Говорят, в Союзе писателей около пяти тысяч человек. Если каждый напишет даже по одной книге, то это же масса книг разных, и всякая интересна по-своему. Может быть, оттого, что я очень люблю читать, я и завел себе эту записную книжку. Интересно будет потом посмотреть, какими мы были летом тысяча девятьсот пятьдесят девятого года. О чем думали и говорили, какие приключения произошли с нами? Конечно, наши мысли, разговоры, дела и поступки не будут типичны для всех подряд от двадцати до тридцати лет. Мы — молодые парни, геологи, совсем недавно кончившие институт, а некоторые еще и не кончили его. Но все мы очень много говорим о своей работе, думаем и спорим о ней во время перекуров, в трамвае, в соседней столовке. Многие считают нас за это помешанными людьми. Чудаки. Им бы знать, как мы любим покричать на разные модные темы, может быть, не всегда верно, но зато с азартом и искренне. Чаще всего мы спорим о книгах, потому что каждая книга — это событие. Но бывает и так, что речь заходит просто о модном покрое пиджаков, а то и об очередной статье в «Комсомолке». И все это, вместе взятое, — работа, споры, неизменный юмор — и есть наши обычные будни…
Все считают, что мне здорово повезло в жизни. Я и сам так думаю. Наверное, очень важно не ошибиться с самого начала. Каждую весну все соседские пацаны забывают свои коридорные дела и умирают от зависти в моей комнате. Они молча дерутся за право подать мне свитер или пачку патронов, а спрятанный в рюкзак финский нож провожают голодными взглядами так, словно, из их рук выхватили недочитанный роман типа «Медной пуговицы»…
Есть взрослые, предпочитающие «Медную пуговицу». Но и для них, как экзотическое откровение, звучат наши слова: «Хребет Пекульней, Ушканьи горы… Когда мы плыли по Нескан-Пильхин…»
Они и не знают, что есть такие места, и даже не в Южной Америке, а у нас, на знакомой со школьных времен карте Союза. Даже у самых закоренелых домоседов начинает томительно и непонятно сосать под ложечкой от этих разговоров. Для самозащиты многие говорят: «Ну пошляетесь вы по всяким своим Пекульнеям до тридцати. А потом? А старость, а надоест?..»
Сергей в таких случаях отвечает, что «на потом» у него припасена дача в Малаховке. Дачи у него нет, да и зачем она? Я уверен, что недалеко то время, когда люди будут упоминать о собственной даче о смущенной усмешкой, как об анахронизме, потому что именно с собственного садика-домика и начинаются ненужные человеку заборы, калитки и всякие там занавески. Ненавижу заборы…
В это лето я лечу с друзьями на Чукотку. Эх, Чукотка, Чукотка, развеселая, хорошая страна!.. Просто бывает обидно, когда при словах «геологическая партия» люди по ассоциации сразу же представляют себе рюкзаки, сапоги, медведей, а наше житье — обязательно без спичек, бобов и бекона. Правда, все это случается, но разве в этом суть дела? Может быть, все же важней та грубоватая, но дружеская обстановка, которая бывает у нас, когда мы живем небольшой кучкой целое лето вдали от людей. Человек привыкает к ней, как к крепкому чаю или папиросам. Возможно, я ошибаюсь, но мы профессионалы и к внешней экзотичности своей жизни относимся с меньшим интересом: она становится привычной, как привычны кочегару лопата, а матросу качка и крики чаек, сводящие с ума семиклассников.
На этот раз мы будем искать киноварь — красные, как не-запекшаяся кровь, хрупкие и мягкие камушки, из которых добывается ртуть. В долгие ночные часы, проведенные над цветной мозаикой карты, толстыми томами умных книг и в коридорных опорах, родилась у нас гипотеза, что киноварь должна, вернее, может быть именно там, где мы будем работать. Мы будем искать ее год, может, три, потому что геология очень упрямая наука. И еще очень многие люди будут как-то связаны с этой гипотезой в течение долгого времени…
Летим в зафрахтованном нашей экспедицией самолете. Первая остановка — Череповец. Как всегда, в ресторане — жареные окуни. Неплохая традиция. Пусть, мол, пролетный гость почувствует, что он в краю тысячи озер и непуганых птиц.
