраста. Вышел он из семьи луганского рабочего-литейщика. Сначала собирался пойти по стопам отца, потом попал в армию. Военным делом овладевал он в школе младших командиров, артиллерийско-минометном училище и академии.
Сам же Кирилл Макарович говорил, что прошел он две академии: Московскую и фронтовую. Война была для него, как и для многих других офицеров, большой, суровой школой. Начав с командира дивизионной разведки, он за три года вырос до начальника разведки армии. За это время ему пришлось испытать многое. Часто ходил он в глубокий тыл врага. Однажды такая вылазка длилась более двух недель. Были моменты, когда гитлеровцы, запеленговав радиостанцию, сжимали смельчаков плотным кольцом. И все-таки они выходили из кольца невредимыми.
Там, в сложной и опасной обстановке, где каждое опрометчивое решение могло погубить людей и дело, вероятно, и приобрел будущий генерал такую завидную выдержку.
Но как бы там ни было, а сейчас спокойствие и рассудительность генерала не нравились Жогину. И потому он втайне не переставал жалеть о старом комдиве. Разве тот оставил бы в покое Мельникова за срыв таких ответственных стрельб? А Павлов даже голоса не повысил при разговоре с комбатом. Как будто ничего особенного и не произошло. «Ну, что же, — успокаивал себя полковник, — я сам поставлю на место этого Мельникова. У меня сил и прав хватит».
Перед отъездом из полка Павлов зашел в кабинет Жогина. Не раздеваясь, присел возле стола и сказал задумчиво:
— Значит, подкачал первый со стрельбами. Хвалили, хвалили вы его, а, выходит, зря.
У Жогина заныло в груди. Он поежился, будто от холода, и стал запальчиво объяснять:
— Батальон не виноват. Я, товарищ генерал, батальон знаю, как самого себя. Тут налицо работа Мельникова. Мне вполне понятен его поступок. Я уже докладывал вам. Он хочет показать, что батальон якобы ничего не стоит, а потом, как водится у таких людей, все достижения приписать себе, завоевать, так сказать, легкую славу.
Павлов положил на стол руки, тихонько пошевелил пальцами и, прищурив умные глаза, спросил:
— А не слишком ли большое обвинение?
Жогин вдруг поднялся со стула.
— Сидите, пожалуйста, — сказал генерал, оторвав от стола руки. — Я не утверждаю. Нет для этого оснований. Однако торопиться с выводами не следует. На меня Мельников не произвел такого впечатления.
— Но посудите сами, товарищ генерал. Ведь каждый честный офицер, увидев, что батальон к стрельбе не подготовлен, тотчас поставил бы вопрос о переносе стрельб на более позднее время.
— Верно, — согласился Павлов.
— А Мельников не сделал этого, хотя разговор о стрельбах у нас был серьезный.
Генерал смотрел на Жогина оценивающим взглядом. Многое из того, что он говорил, имело смысл и заставляло задуматься. Но многое и смущало.
После небольшой паузы он опросил:
— Значит, вы считаете, что внесенные комбатом изменения в обстановку стрельб были ненужными?
— Нет, вообще-то усложнение обстановки для стрелка — дело полезное. Но в данном случае такое действие имело иной смысл. Я предупреждал подполковника. А он, как видите, сделал по-своему.
— Но, по-вашему, выходит, что, изменив обстановку, хорошего стрелка можно сделать плохим?
— Задергать любого можно, — не задумываясь, ответил Жогин. — Вы знаете, товарищ генерал, ефрейтора Груздева. Чемпион округа. Человек известный, проверенный. Призы имеет. А тут задачи не выполнил.
— Да-а-а, — задумчиво произнес Павлов,и крупные кустистые брови его поползли кверху. — Этот факт удивил меня, очень удивил.
Он поднялся со стула и подошел к окну, на стеклах которого зарозовел пробившийся из-за облаков закатный луч солнца. Жогин вышел на середину кабинета.
— Ну все, пожалуй, — заключил Павлов, повернувшись к полковнику. — Поеду. А вас прошу выправлять дело. Что ни говорите, а по огневой подготовке в полку оценка снижена.
Жогин хотел сказать, что за полк он готов поручиться головой, и мог бы даже для доказательства сам лично провести повторные стрельбы в первом батальоне, если на то будет разрешение. Но ничего не оказал, а только вздохнул и пожал плечами. Чувствовал он по тону разговора: никакого разрешения сейчас ему не добиться.
Проводив генерала до машины и постояв немного на улице после его отъезда, полковник вернулся в кабинет.
Машина комдива тем временем пересекла территорию военного городка и, пробежав по мостику, свернула на дорогу, ведущую к райцентру. В степи было прохладно. Покачиваясь на сиденье, Павлов смотрел через ветровое стекло на большие краснобокие облака, но думал о другом.
