— Но ведь, — отчаянно соображал я, — получается не так уж много комбинаций. Если первые три семечка уложены правильно, то для последнего остается всего три свободных лепестка.
— Угу. Это если все семечки и все лепестки равноценны. А если важен выбор первого лепестка? Направление обхода? Порядок наложения семечек? Бог знает что еще? 864 комбинации, минимум. И проверка каждой занимает сутки. Все, включили экран. Мне пора.
Огорошив меня, Герасим юркнул в кресло по правую руку от Аркадия Петровича, голова которого уже обросла наушниками с микрофоном. На экране, занимающем всю стену зала, как в старинной кинохронике, замигали цифры обратного отсчета.
Я чувствовал себя ребенком, которому не хватило стульев, когда стихла музыка. Ни стула, ни персонального монитора, ни наушников. И вообще, почему меня подключили к проекту так поздно?
Но обижаться было не время, и я довольно нагло пристроился между бывшим сокурсником и бывшим преподавателем, на подлокотнике Геркиного кресла.
— Ну что, Вадим? У вас возникли какие-нибудь идеи? — спросил Аркадий Петрович, не отрывая взгляда от экрана.
— Как сказать… — Я тоже зачарованно смотрел на квадрат из стали, медленно скользящий над землей, на стоящего на нем человека, неподвижного, будто манекен, несмотря на направленный в лицо луч света, на восьмигранную гайку потрясающих воображение размеров. — Нет, но я… готов попробовать.
— Хорошо, — согласился профессор. — Гера, вы не могли бы…
Герасим, не дожидаясь продолжения, поднялся и, хмыкнув, передал мне наушники.
Чужое кресло ревниво скрипнуло подо мной, и я немедленно пожалел о своем порыве. «Ну и зачем ты это сделал? — спросил я себя. — Куда полез со своей мечтательной улыбкой, когда кругом только серьезные, сосредоточенные лица. То, что ты воспринимаешь как приключение, для них давно превратилось в рутину. Что нового ты можешь придумать? Какой неожиданный шаг? — и закончил совсем тоскливо: — Тимку бы сюда. Вот кто мастер делить неделимое! Это — Тиме…»
— Что вы сказали? — голос Аркадия Петровича в наушниках прозвучал неожиданно резко.
— Разве я что-то сказал? Извините, наверное, мысли вслух.
— Аккуратней, пожалуйста. Сейчас ваши мысли слушают сто человек. Приготовьтесь, цветок распускается.
Действительно, кувшинка на экране один за другим расправляла лепестки, и когда расправила последний, остатки бравады покинули меня. Три секунды! — мелькнула паническая мысль. Всего три секунды, чтобы сделать что-нибудь и опозориться. Или ничего не сделать и тем более опозориться.
— Он слышит меня? — шепотом спросил я, подбородком указывая на экран.
— Да, да! — простонал профессор. — Командуйте же!
— Первое семечко — на ближайший к себе лепесток! — выпалил я и мысленно добавил: «Это — Тиме».
Недоделанная серебристая горошина уютно нырнула в углубление. Получив три секунды отсрочки, я перевел дух и продолжил спокойнее:
— Второе — через один лепесток от первого.
— По часовой стрелке или против? — уточнил Аркадий Петрович.
— По, — сказал я и вдруг, вспомнив, как мы обычно сидим за ужином, вскрикнул: — То есть против, против!
Бедняга контактер вздрогнул от истерического визга, но семечко не выронил и в три секунды уложился. «Это — маме», — подумал я и, заметив, как профессор неодобрительно покачал головой, добавил бесцветным голосом:
— Теперь третье. Понятно куда.
Все верно, это папе. Заслужил.
— Так. А дальше? — нетерпеливо рявкнули наушники.
— Дальше? Снова Тиме.
— Что?!
— На первый лепесток! — Я неожиданно обнаружил, что стою в полный рост и размахиваю руками. — Поверх первого семечка! Гладким к гладкому! Вот так: «бзденьк!».
