— Доедим с горя! — сказал Карин. — Дети уносят с собой радость жизни. Требуется компенсация.
— С горя не грех и выпить! — мрачно заметил Вольф.
— Остается материализовать самогонный аппарат, и на этом наша цивилизация закончит свое развитие по восходящей линии.
«Легок на помине!» — подумала я, а Вольф усмехнулся:
— Удивительно, как это я до сих пор его не сделал!..
— На месте «машины» я не стала бы тебе помогать. Если это хоть чуточку похоже на ваш дурман…
— Если она хоть чуточку разбирается в жизни, — иронически начал Вольф, но Карин его перебил:
— Машина? Ты по-прежнему так его называешь? Это же наш дуб! Наше чудо-дерево.
— И в самом деле! — воодушевился Вольф. — Мне тоже читали в детстве про чудо-дерево. Как сейчас вижу картинку: большущий дуб вроде нашего, и на нем — чего только нет! Шапки, валенки, рукавицы, как на новогодней елке.
— И я представляю себе картинку… — задумчиво смежив веки, произнес Карин. — Одно из самых ранних скульптурных изображений Индии. Я видел его в музеях Калькутты. Мифическое дерево желания, которое дарит одежду, пищу, украшения и даже красивых девушек. В тени его сидит бог Индра с прекрасной богиней, а у подножья изображены кувшины, мешки с деньгами, раковина, из которой сыплются золотые монеты.
— В самом понятии «машина» есть что-то упрощенное, понятное любому. А у нас все сложнее. Мы даже не можем догадываться, как это происходит. И вправду — дерево желания? Колдовство? — оправдывалась я.
— Колдовство, — продолжал Карин, — но подвластное только Вольфу. Я не раз думал, в чем твой талант? Наверное, в том, чтобы, делая что угодно, быть самим собой и — и не бояться этого. Не бояться реализовать себя без остатка — в любой детали, даже в самой мелкой. И как в актерстве, где талант выдается и каждым жестом и звуком голоса, здесь важно не просто лишь вжиться в образ, а оживить! — любую реальность, любую фантазию. Не в том ли будущее искусства — слиться, наконец, с наукой? Твоим видом таланта всегда пользуется всякий настоящий художник. Эта способность вообще присуща каждому мастеру, но ее не выделяли во что-то особое, и — в массе — использовали очень робко…
— Скажи, — перебил Вольф, — там, в Калькутте… То, что ты видел в музее, — был дуб?
— Согласно легендам — баньян, но необязательно. Идея в том, что дерево большое, древнее… Мог быть и дуб.
— У славян он тоже считался священным. Они верили, что дубы были еще до сотворения мира.
— Об этом писал и Плиний, — подтвердил Карин. — Вот: «…дубы, не тронутые веками, одного возраста со Вселенной… поражают своей бессмертной судьбою, как величайшее чудо мира».
Вольф кивнул:
— Во Франции недавно еще рос дуб, в тени которого отдыхали легионы Цезаря. Две тысячи лет назад…
— Но почему все-таки — дуб? — спросила я. — И у вас, и у нас. Зачем природа обязательно должна повторяться?
— Вопрос «зачем» имело бы смысл задавать только самой природе, — ответил Карин. — Но по одному из законов математики… по закону математической биологии — природа должна повторяться. У нее просто нет другого выхода.
— Терпеть не мог всегда этой дурацкой идеи земного шовинизма? Человек — венец природы, и все разумные существа — двуногие с пятью пальцами, — фыркнул Вольф.
— А чем лучше обратная точка зрения? Все — монстры, чудовища и уроды, не похожие на землян?
— Можно и так: все земляне — монстры, чудовища и уроды, не похожие на неземлян, — парировал Вольф. — Вот тебе и общий знаменатель.
«Кристаллы высохшей соли на бесплодной степной земле. Листья папоротника у реки. Узор инея на окне… — думала я. — Все похоже».
— Все построено по близкому структурному принципу! — доказывал Карин. — Математически подсчитано число различных биологических видов, которые в принципе могут существовать во Вселенной. Законы природы допускают существование двух миров, двух биологии, содержащих общие виды. Математики давно вычислили, что вариант, когда две биологии совпадают хотя бы в одном из видов, достоверен.
— Вот так и у нас! — воскликнула я. — Мы сами или, хотя бы, наш дуб… Древний-древний навязчивый символ… учебников биологии. Символ эволюции, давший начало всему живому.