Он вспомнил вдруг первую встречу с генералом Ликовым, у которого принимал дивизию. «Обратите внимание на Жогина, — от души советовал тот. — Настоящая, что называется, военная косточка. Смелый, твердый. Словом, человек-броня». Теперь Павлов недоумевал: «Почему же сегодня командир полка проявил такую нервозность? Странно».
2
Полковник ходил по кабинету и вслух возмущался:
— Конфуз! Позор! Ну как я мог допустить?
Остановившись, он пощипал толстыми пальцами широкий подбородок, задумался. Никогда раньше его, Жогина, не покидала уверенность, что он умеет держать вожжи натянутыми, что у него есть свои методы руководства подчиненными, методы, проверенные длительной службой. А тут на его глазах какой-то Мельников провалил боевые стрельбы батальона.
— Черт знает, как это получилось, — зло произнес Жогин и, оторвав пальцы от подбородка, снова зашагал по кабинету. Он вспомнил свой разговор с комбатам по поводу предоставления ему двух-трех дней для улаживания домашних дел и очень пожалел, что не сумел настоять на своем. Пожалел он и о том, что не возложил ответственность за стрельбы на Степшина. А ведь мог это сделать. Были все основания. Да и комдив, пожалуй, не возразил бы. Наконец, в его силах было замедлить передачу батальона. Тоже не додумался, проморгал. «Эх, голова, голова», — упрекнул он себя, посматривая на окно, где уже синели вечерние сумерки.
Мысли командира полка перебил вошедший в кабинет Григоренко. В руках у него были какие-то бумаги, брошюра.
— С планами, что ли? — спросил Жогин, явно не настроенный вести разговор с замполитом. Но тот словно не заметил настроения командира, ответил спокойно:
— Нет, не с планами. По другому вопросу.
— Обязательно сейчас?
— Да, лучше не откладывать, товарищ полковник.
— Ну, давайте быстрее.
Жогин сам взял из рук замполита зеленую брошюру и пробежал глазами заголовок. Это были методические указания о порядке учета, рассмотрения и внедрения рационализаторских предложений
— Зачем принесли?
— Да я не брошюру принес вам, а вот эти документы, — ответил замполит и протянул командиру аккуратно скрепленные бумаги. Это были вычерченные схемы, заявка на фотоматериалы и рапорт Мельникова по поводу изобретения рядового Зозули. На рапорте стояла размашистая резолюция Жогина:
«Солдат недисциплинированный. Внимания не заслуживает».
— Что же вы хотите? — спросил полковник, в упор взглянув на Григоренко. — Берете под защиту нарушителя дисциплины?
— Никак нет, — возразил Григоренко, сохраняя спокойствие. — Под защиту брать никого не собираюсь. А делу, по-моему, дать ход нужно.
— Какой ход! — сердито блеснул глазами Жогин. — Человек два наряда получил за нарушение устава. Да его нужно...
Он не сказал, что «нужно», а лишь нервно перекосил губы, точно испытал какую-то внутреннюю боль. Григоренко помолчал, дожидаясь, когда полковник успокоится, потом заметил:
— И все-таки изобретение зажимать мы не имеем права. Послушайте, что вот здесь написано. — Он раскрыл брошюру и стал читать подчеркнутые карандашам строчки: — «Изобретательские предложения должны быть рассмотрены на заседаниях комиссии по изобретательству в десятидневный срок...»
— Знаю, — махнул рукой Жогин. — Вы не забывайте, что комиссия эта подчинена мне.
— Я не об этом, товарищ полковник...
— О чем же тогда?
— О том, что автор изобретения, не получив ответа от нашей комиссии, вправе обратиться в штаб округа.
— Не пугайтесь. Мы ему такую характеристику дадим, что далеко не уйдет. И вообще хватит об этом. Резолюция моя имеется на документах. Вопрос исчерпан!..
Но Григоренко не уходил.
— Что еще у вас? — нетерпеливо спросил Жогин.
— О самой комиссии хочу сказать, — ответил замполит и развел руками. — Не работает она. Никаких планов у нее нет. Заседания не проводятся. Подполковник Сердюк уже забыл, кажется, что он председатель комиссии.
— Ох эти комиссии! — Жогин опять заходил по кабинету. — Скоро из-за них некогда будет боевой подготовкой заниматься.
— Но ведь творческая мысль...
— Знаю, что вы мне скажете. К сожалению, на деле получается совсем иное: как изобретатель, художник, так нарушитель дисциплины. Чего морщитесь? Разве не так?
— Бывает. Но в этой беде, пожалуй, мы сами чаще всего виноваты.
— Правильно, — сказал Жогин, остановившись. — Виноваты в том, что даем поблажки.
— Да не в этом дело, товарищ полковник.
— Именно в этом. Я знаю цену дисциплине. Меня, батенька, сбить трудно. Вы еще под стол пешком не ходили, а я уже на лихом коне саблей махал. За басмачами по степям да горам гонялся.
Григоренко помолчал, не мешая командиру высказаться, потом спросил серьезно:
— Как же быть с комиссией? Может, на партийном собрании поговорить о ней? Дело-то очень важное!