«Бзденькнуло» на славу, как, собственно, и предупреждал меня Гер-ка. Потом на некоторое время и в наушниках, и в зале стало очень тихо. Все собравшиеся смотрели на кувшинку, на лепестке которой божьей коровкой приютилось последнее семечко. Так прошла секунда, другая… Потом какая-то женщина ахнула: «Не закрывается!». Сразу двое закашляли. «Ну, Вадька!..» — пробормотал Герка и отчетливо скрипнул зубами. Кто-то в дальнем конце зала дважды хлопнул в ладоши. «Как вы догадались?» — Аркадий Петрович смотрел с восторгом. Как, как?
Просто вспомнил, как один формалист трех с половиной лет от роду каждый вечер делит на троих четыре кусочка хлеба. Я пожал плечами и попробовал сесть, но не смог, оттого что кресло почему-то валялось колесиками кверху. Тогда я наклонился, чтобы поднять его, и, по-видимому, пропустил что-то важное, потому что по залу пронесся громкий вздох.
Я медленно выпрямился, взглянул на экран и увидел, что у кувшинки осталось пять лепестков, а шестой, то есть первый, перегруженный семечками, куда-то подевался. Спустя секунду облетели третий и пятый лепестки. Потом отвалились остальные три. Теперь это был не цветок, а обычная металлическая труба с заостренным концом.
— Ну, Вадим, что? Что теперь? — одними губами прошелестел профессор.
— Пусть потянет, — хрипло ответил я.
— Что?
Я прокашлялся и повторил:
— Пусть потянет на себя. Разве вы не видите, это же рычаг!
— Как лучше, а? — Герасим выпятил грудь, простер вперед левую руку и продекламировал: — Наземь спустясь, воспоследуй за мною немедля. Или… — Сменил руку и продолжил: — Наземь спустившись, немедля последуй за мною.
— По-любому плохо, — резюмировал я. — Лучше уж так. Оземь ударившись, оборотись человеком и прекрати изводить нас стихами своими.
— Перестаньте заниматься ерундой, — вмешался профессор. — У нас хватает профессиональных лингвистов из числа неудавшихся поэтов. Формулируйте пожелания прозой. И пожалуйста, побольше формальных требований, раз уж наш гость к ним так неравнодушен.
— Ну, первым делом пусть все-таки выберется из своей гайки, — сказал Герка. — А то взял моду, чуть что — люком хлопать. Отведем его подальше. Метров на двадцать пять минимум, чтобы силовое поле не дотянулось, или что там у него. Оборудуем какую-нибудь беседочку здесь же, под куполом. Потом…
Тут я отвлекся, чтобы в очередной раз прокрутить утреннюю запись. В седьмой, если быть точным.
Вот горе-контактер нерешительно берется за рычаг и тянет его на себя. Мгновение спустя в стене «гайки», в полуметре от земли, распахивается люк. В открывшемся проеме стоит пришелец, похожий на полутораметровую сороконожку. Точнее, сорокавосьминожку: теперь-то видно, что на широкой гладкой спине нет дополнительной пары конечностей. Трапециевидная голова, а вернее сказать, верхний подвижный сегмент туловища, обращена к контактеру. Выпуклые, как у рака, лампочки-глазки приветливо шевелятся. Пришелец открывает похожий на воронку рот, слышится речь:
— Брат мой по разуму, рад, что в тебе не ошибся.
Ты доказал, что достоин, пройдя испытанья.
Верю, нас ждет впереди много славных свершений,
А посему умолкаю и жду указаний.
— Э-э… Что? — спросил переговорщик. Голос его оказался под стать внешности: тонкий и неуверенный.
— Только не вздумай меня изводить ожиданьем,
Времени много и так уж потрачено всуе.
Так что, отринув сомненья, командуй, что делать:
Мне ли спуститься к тебе иль поднимешься сам ты?
— Ну… — промямлил контактер и беспомощно оглянулся на камеру. — А как вам удобнее?
Люк захлопнулся.
— Идиот! — простонал я, хотя за семь просмотров мог бы и привыкнуть. — Извините, Аркадий Петрович. Почему вы его не смените? Или численность землян тоже лучше до поры не афишировать?
— Я не могу, — ответил профессор. — Видите ли, во всем остальном у нас полный карт-бланш, но этот паренек… — Он поморщился. — Можно сказать, что нам его навязали. На самом деле он не так плох, просто очень волнуется. Слишком высоки ставки. Ну, и потом, коней на переправе, сами знаете…
— Так то коней, — возразил я. — А это, по-моему, пони. Аркадий Петрович вздохнул и ничего не сказал.