— Древние греки, — сказал Карин, — тоже думали, что дуб появился на земле раньше других деревьев, дав людям первую пищу…
— Правы были ваши древние греки, — согласилась я. — Но лепешки давно стынут… Пойдемте завтракать в мастерскую… — попросила, вспомнив о своем помощнике. — Без Жэки не хочется есть на кухне.
— Еще одно такое горькое воспоминание — и записываюсь в детоненавистники! — серьезным тоном заявил Вольф.
Я вручила ему блюдо с лепешками, Карину дала в руки термос, а сама задержалась у холодильника, отыскивая зайчатину.
Когда я зашла в мастерскую Карина, служившую нам теперь и столовой и гостиной — не менее изысканную, чем уголки Версаля, как авторитетно заверял нас Вольф, — меня ослепило утро за окнами, такое солнечное и белоснежное, словно мир обновился за эту ночь. Я зажмурила глаза от яркого света и застыла на скользком, сияющем, точно зеркало, паркете, не решаясь сделать ни шага вперед.
— А может быть, сегодня Новый год? — таинственно прошептал Карин, одной рукой принимая тарелку с мясом, а другую галантно подавая мне. — Не зря мы вспомнили о новогодней елке.
Я с опаскою переставила ногу — так пробуют ступить на лед… и поскользнулась.
— Осторожно! — подхватил меня Карин. — Здесь, мадам, видите ли, все непросто. Готов быть вашим поводырем в этом мире. Даже был бы рад, ослепи он вас сиянием своих красок! Чтобы впредь не удавалось отделять меня от Вольфа…
— Я вижу, — мрачно заметил Вольф, — что отсутствие нашего Жэки не только не записало некоторых в детоненавистники, но, напротив… Настроило на романтический лад… по отношению к еще присутствующим! Но я не против. Нет! — с хохотом подчеркнул он. — Я не против того, чтобы считать это утро новогодним! И открыть новое летоисчисление введением, наконец, некоторых перемен. — Он вырвал мою руку из руки Карина и сжал ее так, что я чуть не вскрикнула. — Новое летоисчисление!
— Первый день со дня исчезновения Жэки! — произнес Карин и три раза хлопнул в ладоши. — Браво! И когда-нибудь, изувеченные когтями старости и одиночества, мы скажем — такой-то день от исчезновения хромого.
— Прости, — сказал Вольф, заглянув мне в лицо. — Он шутит. От зависти.
Я видела, что они и вправду шутят. Они любили Жэки… И все же эти перемены в настроении мне совсем не нравились. Накрывая на стол, я чувство вала постоянную неловкую напряженность.
— Чай разлит! — сказала я им. — Лепешки стынут… — и, постаравшись улыбнуться, закрыла пробкой дымящий трехлитровый термос, чтобы настой шиповника не остыл до вечера. Ягод насушено было много, но настаивались они очень долго. Термоса хватало нам почти на сутки.
Несмотря на то, что утро было ярким и солнечным, в камине, стараниями Вольфа, уже разгорались и потрескивали дрова. Я сидела спиной к огню. В раскрытую створку окна врывался морозный запах, колебались воздушные струи. Раздвинув все шторы, мы любовались снежным девственным пейзажем в наших окнах. Можно было различить, как сверкает гранями каждая снежинка на подоконнике за морозно-прозрачным стеклом. В запорошенную невесомым пухом кормушку стучала носом ручная синица Жэки. Раскрошив кусок лепешки, Вольф сказал, что на Земле синицы раза в три меньше.
В тот день я не выходила из дому; а Вольф с Карином отправились на лыжах к дубу. На всякий случай. Для очистки совести. Ну и заодно осмотреть окрестности…
День был ясный. Но темнеть в эту пору начинало очень рано. За узорами инея в кухонном окне прямо на глазах сгущалась загадочно-волшебная синева. Наступал час, когда берется мороз и тени от сугробов быстро становятся сиреневыми и осязаемо-густыми. Я сидела у плиты, грея зябшие и в шерстяных носках ноги, и в который раз от нечего делать разогревала ужин. Одной вещи не хватало в этом уютном и удобном мире. Вещь эта была не такой уж и маловажной: в доме нашем не было ни одной книги. А с каким удовольствием я почитала бы сейчас у камина, пока в доме никого, а за окном — темно и страшно, только бревна потрескивают в тишине от мороза!.. Нехватка книг как никогда чувствовалась сейчас — ведь некому стало рассказывать мне какие-нибудь веселые или загадочные истории…
Жэки… С его исчезновением проявилась вдруг пустота, которую каким-то образом заполнял этот мальчик. Отчетливо обнажились незалатанные прорехи и незаглаженные углы нашей жизни — все, что было в ней недосказанного, нерешенного…
Внизу послышался топот и стук в стену. В окне я увидела одного Вольфа. Он рукавицей чистил лыжи от снега, часто и тяжело дыша, как после долгой гонки. Я вышла из кухни. Дверь распахнулась, и волна морозного воздуха ворвалась в дом вместе с Вольфом. Он еще тяжело топал у порога, сбивая с валенок налипший снег, а я уже видела тысячи подтверждений своим внезапным предчувствиям. Вольф хлопнул дверью, посмотрел на меня иронически и продолжал молчать… Меня охватило тяжелое, мучительное напряжение. Я попятилась к лестнице… и вдруг побежала, не замечая ступеней. Вслед мне раздался насмешливый хохот Вольфа. Я закрыла руками уши… Наступила вдруг тишина. Я оглянулась.