Потом Архангельск. Видимо, с каждым местом на земле у нас связан определенный комплекс каких-то образов. Архангельск обязательно вызывает в памяти суровых бородатых поморов, Ирину Федосову в чудесном горьковском описании, Пришвина и, конечно, «Петра I». Вместо этого на аэродроме щеголеватые летчики, и только люди у бензозаправщика шутят над нашим непрезентабельным геологическим видом с чисто поморским неторопливым юмором…
За Архангельском начинается Север.
В одном углу самолета обились в кучку неизменные преферансисты, в другом идет такого рода интеллектуальная беседа:
— Говорят, в Москве в «бродвейских» кругах пошло новое увлечение. Мальчики решили жить по Ремарку. Пить водочку, беседовать с изящными девицами о таинственном и неуловимом ритме человеческой жизни и… ни шиша больше.
— Программа великолепна, а деньги на водочку?..
— Простота! Надо читать фельетоны в «Комсомольской правде». Деньга должен давать папа, видный ученый, по крайней мере какой-нибудь кандидат.
— Идиоты эти ваши мальчики! Но даже они не смогут испохабить Ремарка. Есть человек, есть, наконец, товарищеские чувства, уважение к людям и вера, что они тебя не подведут и не продадут… А все остальное чепуха, пепел!
— Из-за пепла не видно дров!
— Ты, Серега, сам полено, как и эти твои мальчики. Видите только пепел. У нас в десятом классе был один такой. Прочел четыре тома «Жизнь Клима Самгина» только для того, чтобы отчеркнуть красным карандашом все места, где Самгин спал с разными женщинами.
— Хоть я и полено, а у тебя зато юмор уголовника. Я это давно понял. Помнишь, как мы с тобой тонули в прошлом году? Знаете, парни, я этого типа за шиворот из-под наледи вытащил. Пока я свои и его штаны выжимал, он мне в рюкзак камень спрятал. Два километра пер я этот камень. Умирать буду — вспомню и сыну завещаю отомстить…
— А у нас в прошлом году был такой случай…
…Удивительное настроение бывает у меня в такие минуты.
Сергей как-то говорил мне, что в каждом человеке, даже самом закоренелом горожанине, имеется крохотная жилка кочевника. Может, она осталась от тех времен, когда наши русокудрые предки сшибались на неоседланных конях с косоглазыми кипчаками, на крохотных лодках плыли по Черному морю вдоль выгоревшей от солнца скифской земли, крыли в бога и в душу, пробираясь за Урал, на таинственную землю аримаспов…
— Ты, Сергей, панславянист, это же плохо, — сказал я ему тогда.
— Я еще националист, шовинист и состою в подпольной организации «Союза Георгия Победоносца».
…Ребятам уже надоело спорить, и они полностью отдались мыслям о будущем лете, стараясь угадать, что их ждет впереди. Из пилотской кабины выглянул толстый кожаный такой командир корабля, подмигнул нам, и все мы молча ухмыльнулись друг другу. Валялись в углу, в куче, наши ружья, рюкзаки, торчала рыжая собачья шерсть спальных мешков.
Самолет пошел на посадку.
В местной гостинице к нам пришел какой-то круглолицый, простецкого вида парень из местных. Мы допили с ним остатки московского коньяка и почти до утра со знанием дела проговорили о подледном лове рыбы, о том, что на морском берегу, где много плавника, выгоднее ставить на песца пасти, а не капканы. Парень окончил в Кирове ремесленное, сюда попал по договору, живет здесь уже восьмой год, женился на дочке промысловика и сам стал охотником.
— Хорошо здесь?
— Зря спрашиваете. Не жил бы. Здесь, правда, некоторые из-за денег живут. Гребут тысячи. У меня тысячи не получаются. В книжках пишут, что где бы ни был русский человек, ему всегда береза спится. Правильно пишут. Но здесь березка тоже есть. Крохотная только. Прячется между кочек, но все равно с листьями. И листья березой пахнут…
В северных поселках множество собак. Ездовые псы имеют благородное доверие к человеку. Подходит к тебе такое мохнатое с ласковыми глазами чучело и сует между коленей прохладный доверчивый нос. Жарко подышит в ладонь, лизнет руку и, резво встряхнувшись всем телом, бежит дальше. Вечером вдоль Колымы канонада: приезжие и аборигены сшибают уток.