А я повторно пробежал глазами расшифровку послания, поступившего с инопланетного корабля спустя час после провальной попытки контакта. На сей раз пришелец не удостоил нас своим изображением, так что можно сказать, это было аудиописьмо. Короткое, всего пять строчек.
Оно гласило:
Глупость, а также халатность, но не оскорбленье
Вижу в случившемся и оттого вас прощаю,
Ждал я немало, так дам вам еще три попытки.
Ими воспользуйтесь, или, клянусь чем угодно,
Вы пожалеете. Я же забуду про жалость.
— Сорок шагов отсчитав в направленьи восхода, Мы остановимся подле тенистой беседки.
Я сяду слева от входа за маленький столик,
Ты же займешь свое место по правую руку.
Лишь мы рассядемся, тотчас появится третий,
Это и станет сигналом к началу беседы…
В этом месте пришелец, который до сих пор слушал контактера с молчаливым одобрением, перестал качать головой. Дежурный физиономист, последние две минуты простоявший с поднятым большим пальцем, медленно опустил руку и нахмурился.
— Что-то не так, — пробормотал Герка.
Пришелец не дал контактеру договорить.
— Двум сторонам для беседы не надобен третий.
Так для чего он появится средь говорящих?
Я опустил микрофон к подбородку и повысил голос, перекрывая озабоченный гул в наушниках:
— Будет записывать он содержанье беседы,
Дабы ни слова из оной не кануло в Лету.
Коротышка, хоть и запнувшись дважды, передал мои слова пришельцу. Тот, однако, возразил:
— Местную речь я освоил, как видишь, неплохо,
Произношение слов — равно как написанье,
Я запишу разговор, если это так важно,
Что же касается третьего…
— Так ведь… — не к месту вякнул контактер.
— Молчите, Бога ради! — взмолились наушники голосом профессора.
— Мудрость твоя не имеет границ, о великий! — в ту же секунду заголосил сосед по парте и общежитию. — Да повторяй же! Мудрость твоя не имеет границ…
Я поскреб подбородок, изрядно ощетинившийся за эти безумные сутки. Господи, что же такое сказать, чтобы не стать тем самым третьим лишним и не разрушить и без того не клеящуюся «беседу». В голове почему-то крутился только глупый вопрос: «Это усы?». И не менее глупый ответ: «Нет, это как раз борода».
В любом случае, было уже поздно.
Люк захлопнулся.
— О, великий! — все же договорил Герка и выматерился.
— А мне эта идея с секретарем сразу не понравилась, — заявил Герасим. — Зачем он, если и так каждое слово пишется всеми возможными способами?
— Вы меня спрашиваете? — пожал плечами профессор. — Думаете, я придумал правило: «все договоренности — в письменном виде»?
Оба замолчали.
— Ну вот что, — взял слово я. — Шутки в сторону. У нас осталось два дня.
— Что вы предлагаете? — спросил Аркадий Петрович.
— Прежде всего, поменять переговорщика.
Профессор устало поморщился.
— Вадим, ну я же уже объяснял…
— А мне плевать, чей он сын, или племянник, или… не знаю. Прошу прощения. В профессиональном плане он ничто. Так что либо мы его меняем, либо я сейчас еду домой, беру Алёну и Тимку и выясняю, сколько стоит месячная путевка на Северный полюс.
— Лучше на Южный, — с ухмылкой посоветовал Герка. — Он дальше.
Мы с профессором, не сговариваясь, отмахнулись от него, изобразив на лицах одинаковое: «Ты-то хоть помолчи!».
Аркадий Петрович думал почти три минуты. Потом громко вздохнул и спросил:
— И кого вы предлагаете на его место?
Зато я не размышлял ни секунды. Сегодняшняя бессонная ночь — не в счет.
— Себя.
Герасим возмущенно фыркнул, но не нашелся, что возразить. Только потряс перед моим носом стопкой свежих, теплых еще распечаток и спросил:
— А ты успеешь вызубрить всю эту древнегреческую муть?