С Вольфом творилось что-то непонятное. Он уже не смеялся. Стоял, как побитый, не шевелясь. Потом медленно стал опускаться на пол. И, наконец, сел у порога, привалясь спиной к двери.
— Я так хотел тебя видеть… А ты… — Он сидел в измученной, усталой позе, как в тот первый день под дубом. Заметив, что я смотрю на него с лестницы, опустил голову. — Карин остался искать елку… — добавил он тихо.
Избегая встречаться взглядом, я подошла к нему и успокаивающе погладила по плечу.
— Нет, — сказал он и снял мою руку с плеча. — Не надо меня трогать.
— Пойду разогревать ужин, — ответила я и, не оглядываясь, направилась в кухню.
Минут через десять они пришли ко мне вместе с Карином, и все было так, будто ничего не случилось. Обычная ночь за окном. Обычный ужин. Только чувствовалась странная угнетенность, как бывает после слишком шумного веселья, когда истрачены, выплеснуты все эмоции… Мы молча жевали тушеное мясо и кашу из неизменной желудевой муки, и пища казалась безвкусной, пресной, хотя все было посолено должным образом — проблем с неорганическими веществами у нас не существовала.
— Завтра я сделаю самогонный аппарат! — нарушив молчание, заявил Вольф. Карин ничего не ответил, я тоже промолчала.
— И это будет ве-ли-чайшее изобретение века! Карин чему-то про себя улыбнулся, но по-прежнему оставался безмолвен.
— Теперь понятно, чем кончали строители греческих колоннад, — изрек он наконец, выдержав эффектную паузу. — Они переизобретали все, на что были способны, и от избытка душевной пустоты запивали горькую.
— Им было легче, если дерево поставляло к тому же и хорошеньких женщин.
— А это идея! — засмеялся Карин. — Ничто еще не потеряно. На лыжи и — к дубу!
Вольф глянул на него зверем.
— Или пробовал, да не вышло? Жэки надо было попросить.
— Иди ты к черту! — сказал Вольф и очень энергично прошептал что-то, уже себе под нос.
— Дурак… Впервые вижу гения, придающего такое значение любви.
— Видать, гениями ты был окружен с детства?
— Думал, они умнее… И не настолько эмоциональны.
— Нам давно бы следовало уточнить понятие умственных способностей, которые у некоторых, к сожалению, целиком заменены беспочвенным оптимизмом.
— Глупец… — пробормотал Карин. — У меня с самого начала не было никакой надежды.
— Перестаньте же ссориться! — сказала я им. — Ну, пожалуйста…
Вольф облокотился руками о стол и, положив на них голову, тяжело вздохнул.
— Отчего мы такие глупые? — спросил он, глядя в пространство и ни к кому не обращаясь. — Господи, отчего страдают люди?
«И отчего в этом мире столько ненужного, ничего не меняющего страдания? — думала я. — Откуда оно берется и что им движет? Какая энергия его рождает? Все та же, что в мертвой пустоте космоса случайно порождает жизнь?
Премудрая Лике! Если бы можно было собрать всю энергию человеческого страдания. Ее хватило бы и на вечный двигатель! Тот единственный, долгожданный источник энергии, который, в конце концов, перечеркнув собой все законы природы, осчастливил бы измученное человечество! Ведь, может, он и есть обещанное в конце времен искупление страданий? И заработает тогда в обратном порядке вечный двигатель, отдавая накопленную за тысячелетия энергию. Только зачем он в конце времен?..»
— Вольф! — воскликнула я, пораженная этой мыслью. — А вдруг ты создал его — этот вечный двигатель, работающий на энергии людского страдания? — Вольф и Карин уставились на меня в недоумении. — Понимаешь, — волнуясь, продолжала я, — ведь он, возможно, всегда был в природе! Был и есть — именно такой! Ты заставил его работать в обратном направлении, отдавать ту энергию, которую он, как ненасытное чудовище, пожирал веками. Посмотри — все пропитано ею! Все сделано из нее: наш дом, картины, еда… Все, что мы теперь имеем… и моя фарфоровая чашка, и красивый огонь в камине! Все — из страдания! Разве ты не видишь?
