Для начала надо бы немного рассказать о себе. Моё имя Святополк. Я — художник. А если честно, то я неудачник. А ещё есть вероятность, что я псих. Думаю, приключение, которое я собираюсь описать, заставит многих подумать именно так... Но, в конце концов, так ли это важно для дела — псих я или не псих?!
Живу я в двадцатом столетии от Рождества Христова и в гнусной блочной пятиэтажке на окраине Санкт-Петербурга. Только псих вроде меня может быть художником и жить в отвратительном пустом районе, где не на что посмотреть, а не в центре, где не надо никакого вдохновения — сел у окна и пиши. Впрочем, я не жалуюсь: для моих картин мне не нужна натура. Да и рисую я, если честно, весьма паршиво. Я так и не поступил ни в одно учебное заведение, производящее конвеерных художников, нет, я научился всему сам. Точнее, всему, чему смог.
Но я могу быть почти на сто процентов уверен, что в моих картинах есть главное — оригинальная, ни в чью больше голову не могущая прийти идея. Я, быть может, величайший гений нашего столетия — пусть не гений изобразительного искусства, о нет, я нечто гораздо большее. Я умею отделять свой разум от бренного тела и заглядывать в параллельные, перпендикулярные и чёрт знает какие ещё миры. Я сам создаю их. Я проживаю в них большую часть жизни, а здесь появляюсь исключительно ради того, чтобы перенести на холст всё, что я там видел. Реальность для меня слишком тускла. Мои посредственно выполненные гениальные идеи на холстах и в рулонах пылятся на полу вдоль стен и по углам.
Я никому и никогда их не показываю. И не потому, что боюсь быть непонятым — как известно, все истинные гении становятся признанными лишь после своего развоплощения на Земле. Напротив, я боюсь, что мои картины понравятся более предприимчивым людям, которые ни черта не смыслят в других мирах, зато хорошо разбираются в реальности. Я боюсь увидеть сюжеты собственных картин, выполненные более умелой рукой и продающиеся за большие деньги под чьим-то чужим именем. Боюсь увидеть вора, купающегося в лучах моей славы — идеально обученного технике рисунка и живописи, анатомии, законам перспективы и светотени мерзавца, за неимением собственной души позаимствовавшего мою. И попробуй, докажи, что это были твои идеи, ведь эти сволочи бесплотны и не оставляют следа. И я со своей неумелой мазнёй и бешеными глазами ничего не смогу доказать. А сам я всё равно никогда не смог бы продавать свои картины. Они — часть меня самого. Поэтому я один знаю, что я гений.
Когда-то очень давно я показывал парочку картин своим друзьям, да и то с опаской. Некоторые вещи их явно пугали, но в целом они хором твердили, что у меня исключительный талант и нельзя зарывать его в землю. Правда, хор был небольшой, а сейчас они все вообще куда-то делись. То ли они все начали побаиваться и сторониться меня, то ли я сам от них устал и начал сторониться их. С ними невозможно было разговаривать. Не передать, как меня достало, что ответом на любую мою мысль — мою собственную, заметьте, мысль, над которой мой горячечный мозг трудился бессонными ночами, искал аргументы и, наконец, принял для себя — в ответ на неё видеть возмущённый или полный ужаса взгляд, и слышать вопли в духе "Но это же не так, это ерунда!", "Ты не можешь так думать!" и наблюдать за жалкими попытками обучить меня, как надо думать правильно, и убедить, что именно так я на самом деле и думаю, просто выпендриваюсь. Приходится отстаивать своё сокровенное в борьбе с общепринятым, перенятым у человеческого стада без всяких собственных размышлений. Мне надоело. Я устал. По правде, я так устал, что несколько лет не выходил из дома, но речь не об этом.
Может, я был излишне раздражителен и категоричен, может быть, даже буен, но я, заметьте, никогда и не утверждал, будто у меня здоровые нервы. Как бы там ни было, друзей у меня не осталось — они стали появляться всё реже, а потом и вовсе испарились. Не могу сказать, что меня это расстроило. Напротив, я избавился от всяких ненужных раздражающих мыслишек и смог полностью посвятить себя Искусству.
Конечно, иногда на меня набрасывалось отчаяние, меня огорчало, что между мной и людьми висит некий магический заслон, искажающий слова и лица. Но с этим остаётся только смириться. Я другой, и как бы я ни страдал иногда от собственной никчёмности в этом мире, в то же время я горд, так как знаю, какой силой обладаю, и что скрывается за моей неприветливой наружностью. Разумеется, за такой дар надо чем-то платить, и гений почти всегда обречён на непонимание и одиночество.