— Почему на собрании? — насторожился Жогин. — Комиссия утверждена командованием, а не собранием. Надо понимать это. Вы же военный человек, подполковник. — И, посмотрев на острые кончики усов замполита, почти приказал: — Ладно, оставьте бумаги. Я разберусь...
Он подумал вдруг о другом собрании, на котором когда-то выступил майор Травкин. И хотя с тех пор прошло уже порядочно времени, Павел Афанасьевич вспомнил все до мельчайших деталей. Травкин стоял тогда на трибуне и говорил, горячо размахивая зажатым в руке блокнотом. Он говорил о значении воспитательной работы в армии, как будто перед ним сидели не офицеры, а молодые солдаты, только что прибывшие с призывных пунктов.
Жогин не ожидал, что Травкин выйдет на трибуну, потому что перед самым собранием командир дивизии генерал-майор Ликов объявил ему строгий выговор за превышение служебных функций и за подрыв авторитета командира-единоначальника. Несмотря на это и на то, что Ликов сидел за столам президиума, Травкин решился высказаться. Он, вероятно, был уверен, что при большой аудитории коммунистов никто не помешает ему доказать хотя бы необоснованность срыва последних политинформаций в ротах. Он так и заявил: «Необоснованный срыв», — прекрасно зная, что политинформации были заменены строевой подготовкой ввиду предстоящего строевого смотра полка. Да и как было не сделать этого, если до смотра оставалось несколько дней.
Пока Травкин стоял на трибуне, размахивая блокнотом, Жогин пережил очень неприятные минуты. Пережил не потому, что сомневался в правильности своих действий. Нет. Его тревожило другое. А вдруг нашлись бы такие люди, которые поддержали Травкина. На собраниях бывает всякое. Но тут вмешался Ликов:
— Я должен прервать вас, майор. Вы не имеете права критиковать служебную деятельность своего командира.
В зале сделалось очень тихо. Все смотрели на Травкина и на его красный блокнот, крепко прижатый к груди. Какую-то долю минуты оратор стоял не двигаясь, будто не понимал, что происходит. Потом снова оживился, взмахнул рукой и заговорил громче прежнего:
— Я коммунист и не моту молчать. Я должен, я обязан...
— А я запрещаю! — категорически сказал Ликов и встал, как бы подчеркивая, что продолжать объясняться он не намерен. Его лицо было суровым и решительным.
Травкин растерянно пожал плечами и медленно сошел с трибуны. Когда он пробирался к своему месту, у него мелко вздрагивали губы.
После собрания Ликов отвел Жогина в сторону и потребовал немедленно подготовить материалы на представление Травкина к увольнению из армии...
«Да-а-а, Ликов не Павлов. При Ликове порядочек в дивизии был железный, не то, что теперь, — с сожалением подумал Жогин. — Ну ничего, либеральничать и теперь не будем». Он долго еще вышагивал по кабинету, постукивая каблуками о крашеный пол и машинально помахивая рукой, в которой на этот раз не было никакого хлыстика.
Подойдя к столу и просмотрев оставленные замполитом бумаги, он взял телефонную трубку и позвонил Сердюку:
— Зайдите ко мне.
Тот немедленно явился.
— Вы помните, что назначены председателем комиссии по рационализации? — спросил его Жогин.
— Так точно.
— А почему не работаете?
Сердюк смутился, не находя слов для ответа.
— План у вас есть? — допытывался командир.
— Нет.
— Ну вот... А если завтра генерал спросит, что скажете? Командира под удар поставите? Очень красиво получается.
— Да все как-то не знал, с чего начать, — попытался оправдаться Сердюк.
— Но план-то можно было составить?
— Это можно.
— Так вот, — строго сказал Жогин. — Чтобы завтра план был. А вот это, — он взял со стола бумаги, — рассмотрите на комиссии. Резолюция тут моя стоит.
— Слушаюсь, — ответил Сердюк и внимательно посмотрел на размашистую подпись командира.
3
К штабу дивизии генерал Павлов подъехал уже поздно. Свет горел только в кабинете начальника политотдела. Комдив приоткрыл дверь и, задержавшись на пороге, сказал с добродушным упреком:
— Нарушаете распорядок, Аркадий Николаевич.
Тарасов решительно встал и вышел из-за стола.
— Приходится нарушать, товарищ генерал. В срочном порядке к пожарной команде пристегиваю политработников. Надо подумать, что им делать.
— К пожарной, говорите?
— Так получается, — вздохнул Тарасов, колюче блеснув светло-карими глазами. — Загорелось... Теперь все туда...
— Заливать, значит. — Комдив подошел к полковнику и протянул ему руку. — Это вы хорошо оказали насчет пожарной команды. Удачно. Но вот сидеть до сих пор в политотделе все же не советую. Отдыхать надо: читать, кино смотреть, радио слушать. Кстати, у пожарников тоже есть время отдыха, как мне известно.