Только сейчас я почувствовала, что меня бьет нервный озноб.
И тут я поймала взгляды Вольфа и Карина — внимательные и озабоченные, словно со мной было явно не все в порядке. Так смотрят на детей и на сумасшедших… Ничего они не понимали, ничего… Моя дрожь сразу прошла. Как быстро все эмоции может снимать обида!
Я подошла к окну. Там волшебно мерцала застывшая картина далеких синих снегов. Она успокаивала. Было очень тихо. Сумерки плотной лиловой кисеей затягивали небо, тьма за окном густела с каждой минутой, и чувствовалось, как невесом снег на сильном морозе.
Я посмотрела на Вольфа. Хотела, чтоб взгляд мой был строгим, чтоб было понятно: больше я не затрудню великого человека высказыванием своих мыслей, столь не соответствующих его рационалистическому и трезвому мышлению… Но Вольф и так сидел, расстроенно и отчужденно глядя в пол.
— Отчего страдают люди? — повторил он, как и прежде ни к кому не обращаясь. — Отчего мы все такие глупые?..
— Оттого, что люди, — менторски заметил Карин. — Люди — не боги.
— Боги, где вы? Ау!.. Дать бы вам хороший подзатыльник, если вы есть.
— За такую работу… — согласился Карин.
Я опять отвернулась к окну, ничего уже там не видя. На глаза набегали слезы. Или это снаружи стало уже совсем темно? Сделалось вдруг нестерпимо грустно. Не отрывая взгляда от ночи, опустившейся за окном, я сказала им:
— Знаете… Мне часто представляется такая картина. Точнее, не картина даже, а как действие на сцене — происходящий разговор… Должна быть где-то древняя-древняя цивилизация. Через все прошедшая, все выстрадавшая и все познавшая. Достигшая, наконец, такого этапа, когда все представители ее прекрасно-совершенны. Подобно богам, умны, талантливы… Все — в их руках, в их воле. Даже законы развития новых галактик, как ниточки от марионеток, в их чутких пальцах. Для них уже нет тайн. Они — и вправду боги, при желании способные творить миры по собственным законам. И тогда один вопрос встает перед ними: «Вправе ли?» Вправе ли они менять законы Вселенной и творить наравне с природой? Мудрейшие из мудрых собрались его решать.
«Мы можем, — говорит один из них, — взять под опеку любую рождающуюся звезду, улучшить условия на планетах, взрастить жизнь — и сделать это не хуже самой природы. На основе нашего опыта, наблюдения сотен и сотен других цивилизаций мы могли бы спроектировать любой тип разумных существ, улучшить генотип индивидуума — так, чтобы эволюция сократила свой путь на те жестокие века страдания, в которых только убийства и грязь, да жестокость, да злоба, да ненависть, да вечная борьба за выживание, борьба добра со злом. Мы могли бы скорректировать пути эволюции и вычеркнуть из истории этих народов мучительно-трагические, повторяемые вновь и вновь периоды средневековый… Ведь гибнут лучшие — их меньшинство… Так почему бы не помочь им? Сделать лучшими всех сразу — навсегда?!»
«И сотворить из них марионеток? — спрашивает второй мудрец. — Подопытных кроликов в своем домашнем зверинце?»
«А марионетки эволюции — звучит разве красивей? — возражает первый мудрец. — Волки, пумы, саблезубые тигры ее Величества слепой природы… питомцы ее естественного зоосада… Сколько жестокой злобы и бесполезно-жертвенной крови лучших из них! Века бессмысленной, неисправимой истории. Потому что во всех катаклизмах — качественных скачках, означавших шаги прогресса — гибли лучшие, исчезал ценный генетический материал. А после были времена застоя, пока медленно отрастали молодые побеги добра, укореняясь в душах идеями гуманизма. Но снова взрыв, и в очередной бойне, как в жертвенной топке, вновь сгорает лучшая едва восстановившаяся часть генофонда. Общество отбрасывается на века назад… И так по кругу. Сколько страдания выпало им — маленьким муравьям истории! Неразличимым во множестве поколений, но только лишь издали кажущимся одинаково безликими… Почему никто не обязан быть за это в ответе? Нет, природу нельзя допускать к творчеству, если есть мы — способные исправить все ее ошибки!»