На самом деле, некоторые пошлые людишки, бывало, догадывались о моём даре, и самым мерзким образом завидовали мне, да-да! Где им было понять, что это не только дар, но и проклятие... В школе меня обсуждали, похихикивали за спиной. Я практически не замечал этого, так как при любой возможности уходил от скучных уроков и глупых детей в свои миры, но когда замечал, мог сильно стукнуть. Например, все стебались над моим именем, данным мне моей мамашей более чем романического склада. Кстати, пять лет назад она пропала в неизвестном направлении, оставив мне в шкафу целый чемодан денег. Но сейчас речь не о ней. Так вот, всех забавляло моё имя, то, как я всё время куда-то проваливаюсь и не слышу, что мне говорят учителя, лихорадочно рисую что-то в тетради и потом её не сдаю, чтобы учителя не увидели мои рисунки и опять не повели меня к директору. Даже мои немногие друзья недоумевали с меня. Но, наверное, по-доброму. Хотя я не различаю. Особенно часто я бил морды тем, кто говорил мне, что я девственник. (Это, кстати, до сих пор так и я этим горжусь).
Моя дама сердца живёт на четвёртом этаже. Я увидел её в тот день, когда она переехала в этот дом, и с того момента намертво решил посветить ей всю свою жизнь. Я весь был поглощён ею, я поселил её в своих мирах и рисовал её в них, в каждом образе, который был мне люб. Я точно не знаю, какая она, поэтому влюблялся в каждую, какой она могла бы оказаться. Я только и делал, что мечтал о ней.
А два года назад во время наших редких встреч в подъезде она стала узнавать меня и здороваться. Дело сдвинулось с мёртвой точки, совсем скоро она станет моей. Возможно, мои упражнения не прошли даром, и мне удалось открыть ей проход, по-настоящему позвать её в мои миры. Там я смогу показать ей всё то, что вижу только я один, ей единственной открыть всю свою душу и свою боль, показать ей свою любовь, не прибегая к словам... Ведь если честно, я не очень-то умею говорить — мысли куда-то разбегаются, и все думают, что я тупой. Но она не станет так думать. Она узнает, что я гений. Ей так же, как и мне, станет чужда пошлость и рутина этого бренного мира, где Любовь забыта и осмеяна, опошлена до будничности. Мы одни узнаем истинную Любовь, сверкающую первозданной чистотой, яркую и свежую, доступную только избранным.
Вот она смотрит на меня с моих картин — румяная, с густыми льняными локонами и лазоревыми глазами, она прекрасна, словно ангел. Наверное, я слишком невзрачен для неё, но это ничего — в своих мирах я сам хорош, как демон. Сквозь прозаическую наружность она узрит мой истинный облик. Недавно я узнал, что её зовут Катя. Но в моих перевёрнутых мирах имя ей — Йатэака.
Что ещё вы хотите услышать? В основном я занят путешествиями по своим мирам или же мечтами о Любви. Иногда на меня находит, и я кидаюсь рисовать. Я часто забываю поесть, может быть, поэтому так быстро устаю и снова обнаруживаю себя на диване. Вот, собственно, и всё, что вам надо знать обо мне. Теперь я могу перейти к странной истории, которая только что приключилась со мной.
***
В тот день я, по обыкновению, лежал на диване и думал о том, как я буду рисовать картину. Я придумал отличный сюжет: это должен быть вид сверху на винтовую лестницу, уходящую в бесконечную глубину, а на верхней ступеньке беспомощно балансирует жалкая человеческая фигурка, она уже падает, впереди у неё бесконечность... Зритель должен как бы падать в картину вместе с этой фигуркой, его должно засасывать в глубину, чтобы он не мог отвести глаз. Я отчётливо видел эту картину, представлял во всех подробностях. Но как, чёрт возьми, это нарисовать?! Я выругался и рывком поднял себя с дивана. Еда закончилась позавчера, оставалась последняя сигарета.
Я подошёл к пыльному зеркалу и закурил. В мутном стекле еле виднелась моя физиономия: отталкивающие бесцветные глаза, бледное небритое лицо, впалые щёки, взлохмаченные волосы, тонкие бледные губы. Взгляд у меня бывает совершенно неадекватный, какой-то воспалённый и бешеный. Я сам иногда его пугаюсь, когда неожиданно вижу в зеркале. С отвращением выдохнув себе в лицо дым, я осторожно подкрался к окну и выглянул из-за пыльной занавески.
Сквозь грязное стекло еле виднелись девятиэтажки, похожие на коробки спичек, окружённые осенним пасмурным небом — когда-то от нечего делать я рисовал их: в сумерках, на закате, на восходе, ночью, ранним утром, зимой, осенью, летом, весной, в белую ночь и так далее, до одурения — но сейчас меня интересовали не они. Я высматривал внизу подозрительного типа в чёрном пальто и шляпе.
Вон он — стоит на обочине и, задрав голову, пялится на моё окно. Даже не пытается сделать вид, что он тут не причём. Ничего, небось, не на идиота напал!
Я затушил окурок о подоконник и бесшумно направился прочь из комнаты. Взяв немного денег из чемодана в шкафу, где их неуклонно становилось всё меньше, я проскользнул в прихожую и надел рваные кроссовки, в которых хожу зимой и летом, и сильно потёртый кожаный плащ, который когда-то был тёмно-коричневым. Стараясь не шуметь, я запер расхлябанный замок и стал сбегать по лестнице, мягко, пролёт за пролётом.