Первые лиственницы. Почему-то лиственницы эти обязательно напоминают светлое и грустное имя Черского. «Черский в географии все равно, что Чехов в литературе», — это один из афоризмов Сергея. Созвучие скорее эмоциональное, чем смысловое. Может, это даже глупый афоризм, но я согласен с Сергеем. У обоих незаметная, сугубо интеллигентная внешность, мужественная лиричность (может ли быть такая?) в отношениях с людьми, а внутри вечно сжатая, огромной силы нравственная пружина.
Если бы при распределении талантов между двумя миллиардами жителей выпал мне такой, как у Родена, я бы посвятил свою жизнь созданию огромных скульптур вот таких людей.
Родена из меня не вышло, но, ожидая погоду в далеком поселке, мы помогали одному прижимистому и хмурому мужичку делать челнок из тополевого ствола. Как у Гайаваты. На прощанье мужичок сказал, что челнок мы ему испортили…
В конце концов наш многострадальный «ИЛ» нырнул вниз между вершинами острых сопок.
Дни бегут, как капли из умывальника. С утра до вечера и с вечера до полуночи сидим в крохотной, как сундук, комнатушке. Мы режем коричневые листы топографических карт на четвертушки и клеим их на картон, чтобы не изорвались раньше времени, когда мы сотни раз будем вынимать их из полевых сумок в дождь, снег и ветер и сидеть над ними в палатке при свечке.
Целые дни уходят на битвы со снабженцами. Удивительное это племя — снабженцы. В большинстве своем хорошие люди, они тем не менее считают делом профессиональной чести всучить тебе не то, что ты просишь, а то, что им хочется. Я верю, что такие и впрямь смогут продавать холодильники эскимосам, а валенки племени банту в Центральной Африке.
Даю краткую оправку потомкам, которые будут разбирать мой архив. Этим летом мы будем работать впятером. Начальником у нас Виктор. Если архив будет разбирать девушка, пусть знает, что был он высокий, стройный, с умными залысинами на лбу. Когда-то гремел как горнолыжник, сейчас, кроме киновари, его ничто не интересует. Виктор старше нас лет на пять, но девушки «а него еще оглядываются. К сожалению, он женат. Я не женат, но на меня девушки не обращают своих взоров. Жаль, могли бы.
Еще у нас будут два Сергея. Мы зовем их «дважды два» за то, что каждый из них вдвое шире в плечах любого среднего гражданина. Потомки, ее ухмыляйтесь скептически! Ей-богу, я не лакировщик! Мне трудно писать об этих ребятах. С Сергеем-старшим я учился на одном курсе, мы вместе проливали пот в тренировочных залах и удирали с лекций в «Ударник», вместе работаем теперь на Чукотке. Сергей-младший студент-дипломник, так сказать, молодая поросль. Я думаю, что о каждом из нас трудно говорить отдельно, настолько мы близки друг другу вкусами, взглядами на жизнь, даже в выборе галстуков мы не расходимся.
Кажется, у нас все готово для работы. Маленькие склады продуктов заброшены еще зимой самолетом, места этих складов мы тщательно отметили на карте и на аэрофотоснимках. Дело только за двумя рабочими. Вероятно, именно здесь и будет первый барьер в предстоящей четырехмесячной гонке с препятствиями. Рабочих нет, и наши вопли гаснут в административных джунглях.
— Ждите. Будут!
— Когда?
— Неизвестно.
Ждем… Ждем… Мажет быть, нам придется и вчетвером бродить в поисках киновари, потому что уже назначен день отплытия пароходика, который должен выбросить нас в бухте Преображения.
Юра Мадаянц (он едет в другую партию) предложил нам по старому кавказскому обычаю умыкнуть рабочего из какой-нибудь провиденской конторы в день отплытия. Есть еще джигиты на свете! Цхе, кинжал, кунак!..
И ю н ь, 5-го числа. Год от рождества Христова 1959. Координаты — все та же надоевшая бухта Провидения. Сегодня у нас новость. После скандала, который мы закатили в отделе кадров, к нам явился один человек.
Стук в дверь.
— Надеюсь, можно войти? Кто тут из вас главный, ребята?