Я удостоил его испепеляющим взглядом и сказал негромко:
— Я, между прочим, гимн Зимбабве за две минуты выучил. Как слова, так и музыку. Подыгрывал себе на двух тамбуринах, по-македонски. — А потом запел, за неимением тамбурина отбивая ритм ладонью по столу: — О lift high the banner, the flag of Zimbabwe…
— До заповедника отсюда больше двухсот километров, — напомнил Аркадий Петрович. — Вызвать вам машину или, может быть, вертолет?
Я задумался на мгновение.
— Вертолет.
Герка со стоном закатил глаза:
— Джеймс Бонд!
— На чем она все-таки держится? — не выдержал я.
Паренек в сером рабочем комбинезоне смерил меня взглядом.
— А у вас какое образование?
— Гуманитарное.
— Тогда бесполезно. Все равно не поймете, — сказал он. — Держится — и ладно.
— И ладно… — повторил я и с опаской шагнул на платформу.
Ближний край стального квадрата опустился под моим весом на пару сантиметров и снова выровнялся, стоило мне занять место по центру. «Нормально, — успокоил я себя. — Как в лифте, только стен не видно… и тросов». И все-таки вздрогнул, когда голос, раздавшийся, казалось, внутри моей головы, громко сообщил:
— Готовность — одна минута!
Герка и в самом деле был неподалеку, в маленькой пультовой у дальней стены купола, куда они с профессором перебрались из своего уютного ЦУПа. «Северный полюс никуда не денется, — рассудил Аркадий Петрович. — Пока что лучше держаться поближе к эпицентру».
— Все запомнил? — спросил Герка.
— Все, — соврал я, машинально наклоняясь к микрофону, и поискал глазами камеру, чтобы кивнуть.
Камер в округе обнаружилось неожиданно много, и я даже слегка смутился, представив, сколько людей видят меня сейчас на больших и малых экранах… и сколько еще увидят, если я все сделаю, как надо. Впрочем, честолюбивые мысли я отмел мгновенно. Не до них.
— Удачи вам, Вадим, — сказал профессор внутри моей головы.
— Спасибо.
— Десять секунд! — напомнил Герасим.
— Четырнадцатому и девятому — приготовиться, — произнес незнакомый женский голос.
— Это вы мне? — удивился я.
— Тишина в эфире! — призвал Аркадий Петрович и добавил тоном местного демиурга: — Да будет свет!
Я зажмурился и едва не потерял равновесие, когда платформа подо мной вздрогнула и куда-то поплыла.
Однако покачивает, с удивлением обнаружил я. Легко сказать: «не шевелясь, приблизится»! Какие-нибудь перильца бы не помешали. А этот свет в лицо! Черт бы побрал пришельцев с их идиотскими требованиями! И голоса в голове — шизофренику на зависть. И бормочут, и бормочут…
Пожалуй, я был несправедлив к своему предшественнику. Неизвестно, как сам я сейчас смотрюсь со стороны. Действительно же неудобно! Вместо того, чтобы проникаться важностью момента и размышлять об ответственности перед человечеством, думаешь, как бы не свалиться с платформы и не ослепнуть от первого луча солнца. А ведь паренек еще и твердил про себя безумные стихи, чтобы не забыть от волнения. Вот бедолага! Сам-то я в текст, заново отредактированный лингвистами из числа неудавшихся поэтов, даже не заглянул. Ни к чему. Если интуиция меня не подводит — не подвела же с железным цветком! — стихи нам больше не понадобятся. Интуиция и импровизация — вот два конька, на которых я собираюсь выехать сегодня. Хотя первое требование я все-таки выучил наизусть. Полночи оттачивал формулировку и даже перед зеркалом прорепетировал, когда брился. Вот оно: «Никаких больше стихов. Прилетели на Землю — извольте выражаться по-человечески!».
И все же, когда до «гайки» оставалось метров пять, тщеславие назойливым паучком проникло в мозг. Тридцать шесть камер, подумал я и невольно приосанился, даже улыбнулся навстречу солнцу. Вадим Борисович, благородный рыцарь, спаситель человечества. Серебристый рычаг лег в руку, как древко копья, и овальная крышка люка откинулась, точно замковый мост.
В проходе показалась большая трапециевидная голова.
Никаких больше стихов! — напомнил я себе и кашлянул в кулак.