Лестница напомнила мне о моей картине. Кроме еды и сигарет надо купить ещё и красок. А краски дорогие, и денег я, пожалуй, взял мало. Придётся сэкономить на еде...
У меня перехватило дыхание от ужаса: на площадке между вторым и первым этажами стоял кто-то в пальто. Но я тут же обнаружил, что обознался: это не был шпион в шляпе, это был обычный плешивый мужичонка, неодобрительно косившийся на меня. Я злобно сверкнул на него глазами и, кажется, даже пробормотал какие-то ругательства, когда наши плечи соприкоснулись: тоже мне, стоит, как истукан, посреди дороги!
— Эй, ты, таких, как ты, надо под замок сажать! — крикнул мне вслед плешивый.
Я уже вылетел из парадной, громко хлопнув дверью и полыхая от злости. Знало бы это отребье, с кем оно разговаривает! От злости я даже забыл про шпиона. Я резко повернул голову и увидел его: он стоял на прежнем месте и насмешливо смотрел на меня, спрятав руки в карманы пальто.
Не сводя с него глаз, я побежал вдоль дома в другую сторону и налетел на какую-то старуху.
— Что ж ты, милок, носишься, как оглашенный? — ласково спросила она.
Бросив на неё дикий взгляд, я устремился за угол дома. Я петлял по дворам, задыхаясь от быстрого бега, пока не решил, что достаточно запутал следы. Тогда я зашёл в супермаркет и, продолжая настороженно разглядывать всех встречных покупателей, побросал в корзину хлеб, чай и какую-то дешёвую колбасу. Кассирша как-то очень уж приветливо улыбается — не пойму, она смеётся надо мной или что-то скрывает?! Может, она с ним заодно?!
Я внимательно присмотрелся к её улыбке, потом вытянул шею и стал высматривать в подсобном помещении за её спиной шпиона в пальто и шляпе. Там никого не оказалось, только ящики. Тогда я подошёл и высыпал жалкое содержимое своей корзины на ленту.
— У вас есть карта?
Я так и обомлел. Так им нужна какая-то карта! Почему они решили, что она у меня есть?! Я недоумённо вылупился на кассиршу.
— Карта, — повторила она ласково и улыбнулась ещё шире.
Я замотал головой. Кажется, я начинаю понимать. Они узнали, что я художник, и хотят, чтобы я нарисовал им карту. Карту моих миров! Они хотят открыть через меня дорогу туда. В наши с Йатэакой миры!
— А зря. С картой выгоднее, — заметила улыбчивая кассирша и положила передо мной полиэтиленовый пакет. — Хотите что-нибудь ещё?
— Дайте сигарет... Самых дешёвых, — пробормотал я. Хорошо, что напомнила.
Расплатившись и побросав всё в пакет, я торопливо вышел из магазина, озираясь, но не переходя на бег. Нельзя, чтобы они догадались, что я их раскусил. И пускай не думают, что я их боюсь!
Уже открывая дверь, я услышал, как улыбчивая кассирша тихонько сказала другой кассирше:
— Так жалко. Совсем больной, а ведь такой красавчик!
Выйдя на улицу и закурив, я случайно бросил взгляд на рекламный щит. С него лукаво улыбался мой преследователь. Он снял шляпу и повязал на шею дурацкий галстук, а под ним большими буквами было написано: "Мы всегда с вами!" Нет нужды описывать охватившее меня смятение. Я нервно огляделся и устремился через дворы, стараясь быть как можно незаметнее.
Ненавижу "Лавку художника" за то, что там не самообслуживание и приходится всё говорить. Терпеть не могу разговаривать с продавцами. Меня это напрягает. Во-первых, я вообще людей не люблю, во-вторых, у этих вечно такой вид, будто они делают мне великое одолжение, а не свою чёртову работу.
Денег хватило на ультрамарин и умбру. Остальные краски ещё не совсем закончились, им придётся подождать. Продавец поглядывал на меня насмешливо. Покинув ненавистный магазин, я снова закурил и торопливо направился к дому, настороженно озираясь. Свернув в соседнюю улицу, я увидел на другой стороне шпиона в шляпе. Он стоял неподвижно и внимательно следил за мной насмешливым взглядом. Я невольно прибавил шагу, и в свою парадную ворвался уже почти бегом. Я захлопнул дверь своей квартиры и, тяжело дыша, прижался к ней спиной.
За дверью послышались шаги и знакомый голос. Йатэака! Забыв дышать, я бросился глазом к дверному глазку. Мне удалось увидеть её. Она спускалась по лестнице и разговаривала с кем-то по телефону. Если бы я не удирал от этого дурацкого шпиона, я бы встретился с ней на лестнице! От злости я, что есть силы, вмазал кулаком по стене. Я стоял и тупо смотрел на распухающую руку, с трудом осознавая, что это я чувствую боль. "Ультрамарин… Карта… Мы всегда с вами…" прозвучало в голове прерывисто, с какими-то помехами.