Вид ошеломляющий: пыжиковая шапка, бронзовый блеск
молнии на меховой куртке, непостижимого шика сапоги-меховики. Где-то в углах комнаты еще дрожали последние нотки великолепно поставленного мужественного голоса незнакомца, рассеивался бриллиантовый дым, вызванный его появлением, а Виктор уже читал протянутую бумажку: «Алексей Иванович Чернев, 1936 года рождения, направляется к вам рабочим 5-го разряда с оплатой по тарифной сетке № 1».
— Это что же вы — рабочим пятого разряда? — недоуменно спросил Виктор.
Незнакомец сделал жест рукой, и тут мы увидали за его спиной второго.
— Племянник!..
Мы молча уставились на него.
Не слишком рослый молодой человек отвесил легкий полупоклон в нашу сторону. Чем-то парень смахивал на раннюю фотографию Есенина.
— Интеллигент, знаете ли, в четвертом поколении… Вы уж,
будьте любезны. Мамаша — сестра моя. Десятый класс кончил.
Хлопнула дверь, голос незнакомца еще немного порокотал в нашей комнате и затих вместе с шагами под окном. Интеллигент в четвертом поколении остался с нами. Начались анкетные вопросы…
Мы долго спорили вчера. Сергея возмущала эта интеллигентская родословная.
— Зачем? Подумаешь, наследник английского престола.
А что он делать умеет? Сорок лет как государство существует, и
уже появляются эдакие советские аристократы. Почему вот мы
учились до десятого класса в каком-нибудь своем вятском или
костромском селе, а потом с дрожью в институт ехали. Я до
Москвы ни одного города не видал. А этот юный пижон учился
в Москве и для расширения кругозора пожелал кончить десятый класс на Крайнем Северо-Востоке. Теперь ему захотелось
познать пампасы и… пожалуйста. Потом хвастать будет перед
девицами про пурги, штормы и подвиги…
Виктор сказал тогда: «Обождите, парни. Что вы галдеж подняли? Может, из него отличный малый выйдет. Дядя его, я узнал, — гидрограф, хороший специалист. А все эти пугающие одежды моряки продают, привозят из загранки…»
Не подвела все же администрация! Сегодня ходили смотреть на вербованных, прибывших, наконец, сюда. Из самолета вылезали хмурые дяди в телогрейках, веселые и юркие малые в кепочках и шелковых белых кашне. Кирзовые сапоги, ботинки, у одного даже лаковые черные туфли, в которых выходят на сцену конферансье. Какой же из них будет наш? Может, вот этот в кепке-пуговке фасона сороковых годов или вон тот, что согнулся под тяжестью здоровенного сундука-чемоданища…
Все же мы не угадали «своего». Да и трудно это было, потому что «наш» оказался обычным, не шибко заметным парнишкой. Мне он сразу понравился. Простецкая, такая некрасивая физиономия, подкупающая непосредственность, с какой совал он всем без всякой субординации грязную с дороги руку. Парнишка оказался моим земляком с какого-то московского заводика, где резали на части металлолом, привозимый со всех концов Союза.
— Валентин, — представился он. И шутя добавил: — Лучше Валька!
Детдом, пять классов, ремесленное, потом завод — вот и вся биография. Виктор деликатно осведомился насчет детдома. Валентин, не смущаясь, даже, как мне показалось, с некоторой лихостью сообщил, что попал туда из трудколонии, а в трудколонию угодил за хулиганство. Отец погиб на фронте, мать умерла. Потом новичок посмотрел на наши лица и скучно добавил, что он был тогда еще глупый. Осведомился насчет зарплаты, попросил аванс и ушел в барак, где ночевали вновь прибывшие.
Вечером по пути в кино мы заглянули туда, чтобы узнать,
как устроился наш рабочий класс. В бараке дым коромыслом. В одном углу играют в карты. Судя по азарту, — в «очко». В другом нудно тянут рыдающую песню «Будь проклята ты, Колыма…».
Наш Валька пел тоже. Мы позвали его, опросили, получил ли койку. Когда уходили, Сергей с насмешливой улыбкой похлопал Вальку по плечу и посоветовал: «Ты вроде парень хороший, так не пой лучше эту песню. Ее поют только те, кто Север с самолета видел. Если тянет на блатное, кричи лучше «Мурку». Ты же эту Колыму-то не видал, а проклинаешь». Валька забормотал в ответ что-то невразумительное и покраснел.